Зеркало без зеркала

Андре Бретон, Филипп Супо

Магнитные поля

Зеркало без зеркала

Мы – пленники капель воды, бесконечно простейшие организмы. Бесшумно мы кружим по городам, завораживающие афиши больше не трогают нас. К чему эти великие и хрупкие всплески энтузиазма, высохшие подскоки радости? Мы не ведаем ничего, кроме мёртвых звезд, мы заглядываем в лица людей и вздыхаем от удовольствия. У нас во рту сухо, как в затерянной пустыне; наши глаза блуждают без цели, без надежды. Нам остались только кафе, мы собираемся здесь вместе: пить освежающие зелья, разбавленные алкоголи за столиками, липкими, как тротуары, на которые пали наши вчерашние мёртвые тени.

Временами ветер обнимает нас большими холодными ладонями и привязывает к деревьям, что вырезало солнце. Мы смеёмся стройным хором, распеваем песни, и никто в отдельности уже не знает, как бьётся его сердце. Лихорадка отпускает нас.

Чарующие вокзалы не приютят нас никогда: нам страшно в их длинных коридорах. И чтобы прожить эти пресные минуты, эти века в лохмотьях, мы будем душить себя – сильнее и сильнее. Когда-то мы любили светила на исходе года, тесные равнины: сюда стекались наши взоры, как бурные потоки наших детских лет. Нет больше ничего – лишь отражения в лесах, где новоселье весело справляют абсурдные животные, знакомые растения.

Города, утратившие нашу любовь, мертвы. Посмотрите вокруг: небеса да пустыри; естественно, мы их тоже возненавидим в конце концов. Мы трогаем пальцами нежные звёзды – это жители наших грёз. Нам говорили: там дивные долины, кавалькады, навечно сгинувшие на Далёком Западе, где скучно, как в музее.

Большие птицы, улетая, исчезают без единого крика, исчерченное небо не вторит их призывам. Они проносятся над плодородными озёрами и болотами; их крылья раздвигают сонмы сонных облаков. Нам даже не дозволено присесть: поднимается смех и мы должны громко каяться в своих грехах.

В один прекрасный день, цвет которого уже невозможно припомнить, мы открыли спокойные стены, они были крепче древних памятников. Мы были там, и радостные слезы лились из наших распахнутых глаз. Мы говорили: «Планеты и звезды первой величины не могут сравниться с нами. Как называется эта сила, что страшнее воздушной стихии? Роскошные августовские ночи, восхитительные сумерки на море – да вы просто смешны! Жавелевая вода и линии наших рук будут управлять миром. Ментальная химия наших грандиозных планов, Ты сильнее криков агонии и охрипших голосов заводов!» Да, в тот вечер, прекраснейший из всех вечеров, мы позволили себе рыдать. Женщины, проходившие мимо, брали нас за руку, даря, словно букет цветов, свои улыбки. Наше сердце сжимается от пошлости прошлых дней, мы отворачиваемся, не желая больше видеть водяные струи, догоняющие другие ночи.

Неблагодарная смерть – она одна почитает нас.

Всё расставлено по полочкам, и никто не способен разговаривать: смыслы парализованы, слепцы стали достойнее нас.

Нам показали мануфактуры дешёвых грёз и магазины, забитые доверху таинственными драмами. Великолепное кино, к тому же в нём играют наши давнишние друзья. Мы много раз теряли их из виду, и непременно находили на том же месте. Они угощали нас подгнившими сладостями, а мы делились своими ещё не родившимися радостями. Они что-то бормотали, глядя неотрывно в наши глаза: сможем ли мы когда-нибудь вспомнить их жалкие слова, их уснувшие песнопения?

Мы подарили им наше сердце, наше сердце – бледная песенка.

Вечер, нас двое над бурной рекой, половодье нашего отчаянья. Мы утратили последнюю способность мыслить. Слова сами срываются с наших искажённых губ, мы хохочем, прохожие оборачиваются в испуге и торопятся скорее вернуться домой.

Вы не в силах даже презирать нас.

Мы грезим об электрических огнях в барах, причудливых балах в разрушенных домах, мы приносим им в жертву свет дня. Но больше всего нас удручает сияние, стекающее тихо на крыши в пять часов утра. Безмолвно исчезают улицы, жизнь наполняет бульвары: рядом с нами улыбается запоздалый гуляка. Не замечая наших головокружительных глаз, он тихо проходит мимо. Грохот молочных повозок стряхивает с нас оцепенение, и к небесам взмывают птицы в поисках божественной пищи.

И сегодня мы снова (но когда же кончится эта разграниченная жизнь) отправимся к прежним друзьям, мы будем пить все те же вина. Вы снова встретите нас на террасах кафе.

