V. Кэтрин

Когда он впервые приснился ей, она застонала и проснулась.

Уставившись на простыню, она сидела с открытым ртом на кровати в супружеской спальне. Муж дотронулся до ее спины.

– Не волнуйся, это всего лишь сон.

– Да.

– Принести тебе воды?

– Да.

Она не может пошевелиться, не может вернуться туда, где только что была вместе с ним.

Все происходило в этой самой комнате – она чувствует, как его рука сжимает ей шею (она дотронулась до нее сейчас), чувствует его гнев, так же, как и когда впервые увидела его. Нет, скорее то был не гнев, а безразличие, смешанное с чуточкой беспокойства от того, что в их мужском обществе появилась она, замужняя женщина. Их тела сплелись в тесный клубок, он так вцепился в ее шею, что она задохнулась от страсти.

Муж принес ей стакан воды на блюдце, но она так ослабла, что у нее трясутся руки. Он неловко подносит стакан к ее рту, она делает глоток, хлорированная вода стекает по подбородку на грудь. Откинувшись на подушку, она сразу проваливается в глубокий крепкий сон, не вспоминая опять о том, что ей приснилось.

Это было первое признание. На протяжении следующего дня она не раз вскользь вспомнила о своем сне, но была настолько занята, что решила не придавать ему значения, выкинула из головы; ночь была душной, и это просто случайная комбинация образов и впечатлений, не больше.

Через год ей снились другие, спокойные, однако более опасные сны. Но она вспоминала тот, первый сон и руки, сжимавшие ее шею, и с замиранием ждала, когда их ровные, теплые отношения перейдут в неистовую, буйную страсть.

Кто оставляет крохи еды, которые соблазняют вас? Притягивают к человеку, о котором вы никогда не думали раньше. Этот сон. А потом – еще сны. Целая вереница снов.

* * *

Позже он сказал ей, что это – единение душ. «В пустыне всегда происходит единение душ», – сказал он. Ему нравилось это словосочетание – единение душ с водой, единение душ двух или трех человек, трясущихся в машине в течение шести часов на пути к Песчаному Морю. Он видит у коробки передач ее колени с капельками пота, которые дергаются всякий раз, когда автомобиль прыгает на ухабах. В пустыне у вас есть время наблюдать за всем и поразмыслить обо всяком движении вещей вокруг.

Когда он говорил так, она еще больше ненавидела его. Ее глаза оставались вежливыми, а душу ее распирало желание ударить его. У нее всегда было неукротимое желание ударить его, и она даже понимала, что оно носило сексуальный характер. Для него же все отношения с людьми выстраивались по шаблону: или это единение душ, или чужой. И для него в историях Геродота определялись все группы общества. Он признавал, что достаточно много повидал в этом мире, который по существу добровольно оставил несколько лет назад, посвятив себя целиком и полностью исследованиям таинственного и едва ли наполовину изведанного мира пустыни.

* * *

На аэродроме в Каире они погрузили оборудование в машины, ее муж остался проверить, хватит ли горючего в баках его спортивного самолета, прежде чем трое мужчин отправятся в экспедицию следующим утром. Мэдокс уехал в какое‑ то посольство, чтобы отослать телеграмму. А он собирался в город, чтобы, как всегда, напиться в последнюю ночь в Каире: сначала в оперном казино мадам Бадин, а затем раствориться в улицах за «Паша‑ отелем». Все свои вещи он соберет прямо сейчас, до наступления вечера, чтобы завтра утром не суетиться, а сразу взять мешок – и в грузовик.

Он вез ее в город. Воздух был влажным, а движение медленным, потому что в это дневное время на дороге много машин.

– Как жарко. Хочется пива. А вам?

– Нет, у меня еще масса дел, которые займут часа два. Уж извините, что не смогу составить вам компанию.

– Ничего, – сказала она. – Я ни в коем случае не хотела бы нарушать ваши планы.

– Мы выпьем, когда я вернусь.

– Через три недели?

– Да, возможно.

– Как бы мне хотелось тоже поехать с вами.

Он ничего не ответил. Они переехали через мост Булак, и движение стало еще хуже. Слишком много повозок, слишком много пешеходов, которые завладели улицей. Он срезал путь на юг и поехал вдоль Нила к отелю «Семирамис», где она жила, как раз выше казарм.

– На этот раз вы наверняка найдете свою Зерзуру.

– Да, я надеюсь.

