Политические события.

Поскольку мы говорим о разных видах пространства, следует определить, какого рода пространство есть пространство политических событий. Прежде всего, конечно, это пространство формальных классификаций. Иначе говоря, какой бы признак политического события мы ни выставили в качестве основного, сгруппированные по этому признаку события будут находиться в пространстве данной классификации. В этом качестве они не представляют для нас специального интереса, ибо формальные классификации возможны применительно к любому набору признаков.

Обратимся поэтому к позициям нашей основной диагонали, позволяющим по-другому распорядиться пространством. Прежде всего, мы устанавливаем, что идентификация политических событий связана с местом наблюдателя. Недоступные созерцанию или искаженные перспективой наблюдения события не идентифицируются как значимые, они вообще не видны как события. Однако место наблюдателя, как мы установили, изначально определяется в связи с его телесностью. Вообще говоря, применительно ко всему спектру поддающихся наблюдению событий констатация этого обстоятельства могла иметь только логический смысл: лишь телесный наблюдатель отличает свое место в пространстве от прочих мест. Однако по отношению к событиям политическим телесность наблюдателя имеет более принципиальное и содержательное значение. Тело, как мы уже подчеркнули в начале, сопрягается с властью. Власть в предельном осуществлении – это возможность причинения абсолютного события: смерти. Каузальность власти связана как раз с этим потенциалом причинения смерти, которая остается в горизонте возможных событий и как таковая окрашивает собой прочие действия[10].

Событие обычным образом может быть идентифицировано, говорит Гофман, если оно взламывает фрейм рутинной организации повседневного опыта[11]. То же можно сказать о политическом событии, которое мы связываем с понятием власти, не обозначая пока что differentia specifica именно политической власти. При этом нам следует исходить из простого вопроса: где находится наблюдатель? Если мы ставим вопрос таким образом, то признаём, что нет политического события как такового, безотносительно к наблюдению. Иначе говоря, то, что для одного наблюдателя является политическим событием, для другого может не быть событием вообще или же быть неполитическим событием. Возможно ли здесь преодоление релятивизма? Да, возможно, если мы не имитируем точку зрения универсального наблюдателя, который был бы способен отличать правильную идентификацию событий от неправильной. Именно признание множественности перспектив гарантирует нам свободу от крайностей релятивизма. Достаточно только зафиксировать, что политическое событие является таким исключительно для наблюдателей. То есть если для кого-то некое событие является политическим, то оно действительно таково, потому что никакой иной действительности у него нет. То обстоятельство, что для каких-то иных наблюдателей данное событие не есть событие или не есть событие политическое, не означает, что оно таковым не является; главное, что оно именно таково для определенного сообщества наблюдателей. Именно фрейм наблюдений сообщества наблюдателей взломан необычным событием, будь то экстраординарная способность контроля или экстраординарная утеря контроля и т.п. И с точки зрения этого нового опыта, они могут переоценить рутину своего обычного опыта, увидеть в нем также события, хотя и другого (ординарного) рода. Что же именно, применительно к первичному опыту и месту наблюдателей, делает экстраординарное событие политическим? Самый простой ответ на этот вопрос вытекает из связи телесности, места и власти. Но простой ответ приведет нас к непростым выводам.

Первичным опытом телесности, испытывающей действие власти, взламывается нетематизируемая естественная каузальность существования живого, в том числе и движения живого к смерти,. Происходит вмешательство в " естественный" ход событий, которое содержит более или менее внятную и более или менее отчетливо атрибутируемую некоторой воле угрозу для тела, составляющую суть каузальности власти. Подчеркнем, что мы ни в коей мере не затрагиваем здесь вопрос о природе власти как таковой. Речь идет об обстоятельствах более простых: власть видима как власть наблюдателем, который, грубо говоря, либо трясется за свою шкуру, либо может по аналогии понять восприятия и действия других людей. Власть, таким образом, оказывается не континуальностью связей и отношений, не сложно распределенной игрой сил и сопротивлений силам, но именно событием. Оно экстраординарно по отношению к рутине социальной жизни[12]. Однако, подобно тому, как в концепции Гофмана экстраординарное делает видимым фрейм ординарного, в ситуациях с событиями власти угроза применить силу вплоть до причинения смерти делает внятными отдельные аспекты установившегося соотношения сил, меру свободы и подвластности, диапазона возможностей для совершения действий. В экстраординарном событии власть не являет себя как существующая словно бы субстанциально, в онтологическом самостоянии; здесь обнаруживается особая логическая конструкция события, сообществом наблюдателей атрибутируемого власти. Можно сказать: логическая конструкция экстраординарного события власти такова, что ее непременной составляющей является власть, нарушающая привычный ход вещей. Эта конструкция воспроизводится, конечно, и применительно к тем событиям, которые обычным образом и обычным (не специализированным на наблюдении политики) сообществом наблюдателей не идентифицируются как политические. Повсеместность власти, ее дисперсный, всепроникающий характер, среда власти, если воспользоваться одной из поздних концепций Никласа Лумана[13], делает события, сопряженные с применением власти, бессобытийной рутиной повседневности для большинства участников, и только особый интерес наблюдателя членит ее на элементарные, неразложимые составляющие, однородные экстраординарному событию властного вмешательства.