А тот, кто умел заводить для нас это пляшущее веселье, теперь далеко. Он бросил на самотёк запылившуюся череду дней; наши разговоры ему не интересны. «Неужели вы позабыли наши голоса, обёрнутые в чувства, и наши дивные жесты? Животные свободных стран и заброшенных морей больше не мучают вас? Перед моими глазами по-прежнему сражения и ярость душивших нас оскорблений. Милый друг мой, отчего бы вам не поделиться застоявшимися воспоминаниями?» Ведь воздух, что ещё вчера свободно проходил в наши легкие, стал сегодня непригоден для дыхания. Остаётся смотреть прямо перед собой или сомкнуть глаза: стоит нам повернуть голову, как подползает головокружение.

Признаемся ли мы себе в том, что наши пути прервали свой ход, а странствия подошли к концу? Переизбыток пейзажей оставляет у нас на губах привкус горечи. Наша тюрьма – конструкция из любимых книг, и нам не ускользнуть, ибо страстные благоухания усыпляют нас.

К нам взывают привычки – безумные любовницы: издёрганное ржанье, ещё тягостнее – паузы. Нас оскорбляют рекламы, а мы ведь так любили их. Палитра дней, бесконечные ночи, неужели и вы, вы тоже нас покидаете?

Нам мало безмерной улыбки целой земли: мы хотим гигантские пустыни – города без предместьев и мёртвые моря.

Скоро конец поста. Словно обнажённое без листьев древо, просвечивает наш скелет сквозь череду зорь плоти, где прикорнули, крепко сжав кулачки, наши детские желания. Слабость, до крайности. Ещё вчера мы поскальзывались на чудесных корках, проходя мимо галантерейных лавок. Может быть, это и есть пресловутый зрелый возраст, когда, оглянувшись по сторонам, мы вдруг ощущаем, что на грустной площади, такой светлой прежде, стемнело? Назначенные там прощальные свидания в последний раз затравливают животных, чьё сердце уже пронзила стрела.

Красивым книжным выражениям, подвешенным к нашим губам, не надо пугаться наших сердец, скачущих, как чертик на верёвочке, и низвергающихся с такой высоты, что подсчитать их подскоки невозможно.

В мерцании платиновой проволоки мы рассекаем мертвенно бледное горло, в его глубинах трупы разломанных деревьев; отсюда поднимается запах креазота, полезный, как говорят, для здоровья.

Те, кто не любят риска, тоже живут на свежем воздухе; лихорадочные фантазии не смогут ни увлечь их, ни сбить с накатанного пути: ничто не помешает им начищать до блеска ржавые стекляшки – для приманивания диких племен. Они постепенно осознают свою силу – силу, заключённую в умении стоять без движенья в толпе мужчин, снимающих шляпы, и женщин, улыбающихся вам сквозь крылья бабочки-сфинкс. Свои ледяные слова они заворачивают в серебристую бумагу, приговаривая: «Пусть большие птицы бросают в нас камни, им всё равно не высидеть ничего в наших глубинах»; но никогда им не стать персонажами модных гравюр. Я смеюсь, ты смеёшься, он смеётся, мы смеёмся до слёз, спасая червяка, которого чуть было не убили рабочие. На устах заготовленный каламбур и глупенькие песенки.

Настанет день, и пред нами возникнут два крыла, заслоняющие небо; мы будем спокойно задыхаться во всепроницающем мускусном аромате. Колокольный звон, запугивание самих себя… Хватит! Наших глаз неподдельные звёзды, за сколько времени совершаете вы оборот вокруг головы? Только не соскальзывайте в кратеры; солнце уже комкает с презреньем вечные снега! Гости, двое или трое, снимают шарфики. Если искрящиеся ликёры не устроят в их горле изумительной ночи, они включат газовое отопление. Не говорите нам о всеобщем согласии; довольно разглагольствований воды Бото, мы надели наконец чехлы на зубчатое колесо, которое так превосходно умело считать. Нам совсем не жаль, что мы не присутствовали при новом открытии небесного магазина, стёкла которого вылиняли сегодня ранним утром в цвет испанского мела.

Нас разделяет с жизнью нечто иное, чем то маленькое пламя, что вьётся по асбесту, как растение пустынь. Мы не думаем об улетевшей песенке золотых лепестков электроскопа, она раздаётся порой в некоторых шляпах-цилиндрах – тех самых цилиндрах, что мы надеваем для выхода в свет.

В нашей плоти прорублено окно, оно открывается прямо в наше сердце. Внутри – необъятное озеро, к полудню сюда прилетают стрекозы, золотистые и ароматные, как пионы. Как называется это высокое дерево, к которому приходят поглазеть друг на друга животные? Мы напоили его много веков назад. Его глотка суше соломы, в ней безмерные запасы пепла. Раздаются раскаты смеха, однако не смотрите подолгу без подзорной трубы. Кто угодно может зайти в этот кровавый коридор, где развешаны наши грехи, прелестные картинки, хотя и в серых тонах.