Он снова замкнулся в себе. Пока ехали, он не удостоил ее ни единым взглядом, даже когда они больше чем на пять минут застряли в дорожной пробке.

Когда они подъехали к цели, он стал обходителен и вежлив. Таким он ей нравился еще меньше; они делали вид, что соблюдают приличия, но чувствовали себя неловко, как собачка, на которую надели одежду. Они оба знали, чего им сейчас хочется. Она разозлилась. Да пошел он к черту! Если бы ее законный супруг не был вынужден работать с этим типом, она бы предпочла никогда больше не видеть его.

Он достал ее багаж с заднего сиденья машины и уже собрался перенести сумку в холл.

– Не надо, я сама могу все отнести.

Когда она вылезала из машины, он заметил, что ее рубашка взмокла на спине.

Швейцар предложил свою помощь, но он сказал: «Нет, не надо, леди предпочитает нести сама», – и она еще сильнее разозлилась. Швейцар ушел, оставив их одних. Она повернулась к нему, он протянул ей сумку, она неловко прижала тяжелую ношу к себе обеими руками.

– До свидания. И удачи вам.

– Спасибо. Не волнуйтесь, я присмотрю за всеми. Они будут в надежных руках.

Она кивнула. Она находилась в тени, а он, словно забыв о жаре, стоял под палящими лучами солнца.

Потом он подошел к ней ближе, и на какую‑ то секунду ей показалось, что он собирается обнять ее. Но он протянул правую руку и прикоснулся к ее шее так, что она кожей ощутила всю длину его предплечья, усеянного мелким бисером пота.

– До свидания.

Он вернулся к грузовику. Она продолжала чувствовать на шее влажность его руки, словно капельки крови от пореза лезвием.

* * *

Она обхватывает руками подушку, помещает ее себе на колени и прикрывается ею, словно щитом.

– Если ты захочешь заниматься со мной любовью, я не смогу лгать об этом. Если я захочу заниматься с тобой любовью, я опять же не смогу лгать об этом.

Она придвигает подушку к сердцу, будто хочет закрыть его, чтобы не дать ему вырваться наружу.

– Что ты больше всего ненавидишь?

– Ложь. А ты?

– Собственничество, – говорит он. – Когда ты уйдешь, забудь меня.

Она отбрасывает подушку и бьет его кулаком по лицу. Удар приходится по скуле, как раз под глазом. Затем она одевается и уходит.

Каждый день, вернувшись домой, он смотрит на себя в зеркало. Его волнует не столько синяк, сколько собственное лицо, словно он видит его впервые. Длинные брови, которых он раньше не замечал, пробивающаяся седина в соломенных волосах. Он давно уже не рассматривал себя так в зеркале. Да, действительно, длинные брови.

* * *

Он не может жить без нее.

Когда он не в пустыне с Мэдоксом и не в арабских библиотеках с Берманном, они встречаются в парке Гроппи, возле залитых водой сливовых деревьев. Она чувствует себя здесь счастливой. Она – дитя зеленых лесов и папоротников, ей явно не хватает воды. А для него это обилие зелени напоминает карнавал.

Из парка Гроппи дугообразным маршрутом они направляются в старый город, Южный Каир, на рынки, куда ходят не многие европейцы. В его комнате все стены увешаны картами. Несмотря на его попытки как‑ то обставить это жилище, оно все равно больше напоминает походный лагерь, нежели жилую комнату.

Они лежат в объятиях друг друга, ветерок от вентилятора обдувает их. Все утро он работал с Берманном в археологическом музее, стараясь соединить арабские тексты и описания европейцев, чтобы найти отголоски, совпадения, изменения названий – от Геродота до «Китаб аль Кануш», где оазис назвали Зерзурой по имени женщины из каравана, купающейся в пустыне. И там было такое же мелькание слабых теней от вентилятора. А здесь они обмениваются воспоминаниями из детства, говорят о шраме, об искусстве поцелуя.

– Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать! Как я могу любить тебя? Это сведет его с ума.

Она постоянно бьет его.

То она идет с тарелкой в руках и вдруг запускает ее в него, поранив ему голову; по соломенным волосам льется струйка крови. То вилкой протыкает его плечо, оставляя следы, которые врач принимает за укус лисы. Синяк под глазом меняет цвет – от ярко‑ фиолетового до темно‑ коричневого.