Здесь мы, однако, сталкиваемся с серьезной проблемой. Если вслед за Гофманом мы утверждаем, что фрейм становится явным в свете экстраординарного события, то что это означает применительно к повсеместности и бессобытийности властных вмешательств? На первый взгляд, ответить на этот вопрос достаточно легко. Если некоторого рода действия для внешних наблюдателей суть случаи нарушения естественной каузальности, то для участников взаимодействия это может быть сам о й естественной каузальностью как таковой. Например, с точки зрения сугубо экономического обмена, вынужденная взятка должностному лицу – это вмешательство власти в нормальный ход событий; для участников же это может быть естественной и рутинной процедурой. Однако, и этот ход событий может быть нарушен. Экстраординарные действия власти обнажают " подлинный порядок вещей", где самые разные резоны могут уступить грубому давлению.

Потенциальное в понятии власти важнее каузального. Еще сто лет назад Георг Зиммель замечал, что угрозу жизни неудобно использовать, потому что она предполагает, будто тот, кому угрожают, безусловно сделает выбор в пользу жизни и подчинения, Но если он предпочтет смерть, то власть будет означать лишь способность властвующего его убить, но отнюдь не его готовность подчиниться. Классическое (хотя и не бесспорное) определение власти у Макса Вебера не случайно связано не с актуальным силовым действием, но с шансом: " Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан" (" Хозяйство и общество", гл. 1, § 16)[14]. Иначе говоря, если происходит событие, в котором используется " шанс власти", то причины того, почему одному участнику удалось навязать свою волю другому, могут быть самыми разными. Но для наблюдателя важно, что ресурсы властвующего реализовались именно в событии осуществления власти как предельной (не реализованной) возможности лишить подвластного жизни. Для наблюдателя также важно, что если воля не навязана, но власть существует как шанс ее навязать, то течение событий связано с ориентацией на этот шанс.

Все эти разъяснения не будут иметь, однако, никакой ценности, если мы просто отождествим властное и политическое. Очевидно, что политические события (которые у нас пока еще никак не квалифицированы) вторгаются в область неполитического повседневного опыта, поэтому мы можем говорить об их экстраординарном характере. Очевидно, что и власть также вторгается в область повседневного опыта, поэтому мы говорим об особом месте власти в логической конструкции экстраординарных событий указанного выше рода. Но являются ли все экстраординарные события, связанные с властью, политическими? – Разумеется, нет. Мало того, если политические события, каковы бы они ни были, образуют, так сказать, политическую рутину или если повседневный опыт настолько пронизан вмешательствами как политической, так и неполитической власти, то сохраняет ли силу все наше предшествующее рассуждение? Поставим этот же вопрос в более простой форме: насколько основательно отождествление политического с властным и насколько оправданы попытки фиксировать политическое как аспект властного вмешательства на том уровне, где пространство различено как место тел?