Нам остаётся только раскрыть ладони и грудь, и разоблачиться, как этот солнечный день. «Знаешь, сегодня вечером будет совершено зелёное преступление. А ты и не ведал, друг мой. Распахни эту дверь широко-широко, скажи себе: «Сейчас глубокая ночь, день умер в последний раз».

История возвращается вспять, в учебник с обложкой в серебряных точечках, и самые блистательные актёры готовятся к выходу на сцену. Это представители растительного царства во всей красе, они скорее мужские, чем женские, а подчас и то и другое вместе. Они многократно перекручиваются, прежде чем угаснуть папортниками. Самые очаровательные успокаивают нас своими сахарными ладонями, и наступает весна. Мы не надеемся вытянуть их из подземных грядок вместе с рыбами разных пород. Это блюдо будет превосходно на любом столе. Как жаль, что мы уже не голодны.

Сезоны

Раннее утро. Мы с дедушкой выходим из залов Дало. Малыш хочет сластей с сюрпризом. Эти кулёчки-рожки за одно су сильно повлияли на всю мою жизнь. Имя трактирщика – Тиран. Как часто я вижу себя в той красивой комнате с мензурками! Мне до сих пор снится хромовая картинка на стене. Мужчина, чья колыбель в долине, достаёт к сорока годам своей чудесной бородой да вершины горы и начинает потихоньку клониться к закату. Сквернословящие нищие. И восхитительные вспышки детского гнева в адрес тех жирных растений, что вылеплены на музыкальных рожках, и цветы лилий, законсервированные в живой воде, когда ты летел вниз.

Я полюбил синие фонтаны, пред которыми так и хочется пасть на колени. В спокойной воде (мутить ночь воды – лениться в этом лучшем из миров) можно разглядеть, как из камней выбиваются частицы золота, зачаровывающие лягушек. Я внимаю рассказам о человеческих жертвоприношениях. Мне слышится что-то напоминающее барабанный бой в сторону «воронки»! Так называется открытый участок воды, состоящий из резких телодвижений крестьянских женщин. По ночам трава жадно заглатывает тьму белесых камешков, она разговаривает громче поющих пещер. Распрямившись во весь рост на больших тёмных качелях, я совершаю мистические движения лавровыми ветками. (Это относится к той поре, когда взрослым ещё нравилось усаживать меня к себе на колени.) Я не засыпал даже при самой скучной истории и находил подходящий смысл своим тогдашним маленьким обманам, прелестным лесным рябинкам. Да! Если бы никогда не кончались эти вечные каникулы в чистом поле и игры, в которых я был заводилой!

Короткие свистки. Как я любил тебя, о предместье, с твоими павильонами печали, удручающими садами. Я любовался топографией твоих участков в маленьких пустынных агентствах. Включая право на рыбную ловлю. Путешествие туда и обратно в третьем классе сопровождалось повторением завтрашнего урока и воспоминаниями о великих синих ловушках прошедшего дня. Я всегда побаивался ярко сияющих вокзалов и более сдержанных залов ожидания, таинственного компостирования билетов. Но вот я прикасаюсь к очаровательной ручке в миг вознесения к благоуханию жимолости. Ужасные венчики маргариток напоминают мне девочек при первом причастии; я спускаюсь, нагруженный ценными книгами, по монументальной лестнице. Из воспоминаний о школе остались только отдельные коллекции тетрадок. Живописные Сцены с какими-нибудь редкостными тряпичниками, Великие Города Мира (я любил Париж). Меня страшат и свежесть приёмных, и мужчина, проверяющий присутствующих и отсутствующих. А до перемены, когда можно поиграть в мячик или салочки, ещё далеко. Я избрал своего первого друга за его манеру читать «Молодую пленницу». Мы жевали вместе мятные пастилки, мягкие, как первые подлости. Двор в полном сборе по категорическому императиву репетитора. Раздув все паруса, на нуле за поведение выплывают парты, а с ними поразительная пыль из форточек, которые потом обязательно закроют. Я делаю всё возможное, чтобы вечером у моих родителей было побольше гостей. Я подолгу восторгаюсь тростью этого господина; это первые новости, которые дошли до меня из Эфиопии. Его племянник вызвался прислать черепах; это, я думаю, самое прекрасное из полученных мною обещаний; я до сих пор жду те самые цветы из Ниццы, ту самую гравюру из календаря. Снова складываются молитвы, я начинаю верить в синие платья, что становятся еще синее у кровати с кружевными покрывалами, произведением моей матери. И рождаются мысли об измерениях, иных, чем безнадежно тоскливые пейзажи родительских бесед. По-моему, я прекрасно воспитан. В более счастливом возрасте меня бы пушкой не заставили войти в спальню для друзей, где по неизвестным причинам мы должны были любоваться последними минутами генерала Ош. Его лицо было, вероятно, полностью закрыто шляпой с перьями, вдобавок, я помню это точно, – дело было к вечеру. А ведь мне довелось даже прожить несколько дней в этом презренном обиталище, где ни один стул не выдерживал апломба. Много позже я обрёл мужество сопротивляться проделкам дверей. Отныне я научился спускаться в подвал один, и это большое достижение, ибо мне не всегда удавалось сохранять равновесие в солончаковых болотах бряцающих ключей. Лишь те, кто привыкли спать под звёздами, знают, в чём тайна ночного отбеливания травы.