Прежде чем обнять ее, он смотрит, чтобы рядом не было колющих и режущих предметов. На людях в ее присутствии ему приходится выкручиваться и объяснять, откуда взялся очередной синяк на лице, или почему забинтована голова, или что за рубец на руке замазан йодом. И он старается изо всех сил, говорит, что такси резко затормозило, и он ударился о стекло, или что по руке случайно пришелся удар кнута, или придумывает что‑ нибудь еще. Мэдокс был не на шутку обеспокоен столь внезапно захлестнувшей его полосой невезения. Она же просто усмехалась его неумелым отговоркам. «Может, это от возраста, а может, ему нужны очки», – говорил ее муж, слегка подталкивая Мэдокса локтем. «А может, у него появилась женщина, – ехидничала она. – Посмотрите, разве это не похоже на укус или царапину от ногтей?»

«Это скорпион, – говорил он. – Андроктонус аустралис.»

* * *

Открытка, на которой аккуратным почерком написано:

«Я не могу прожить и дня, коль не увижу вновь тебя.

Все для меня теряет смысл, коль не увижу вновь тебя.

И это не просто слова.

Это то, что я чувствую всегда.»

На ней нет ни даты, ни подписи.

* * *

Иногда, когда ей удается провести с ним целую ночь, они просыпаются от голосов на трех городских минаретах, которые начинают призывать правоверных мусульман к молитве на заре. Он провожает ее домой. По пути из Южного Каира до отеля, где она живет, они проходят через рынок, где продают индиго. Мелодичные возгласы муэдзинов[64]стрелами врезаются в воздух, сменяя друг друга; один минарет отвечает другому, как бы обмениваясь репликами в разговорах об этих двух грешниках, которые холодным утром идут по улицам святого города, напоенным запахами древесного угля и гашиша. Грешники в святом городе.

* * *

Он смахивает рукой тарелки и стаканы со стола в ресторане, чтобы она, находясь где‑ нибудь в городе, услышала этот шум, подняла взгляд и поняла, как ему плохо без нее. Ему, который никогда не испытывал одиночества, находясь в глубине пустынь, вдали от людей. Мужчина в пустыне может держать пустоту в сложенных ладонях, зная, что она спасет его вернее, чем вода. Он слышал, что в окрестностях Эль‑ Таджа есть удивительное растение. Если в его мякоти вырезать углубление в форме сердца, то к утру оно заполнится благоухающей влагой, приносящей успокоение и надежды человеку, который ее выпьет, если его сердце разбито. И так можно делать в течение года, а потом это растение погибает. От раны, от жажды или по какой‑ то иной причине?

Он лежит в комнате в окружении своих пыльных карт. Кэтрин нет с ним. Он так тоскует по ней, что готов плюнуть на все условности, на все правила приличия.

Его не интересует, как она ведет себя с другими. Он хочет ее здесь, хочет наслаждаться ее надменной красотой, ее меняющимся настроением. Он хочет, чтобы они прильнули друг к другу, словно страницы закрытой книги, он хочет раствориться в ней, чтобы их ничто не разделяло.

Она вошла в его жизнь, нарушив его покой. И если она так поступила с ним, как же он поступил с ней?

* * *

Когда они встречаются в обществе и ее отделяет от него стена, он собирает вокруг себя слушателей и рассказывает анекдоты, над которыми сам не смеется. Он мечет остроумные колкости в историю исследований и экспедиций, что совсем не характерно для него. Он всегда так делает, когда ему плохо. Только Мэдокс понимает его. Но она даже не смотрит в его сторону. Она расточает всем милые улыбки: гостям, предметам, цветам, прочему безликому и не имеющему значения антуражу. Она не понимает его, думая, будто он делает как раз то, что хочет, и от этого стена между ними, защищающая ее, подрастает вдвое.

Но именно сейчас ему крайне тошно и невыносимо больно ощущать наличие этой стены. А Кэтрин сообщает: «Ты ведь возвел вокруг себя стену, и мне тоже нужно защитить себя». Она говорит это, сияя в своей красоте, и у него просто подкашиваются ноги. Такая красивая в этом платье, с бледным лицом, которое он так любит целовать, она смеется и улыбается каждому, а иногда хмурится, если не понимает его злых шуток. А он, распаляясь все больше и больше, продолжает сыпать сатирические замечания в адрес какой‑ нибудь экспедиции и рассказывать о том, о чем все знают.