Будем исходить из того, что не всякая власть является политической властью и не всякое событие, меняющее привычный ход вещей, является политическим. При всей очевидности этих положений, они ведут нас к важному выводу: поскольку мы ограничиваем наблюдение тем уровнем, где вмешательство в естественный ход событий означает власть над телом, политическое не наблюдаемо. Это не значит, что политическое здесь становится неполитическим. Это значит, что оно является неполитическим для некоторого сообщества наблюдателей, неспособного выйти за пределы данного взаимодействия и не усматривающего в событиях властного вмешательства более широкий, политический смысл. Социологам известны специфические сложности, которые возникают, когда говорим о повседневной жизни в обществах, " насквозь пронизанных" политическим вмешательством и политическим контролем, направленным на неполитические, по нашему разумению, сферы. Политика, говорим мы, вторгается в экономику, искусство становится политической темой и предметом повседневного политического контроля и т.п. (речь может идти об античном полисе или современном тоталитарном режиме). Все правильно: поскольку мы идентифицируем вторжение, событие могло бы быть отнесено нами к разряду политических из-за экстраординарного вмешательства политической власти. Однако не менее важно понимать, что для участников взаимодействия, не видящих никаких разрывов в повседневной рутине и не усматривающих в ней никакого более широкого политического смысла, это обстоятельство является не просто " симптомом неведения". Они действуют именно так, что в логических конструкциях событий их действий властная политическая составляющая является повседневной рутиной. Именно поэтому позиция внешнего наблюдателя позволяет строить достаточно сложные описания событий. Так, например, описывая обычное политическое вмешательство в хозяйственную жизнь, наблюдатель исходит как из того, что события хозяйственных взаимодействий по своей логической конструкции не требуют такого вмешательства, так и из того, что для участников этих взаимодействий, поскольку они вообще членят их на события, такое вмешательство является привычной составляющей логической конструкции события. Точно так же мы поступаем, например, в тех случаях, когда знакомимся с повествованиями непосредственных участников значительных политических событий, поскольку их опыт бывает ограничен небольшими сообществами (например, благодаря пребыванию в узком кругу доверенных лиц политика). Обыденный характер описаний, как будто не имеющих отношения к " собственно политике", часто служит основанием для недоразумений: " злонамеренная", " недальновидная", " разоблачительная" тенденции такого повествования вызывают споры. Между тем, если признать, что сами эти описания, которыми богаты исторические источники, исполнены корректно, они отнюдь не противоречат политическому характеру происходящего. Этот последний просто неразличим с той позиции наблюдения, где фрейм повседневности не предполагает именно более широкого смыслового контекста для рутинных событий.

Теперь мы можем сделать следующий шаг. Поскольку прямое властное воздействие на тело как необходимый член логической конструкции политического события может быть различено лишь применительно к тем взаимодействиям, которые в социологии принято называть " лицом-к-лицу", то есть, по формуле позднего Гофмана[15], " со-телесного присутствия", следует исходить из того, что обобщенный, символический характер власти постигается здесь только путем переноса: то, что не имеет характера такого прямого действия, опознается как власть, поскольку она несомненно являет себя также и по-другому, в более широком диапазоне возможностей и средств. Но этот широкий диапазон соотносителен более обширному месту – в нашей терминологии, это регион как место мест. В свою очередь, месту мест наблюдателя (B_I) соответствует на основной диагонали практическая схема пространства участников взаимодействия (B_II). Угроза цельности тела, конечно, остается, однако именно как предельная, принципиально возможная угроза. Но только в качестве символического средства власть впервые оказывается в полном смысле слова политической. Уже по исходному значению слова " политический", то есть " относящийся к полису", мы можем судить о том, что непосредственное, ближайшее общение, как сказал бы Аристотель, а именно, домохозяйство и даже соседство еще не обладает свойством политического. Политическое приходит извне непосредственного со-телесного присутствия, конкретизируется в действиях, которые входят в конструкцию властных событий в узком кругу. Оно, следовательно, может также и тематизироваться в непосредственном взаимодействии, но только при условии, что будет привлечен более широкий контекст. Конечно, политическое насилие может быть интерпретировано прежде всего как насилие, но если темой станет легитимное насилие, конструкция события окажется совершенно другой.

Некоторыми теоретиками (в частности, Т. Парсонсом и Н. Луманом) власть понимается как символически обобщенное средство (посредник) коммуникации, подобное, в своей обобщенности и символичности, деньгам. " Символический" здесь буквально означает следующее: в политическом действии или событии то единство (властный акт), которое мы идентифицируем в данном элементе как политическое, отсылает к множеству достаточно разнородных явлений. Мы можем продолжить наше рассуждение, подхватив эту мысль. С точки зрения теории событий, не власть как таковая, но экстраординарные события власти (то есть события, входящие в логическую конструкцию экстраординарных событий как властные действия) имеют ряд интересных особенностей, заставляющих наблюдателя рассматривать их в более широком контексте:

a) Экстраординарные события власти могут быть абсолютными во всех трех указанных смыслах, то есть сакральными, учредительными и смертоносными.