Как случилось, что я потерял из виду конец этой аллеи тополей? Прекрасная дама, ступившая на неё, наверное, только что вышла из сказки; потому и звучит так громко её голос в великолепных приливах ветра. До сих пор, прикладывая ухо к руке, как к раковине, я отчётливо слышу её голос; она, наверное, вернётся в июле или августе. Она всегда сидит напротив меня в поездах, которые никогда не тронутся с места; она хочет вернуть эту веточку, что выпала из её рук навзничь на рельсы. Дорога к Жёлтому Дому уводит в самые соблазнительные туманы. Сети из перьев для ловли верёвочных птиц. Знаете, я забросил её однажды прямо на сырую землю, а потом и вовсе позабыл о ней. Рот, горький след и тополь – всё едино. Одна, другая, третья – мы ничего не выигрываем от этих искренних умилений.

Я всегда сострадал растениям, растущим высоко на стенах. Самый красивый из проходящих мимо – тех, кто поскальзывался на мне, – оставил, прежде чем исчезнуть, эту прядь волос – левкои; иначе я был бы навсегда потерян для Вас. Он должен был обязательно вернуться той же дорогой. Мне жаль его до слёз. Любящие меня подыщут неуловимые оправдания. Ибо они не понимают, что я бесславно исчезаю в вечности малых разрывов, а они напутствуют меня наилучшими пожеланиями. Мне угрожают (почему они об этом не говорят?) – ярко-розовый цвет, нескончаемый дождь или чей-нибудь неверный шаг по моим бортам. По ночам они смотрят в мои глаза, как на светящиеся червячки, или же наступают на меня несколько раз с теневой стороны. Я достиг пределов ароматического познания, и я мог бы врачевать, если мне заблагорассудится. Решено: я придумаю рекламу для неба и вернётся порядок. Что мне надо? Стёршиеся квадратики звёзд? Самые предприимчивые приподнимут небольшие пластины пены: трагическая смерть. Есть на свете ничтожные колдуны, которые только и делают, что кипятят облака в котлах, и так без конца.

С большими предосторожностями я продвигаюсь среди болот, я созерцаю, как воздушные края спаиваются с небесами. Я заглатываю дым своей сигареты, похожий на химерический образ другого. Скупость – превосходный грех, разодетый в водоросли и солнечные инкрустации. Осмелюсь утверждать: всё в нас осталось по-прежнему, и я не чувствую себя слишком повзрослевшим. Я боюсь обнаружить в себе старческие замашки, что обычно путают с розетками шума. И снова ужасы номеров захудалой гостиницы, обязательное участие в этих погонях! И только тогда! В Париже много таких мест, особенно на левом берегу; я вспоминаю об одной маленькой семье, о которой говорилось в письме из Армении. Их приютили с преувеличенной заботой; это плохо кончится, уверяю вас, тем более что павильон выходит в разверстую пропасть, а набережная Цветов по вечерам безлюдна.

Как я радовался явлению Богоматери Дарующей в двух или трёх книгах. Неужели эти градины в моей руке будут таять вечно? На магниевой фотографии вы видите сумасшедшего, что робко трудится в полуразрушенных полях и переворачивает землю, переполненную прекрасными осколками стекла? О красота, облачённая в огонь, ты ранила меня своею тонкой экваториальной плетью. Слоновые бивни встают аркбутанами, упираясь в ступени звёздных зорь, по которым вот-вот сойдёт принцесса, и группы музыкантов являются из моря. Я один на плато, звенящем от двусмысленного качания, в нём заключена для меня вся мировая гармония. О! Сбросить волосы вниз – все члены – небрежно в белизну мимолётного. Какие у вас сердечные средства? Мне нужна третья рука, как птица, которую две другие не могли бы усыпить. Я должен слышать головокружительные галопы в пампасах. У меня уши так забиты песком, что я не знаю, смогу ли выучиться вашему языку. Глубоко ли под кожей женщин завязываются кольца контактов, и не слишком ли много маленьких невинных волн выплакано на мягкое ложе роженицы? Потустороннее свидание среди обыденных хитростей, после сотни хитроумных экспериментов. Малая скорость. Только бы мужество не покинуло меня в последний момент!