С той минуты, когда в холле бара Гроппи она не отвечает на его приветствие, он становится безумным. Он не в силах смириться с тем, что может так просто ее потерять. Он знает, что угроза потери отступит, если они будут вместе, будут крепко держать друг друга в объятиях, будут взаимно беречь себя от этой боли. Не возводя стен.

Солнечный свет заливает его комнату в Южном Каире. Его рука вяло лежит на книге Геродота, а все тело напряжено, поэтому он пишет неразборчиво, неуклюже водя пером по бумаге. Он едва может написать слова «солнечный свет». Или слово «влюблен».

* * *

В комнату отражается свет от реки и пустыни за ней и падает с потолка и стен на ее шею, на ступни, на шрам от прививки на правой руке, который он так любит. Она садится на кровати, обхватив руками колени. Он скользит ладонью по ее плечу, ощущая капельки пота. «Это мое плечо, – думает он, – не ее мужа, а мое.» Любовники предлагают друг другу свои тела без остатка, каждую частицу, здесь и сейчас. В этой комнате с окном, выходящим на реку вдали.

За те несколько часов, которыми они располагали, солнце село, и остался только этот отсвет заката от реки и от пустыни.

Когда вдруг случается неожиданный редкий дождь, они подходят к окну, вытягивая руки, стараясь дать как можно больше влаги своим разморенным жарой телам. На улице слышны крики, приветствующие этот кратковременный ливень.

– Мы никогда больше не будем любить друг друга. Мы никогда не сможем быть вместе.

– Я знаю, – говорит он.

В тот вечер она так настойчиво повторяла слова о разлуке.

Она сидит, погруженная в себя, в броне от этого ужасного открытия, сквозь которую он не может пробиться. Только его тело рядом с ней.

– Никогда больше. Что бы ни случилось.

– Да.

– Это его убьет. Ты понимаешь?

Он ничего не говорит, отказываясь от попытки увлечь ее за собой.

Спустя час они выходят на улицу. Вдалеке слышны песни, которые доносятся из открытых окон кинотеатра «Музыка для всех». Они должны расстаться сейчас, пока не закончился сеанс, чтобы ее не мог увидеть кто‑ нибудь из знакомых.

Они в ботаническом саду, возле кафедрального собора Всех Святых. Она видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.

Так же, как она слизывала кровь с его руки, когда он готовил для нее и порезался. Кровь. Слезы. Он чувствует, как его тело опустошается, внутри только безжизненный холодный дым. Все, что осталось, – это знание будущего желания. Все, что следовало бы сказать, он не может сказать этой женщине, которая открыта, как рана, молода и еще не смертна. Он не может предложить никакой альтернативы тому, что больше всего любит в ней, – она не склонна к компромиссам, хотя лирические стихи, которые она все так же любит, легко уживаются для нее с реальным миром. Он знает, что вне этих качеств в мире нет порядка.

Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого сентября. Лунный свет почти высушил капли дождя на деревьях. Ни одна прохладная капля не упадет на его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи. Он не спрашивает, дома ли ее муж. Дом – вот это освещенное высокое здание через дорогу.

Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее голову и волосы над ним, когда они занимались любовью.

Сейчас они прощаются без поцелуя. Только объятие. Он отрывается от нее и идет прочь. Потом оборачивается. Она все еще стоит там. Он подходит к ней и, подняв указательный палец, говорит:

– Я хочу, чтобы ты знала. Я пока по тебе не скучаю.

И пытается улыбнуться, но это дается ему с трудом. Его лицо ужасает ее, она резко дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит, как ей больно, как она поморщилась. Но они уже разделились. Каждый пойдет своей дорогой. Между ними стена, которую она сама хотела возвести. Ее рывок, ее боль – это все случайно, непреднамеренно. Она подносит руку к виску.

– Будешь скучать, – говорит она.

«С этой минуты, – прошептала она ему раньше, – наши души или найдут друг друга, или потеряют.»

Как это происходит? Любовь обрушивается на тебя или ты падаешь в нее – и так или иначе рассыпаешься на кусочки.

Я лежал в ее объятиях. Я поднял рукав ее рубашки выше, к плечу, чтобы видеть шрам от прививки. «Я люблю его», – сказал я. Этот бледный ореол на ее руке. Я вижу, как медсестра инструментом царапает и потом пробивает ее кожу, вводя сыворотку, вижу, как это было много лет назад, когда ей было всего девять лет и она училась в школе.