b) События власти обладают высокой валентностью. К ним могут присоединиться чуть ли не любые иные события.

c) События власти могут вступать, таким образом, в двоякого рода фигурации. С одной стороны, поскольку власть индуцирует прочие действия, это фигурации, могущие иметь какой угодно характер. Например, для поддержания порядка во время массовых зрелищ требуется угроза силой и, в экстраординарных случаях, ее применение. Даже если в фигурацию событий, составивших такое зрелище, включаются " выходки хулиганов, которые пресекла охрана", само по себе представление есть фигурация не силовых, не властных событий. С другой стороны, мы можем говорить о собственно фигурациях власти, то есть событиях власти, которые присоединяются к событиям власти. Например, во время того же мероприятия приказ, отданный начальником охраны, исполняется его подчиненными, которые добиваются восстановления порядка даже вопреки сопротивлению нарушителей.

Во всех этих случаях нам не просто недостаточно указать, что власть – это шанс, на каких бы ресурсах этот шанс ни основывался. Сам смысл властного действия таков, что отсылает к более обширному пространству властных полномочий. Что значит " более обширному"?

Во-первых, речь идет не о конкретном месте, но о " месте мест", регионе, т.е. значительной, сравнительно с непосредственно обозримым местом, территории. Регион объемлет элементарные места.

Во-вторых, власть " на месте", в пределах со-телесного присутствия означает определенность: каково бы ни было течение событий, властью будет возможность экстраординарного вмешательства. Но события, которые совершаются " в регионе", имеют более сложный характер. Это связано с тем, что непосредственность живого тела претерпевает, при более отстраненном взгляде, важные изменения. Вместо одномерного хода жизни мы обнаруживаем мир, в котором жизнь не просто есть, но имеет смысл, и этот смысл связан с иными смыслами действий и событий. Пребывание тела и перемещение тела суть не просто " естественные состояния и процессы", время от времени прерываемые властными вмешательствами. О них можно вести речь в категориях блага, (эстетически) прекрасного, выгодного или невыгодного и т.п. Власть как возможность смертоносного насилия не случайно оказывается здесь лишь предельной возможностью: ее реализация опосредована многочисленными связями, делающими насилие не то чтобы невозможным, но именно лишенным той непосредственности, которая позволяет в другом контексте приравнивать разбойника и политика. Что же происходит с непосредственностью размещения тел на местах, если пространство расширяется?

Прежде всего, события, совершающиеся в любом, даже самом маленьком регионе, предполагают движение, перемену мест. Регион как место мест есть также место траекторий движения. Возможность движения означает, что действующим внятен смысл региона, куда включены места их пребываний. Разумеется, смысл региона может быть хорошо артикулирован, рефлектирован, разъяснен. Однако, прежде всего, он должен быть смыслом, значимым для практического поведения. Именно поэтому в распоряжении действующих всегда есть некоторая практическая схема, т.е. смысловой комплекс знаний и умений, позволяющих ориентироваться в пределах определенного региона. Практическая схема имеет дорефлексивный характер и укоренена в опыте тела, его диспозициях и привычках. Рефлексия практической схемы может происходить на уровне осмысления правил локала, который по своим географическим очертаниям совпадает с регионом[16]. В свою очередь, правила локала входят в логическую конструкцию рутинных событий внутри региона. Поскольку действующие располагают практическими схемами региона-локала, их действия совершаются в определенном пространстве, которое задается не физическими границами вещей, а смыслами, которые с этими вещами связаны. Регион-локал отличается от места тем, что, во-первых, может члениться на элементарные места, а во-вторых, является областью куда менее жестко и однозначно определенных возможностей событийных конструкций и фигураций, чем место.

Пояснение. Представим себе, например, торговый зал магазина. Тем, что он есть, его делают не сами по себе физические предметы (стены, пол, потолок, разнообразные емкости и т.п.), а смысл этих предметов, их функциональное назначение. Здесь возможны перемещения, скажем, между торговыми рядами, к кассам, весам и т.д. Здесь возможно членение на элементарные места, в том числе и такие, которые не будут иметь никакой функциональной специфики (один квадратный метр пола в двух шагах от прилавка может ничем не отличаться от другого). Конечно, он представляет собой также и " контейнер власти". Здесь есть определенные правила: не во всякое время сюда можно попасть, нельзя взять товар и выйти мимо кассы, расплатиться карточкой, если принимают только наличность, разделить на штуки товар, который продается только упаковками, и т.п. Но здесь нет заданного сценария: зашел – выбери товар; выбрал товар – плати и уходи. Этот регион может заключать в себе места самых неожиданных действий, будь то свидание влюбленных или шпионская явка, здесь можно найти убежище от непогоды, завязать знакомство, и т.п. Мы скажем, что случилось это " в магазине", хотя " местом события" были несколько функционально безразличных квадратных метров торгового зала. Но локал магазина был более широким контекстом логической конструкции этих событий, налагавшим определенные ограничения и предполагавшим определенные возможности для их фигураций. Практическое знание об этом было вполне достаточным для адекватных, хотя и не " строго магазинных" действий.

Именно в этой связи мы и делаем следующий шаг в определении политических событий. На уровне региона-локала они предполагают существование (как шанса вмешательства) смертельно опасной власти, характер которой увязан в логической конструкции с возможностью сакральных и учредительных фигураций.

Рассмотрим это определение по порядку. Во-первых, политические события, подчеркнем еще раз, происходят на уровне регионов, а не мест. Иначе говоря, для идентификации политического события сообщество наблюдателей должно различать не элементарное место, но место мест. Сколь бы малым ни было это последнее, оно может (1) члениться на меньшие места и (2) быть переопределено как локал. Шанс власти, когда она обнаруживается в логической конструкции событий в регионе-локале, состоит в том, чтобы нарушить обычный ход вещей. Но, поскольку речь идет о локале, власть означает шанс экстраординарного вмешательства в ход событий, происходящих сообразно правилам или хотя бы не вопреки правилам локала. Политическое вмешательство – это возможность поставить под сомнение практическую схему пребывания и перемещения в регионе, сделать непригодными навыки тела (что применительно к конкретному месту события может выглядеть как то самое простое насилие, о котором речь шла выше). Ставя под сомнение практическую схему, политическое вмешательство востребует ее переопределения. Схема поведения становится темой, она подвергается рефлексии со стороны действующего. Это и есть, в более традиционных терминах, различие гражданина и раба. Поскольку насилие, сколь бы неожиданным оно ни было и от кого бы ни исходило, интерпретируется как превосходящая сила, подчинение которой входит в новую фигурацию, оно не является политическим событием. Напротив, в конструкции политического события даже подчинение " всего лишь" насилию означает переопределение практической схемы, в которой справедливость, легитимность, законосообразность и т.п. могли оставаться лишь одним из аспектов логической конструкции ожидаемых событий – до экстраординарного вмешательства власти[17].

Но мы не должны исследовать лишь " насильственную" сторону властного вмешательства. Не менее важны учредительный и сакральный аспекты политических событий. Учредительным является абсолютное событие радикальной перемены контура возможных фигураций. Традиционно его называют порядком, а знаменитая и многократно повторенная политическими мыслителями строчка Вергилия novus ab intergro nascitur ordo как раз и означает особого рода политическое событие радикального перехода. Политический порядок предполагает, как мы знаем, именно пространственное размещение. Но для нас это не размещение собственно тел, речь идет о событиях, отсылающих к учреждению региона в качестве порядка и порядка в качестве региона. Это отнюдь не редкость, во всяком случае, не большая редкость, чем экстраординарное вмешательство власти. Ибо порядок может быть не только учрежден, создан, как сказал бы в несколько иной связи Карл Шмитт, " с нормативной точки зрения", из ничего. Порядок также, по меньшей мере, с тех пор как конструкции современной демократии стали предполагать регулярную реактивацию " общей воли" народа-суверена, нуждается в постоянном переучреждении, каковое и бывает представлено политическим событием выборов. Однако выборы – это лишь один из видов учредительного события, обладающий всеми преимуществами и недостатками рутинного события, входящего в состав политических фигураций. Именно здесь предлагаемая нами терминология позволяет увидеть, насколько условна граница политического и неполитического. Если радикальные случаи, абсолютные события, будь то вмешательство власти или учреждение порядка, достаточно очевидны, то прочие события могут считаться политическими лишь настолько, насколько эти предельные, радикальные случаи образуют элементы фигураций, более того: насколько необходимым образом они входят в логические конструкции прочих событий. Очевидно, что и в наблюдении, и в участии это решается ad hoc: некоторое событие может оказаться и политическим, и неполитическим, в зависимости от того, сопрягается ли оно с абсолютным политическим событием региона. Работа аналитика и интерпретатора событий как раз и состоит в том, чтобы вычленить собственно пространство политических событий: (1) абсолютных, вторгающихся в естественное течение событий локала, приводящих к переопределению практических схем действия и учреждению или акцентированному переучреждению региона как локала возможных взаимодействий и (2) относительных, индуцированных абсолютными событиями, предполагающих абсолютные события как элементы логической конструкции и т.п. Поэтому на простой вопрос, является ли данное событие (демонстрация, митинг, информационное сообщение, отказ от прежде декларированного решения о вводе или выводе войск и т.п.) политическим событием, нельзя дать абстрактный (вне зависимости от прочих событий), но точный (" да" или " нет") ответ. Можно только указать на необходимость внятно прописанной процедуры, позволяющей определить качество события в его взаимосвязях в конкретных обстоятельствах.

В этом изложении мы намерено не останавливаемся на сакральном событии. Подобно властному и учредительному сакральное событие является абсолютным, иначе говоря, оно придает определенное качество прочим событиям, входя с ними в фигурации, но не получая его от них. Как таковое оно не обязательно является политическим[18] и, как момент политической жизни, его крайне сложно описать в социологических категориях. Однако наблюдаемое событие ученый, как правило, остережется называть сакральным в каком бы то ни было смысле, в конструкцию политических событий сакральное входит именно как не исчерпываемое терминами рутинных социальных описаний абсолютное начало.

В данной статье мы также не останавливаемся на третьей позиции основной диагонали. Дело в том, что пространство, становящееся темой, пространство как смысл коммуникации предполагает исследование совсем иного рода событий. Большое пространство вообще имеет парадоксальный характер. Именно потому, что оно менее всего может непосредственно созерцаться, именно потому, что оно непосредственно не соотносится с местами тел, большое пространство оказывается тем, что (в теории) исчезает при развитии техники, оказывается незначимым для исчисления скорости взаимодействий (например, результаты биржевых торгов в одной части света практически моментально воздействуют на экономическую жизнь в самой отдаленной от нее другой части). Будучи " дематериализовано", оно тем более легко становится значимым как тема коммуникаций. Здесь многое непросто, но главное состоит в том, что при исследовании политических событий на местах и в регионах-локалах мы во многом зависели от традиционной метафорики контейнера, хотя и не принимали ее целиком. Меньшие места содержатся в больших местах, локал обозрим и ограничен как регион, и его тождественность создается и подтверждается политическими событиями. Большое пространство потребует от нас дополнительных усилий в части разработки концептуального аппарата, но это, как мы надеемся, будет уже темой следующей статьи.

[1] См. предварительные разработки: Филиппов А. Ф. К теории социальных событий // Логос. 2004. № 5; Филиппов А. Ф. Конструирование прошлого в процессе коммуникации. Препринт ГУ-ВШЭ, 2004.

[2] См.: Simmel G. Soziologie des Raumes // а также расширенную версию той же работы: Simmel G. Raum und Raumordnungen der Gesellschaft //

[3] См.: Филиппов А. Ф. Элементарная социология пространства // Социологический журнал. 1995 №. 1. С. 45-69; Смысл империи: к социологии политического пространства // Иное / Под ред. С. Б. Чернышева. Т. 3. М.: Аргус, 1995. С. 421-476; Социология пространства // Логос. 2000. № 2 (23). С. 113-15; Гетеротопология родных просторов // Отечественные записки. 2002. № 6-7. С. 48-62; Теоретические основания социологии пространства. Москва: Канон-Пресс-Ц, 2003.

[4] Например, можно отдавать себе отчет в том, что человек, близко находящийся от нас телесно, бесконечно далек в смысле социальной дистанции; но может быть и так, что сама его отдаленность от нас (например, в экспедиции, в местах заключения, в начальственных апартаментах) и выражает собой смысл социальной позиции

[5] См. Зиммель Г. Проблема исторического времени / Пер. А. М. Руткевича // Зиммель Г. Избранное. Т. 1. Философия культуры. М.: Юристъ, 1996. С. 517-529. Далее цитируется по изданию: Simmel G. Das Problem der historischen Zeit // Georg Simmel Gesamtausgabe. Bd. 15 / Hrsgg. v. U. Kö sser, H.-M.Kruckis u. O. Rammstedt. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2003. S. 287-304.

[6] Simmel G. Op. cit. S. 297.

[7] См., прежде всего: Luhmann N. Soziale Systeme. Grundriß einer allgemeinen Theorie. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1984.

[8] См.: Гофман И. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта / Пер. с англ. Под ред Г. С. Батыгина, Л. А. Козловой. М.: ИС РАН, Институт Фонда " Общественное мнение", 2003.

[9] См.: Там же. С. 88-98.

[10] Карл Шмитт, рассуждая о проблеме суверенитета, ссылается на то место в " Общественном договоре" Руссо, где говорится, что эта предельная возможность насилия одинакова у властвующего (политика) и у преступника. См.: Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. С. 32, а также: Руссо Ж. Ж. Об Общественном договоре. М.: Канон-Пресс-Ц, 1998. С. 200-201. Эти рассуждения показывают, однако, что насилие оказывается политическим лишь в более широкой перспективе политики, о чем речь у нас пойдет ниже. Но отношение власти обнаруживается в событиях первичным образом, что только и делает возможной всякую политику. Власть имеет более фундаментальный характер, чем политика.

[11] Идентифицировано и участниками, и наблюдателями, считает Гофман. Но мы склонны различать отношение участников и отношение наблюдателей как к пространству, так и к событиям.

[12] В большом исследовании Э. Гидденса " Государство-нация и насилие" власть в самом общем смысле определяется как " возможность совершать трансформации", то есть способность " вмешиваться в данную совокупность событий так, чтобы изменить их" (Giddens A. Nation-State and Violence. Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Cambridge: Polity Press 1985. P. 7.

[13] См.: Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt a.M: Suihrkamp, 2001. Kap. 1.

[14] См. в русском переводе: Вебер М. Основные социологические понятия // Теоретическая социология. Антология / Под. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом " Университет". Ч. 1. С. 137.

[15] См.: Гофман И. Порядок взаимодействия // Теоретическая социология. Антология / Под. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом " Университет". Ч. 2. С. 60-104.

[16] Это понятие введено в социологию Э. Гидденсом и довольно широко используется в современной социальной географии. " Локал явяется контейнером власти, поскольку он делает возможной концентрацию ресурсов распределения и авторитета. В … разделенных на классы обществах замки, поместья, но прежде всего – города – являются контейнерами генерирования власти. В современном мире административные комплексы организаций – предпринимательские фирмы, школы, университеты, больницы, тюрьмы и т.д. являются центрами концентрации ресурсов. Но современное государство, каково государство-нация, во многих аспектах становится преобладающей формой контейнера власти как территориально ограниченное (хотя и в высшей степени внутренне регионализированное) административное единство (Giddens A. Op.cit. P. 13). Интерпретация властного локала как контейнера не вполне удовлетворительна. Дело даже не в том, что, с учетом взаимозависимостей, выходящих за пределы соответствующих территорий, " контейнер" оказывается не совсем удачной метафорой. Идея контейнера внушает статичный образ как самого пространства, так и отношения к нему действующих. Регион же, как мы указали выше, предполагает именно перемещение, траектории движения.

[17]Типичныйслучайвмешательства и переопределения схемы превосходноописанв новелле " Михаэль Кольхаас" Г. ф. Клейста. Барышник торгует лошадьми и много раз пересекает границы феодальных владений, не придавая особого значения обычным поборам. Он умеет улаживать свои дела с чиновниками и в суде, неправедность и неестественность этой рутины (трансакционных издержек, говоря языком экономической социологии) никак не осознается им. Чрезвычайные обстоятельства (несправедливое требование " пропускного свидетельства" для проезда через владения юнкера фон Тронка, насильственное удержание его лошадей, отказ в справедливом суде, невозможность преодолеть силу связей, какие есть у юнкера) вызывают у него " боль за чудовищные неполадки мира " (см.: Клейст Г. ф. Драмы. Новеллы. М.: Художественная литература, 1969. С. 452). В конечном счете законопослушный и благочестивый торговец превращается в разбойника. Конечно, вмешательство не обязательно должно быть неправедным. Оно может также восстанавливать " правильный порядок вещей" (как восстанавливает возможность всей последующей рутины семейной жизни Петра Гринева и Маши Мироновой милость Екатерины в " Капитанской дочке"). В этом случае политическое событие не происходит.

[18] См. подробно о связи учредительного события, насилия и священного в кн.: Жирар Р. Насилие и священное / Пер. Г. Дашевского. М.: НЛО, 2000.

Статья опубликована в журнале " Политические исследования " № 2, 2005 г.

Текст размещен на сайте с согласия автора.