Дольто Ф.

Обретение самостоятельности

Действие животного отличается от человеческого действия неспособностью животного понять символическое значение своего действия.
Однако использование символического процесса в человеческом действии развивается и приобретается постепенно в ходе формирования личности. Возможность использования символа, который указывает на появление активности, присущей лишь человеку, появляется к 6 или 7 году жизни. Тем не менее, задолго до того, как он познает себя таким, какой он есть, маленький человечек действует и реагирует как человеческое существо, не имея представления о том, что он таковым является, ничего не зная о свободе в использовании символических процессов.
Похоже, что символическая функция постоянно сопровождает все жизненные процессы человека и, что, таким образом, помимо наших материальных действий, вырабатывается во вневременном психическом плане, который можно назвать трансцендентным, некая символическая транскрипция – не чувственная, не психическая, не эмоциональная – связанная, однако, с событиями, прожитыми человеческим существом, вне зависимости от того, помнит он о них или нет. Символическая функция представляет собой основу отношений человека к самому себе как таковому.
Если я говорю «как таковому», то имею в виду что для того, чтобы познать в себе человеческое, необходимо познать себя зависимым от чувственных условий и свободным в символических отношениях, тем более, что чувственная обусловленность делает нас зависимыми в наших мыслях и в наших аффектах от чувственного восприятия своего тела.
Параллельно с телесной жизнью с момента зарождения человек получает, в ритме обменов, которые составляют его чувственную сторону, знание о символических процессах, что сопровождают материальность этих межчеловеческих отношений. Важность символической функции, без сомнения, заключается в том, что она не поддается никаким разграничениям во времени и в пространстве.
Любое событие может служить человеку знаком. Из любого повторяющегося знака человек может сформировать символ. Человек может использовать любой символ как средство воздействия на другого человека посредством чувственно-психической взаимосвязи, запомнив ее как знак, сопровождающий первоначальное действие.
Таким образом, всякий человек с помощью символической функции обладает средством воздействия на других людей, вызывая у них чувственно воспринимаемый отклик, созвучный первоначальному действию. Эта одновременность эмоций, вызванная в сознании многих сигналом-посредником, ведет к осознанию межчеловеческого единства, к видовому братству: эмоциональной общности.
Это выражение, - новый запомнившийся сигнал, вызывает эмоциональную общность, которую испытывает каждый из участников пережитого события, - позволяет каждому из них вспомнить это событие и, через передачу этого символического сигнала, вызвать у себе подобного эмоцию отклика, которая будет для него символом опознавания себе подобного. То, что многие люди испытывают чувственно-эмоциональное состояние одинаковой силы, одинакового качества и выразительности, приносит всем им чувство видовой общности, связанное с чувством эмоциональной действенности выражения, которое иерархизировано способностью ощущения испытанного жизненного возбуждения.
Для некоторых любой символ, который не вызывает никакого отклика у другого, ставит этого другого перед новым фактом, на который он реагирует в соответствии с чувственно-эмоциональным опытом. Этот опыт, если он достаточно отличен от уже имеющегося, оставляет след в памяти в соответствии с вызванным им ощущением. Не может быть никакой иерархизации ценности первого ощущения без последующей отсылки к нему.
Оно может быть вполне банальным, более или менее осознанным и ощущаться как нейтральное - ни плохое, ни хорошее - если оно сопровождало или привело к необходимым обменам. Чтобы оно заняло место в иерархии ценностей, необходимо вновь пережить испытанное ранее чувство, связанное с отношением, узнаваемым как межчеловеческое и похожее.
Символическая функция включает в себя, таким образом, понятие узнаваемого сходства, следовательно, и понятие чувственной самостоятельности; она содержит понятие уже увиденного, т.е. понятие времени. Волевое использование символической функции включает способность различать чужого и самого себя, т.е. понятие пространства и собственного тела в этом пространстве, с понятием общего посредника (мимика, звук, сигнал), занимающего промежуточное положение между двумя телами и имеющего одинаковую ценность для двух живых существ. Использование символической функции включает, таким образом, понятие навсегда раздельного существования тел, несмотря на чувственно-аффективный резонанс, совместную функцию, которая на некоторое время соединяет их в пространстве: она несет в себе пережитый опыт разрыва.
- Все, что исходит от человека, есть подтверждение его существования. Все, что испытывает человек – приятное, безразличное, неприятное – утверждает его существование.
- Все, что ощущает человек, но что, как ему кажется, не ощущает ему подобный, остается для него неприменимым в качестве пережитого опыта, поскольку это не вписывается во время и пространство.
- Все, что исходит от человека как факт подтверждения его существования и, то, что, получаемое от него другим, не вызывающее в том сходства пережитого ощущения и никакого резонанса - не утверждает человека в чувстве собственного существования; он ощущает себя одиноким.
- Все, что исходит от него и что, в другом человеке, вызывает реакцию, с которой он не может войти в резонанс без опровержения или отмены выражения, исходящего от него, ставит под сомнение значимость его собственного существования, он сам опровергает себя и отделяет себя от момента выражения, он перестает быть самим собой.
Похоже, что символическая функция очень рано обнаруживает себя как функция ощущения и памяти. Выражение этой функции появляется с первым языком узнавания людьми друг друга, который проявляется в подражании мимике матери, особенно мимике преднамеренной; оно особенно заметно развивается в вербальном языке, т.е. к 16-18 месяцам.

Но, параллельно с речью, для ребенка все может служить языком, особенно мимика, вокальные созвучия, спокойствие или чувственное напряжение.
- Все испытанное, приятное или неприятное для физического организма ребенка, что сопровождается нервным спокойствием матери, символизирует спокойствие и защиту.
- Все, приятное или неприятное, что испытывает физический организм младенца, и что сопровождается нервным напряжением матери, есть сигнал опасности.

Таким образом, самые тесные отношения, которые только можно себе представить в этом мире – отношения между матерью и ее ребенком еще в состоянии зародыша - отмечены уже в истории этого существа богатством символического опыта защищенности и опасности, опытом основных понятий жизни и смерти. Может показаться парадоксальным, что мы говорим о символическом опыте там, где сознание еще не до конца разбужено. Однако тот факт, что психоаналитическое вмешательство может излечивать расстройства, обусловленные такого рода опыта дисгармонии, заставляет выйти за пределы чистой наследственности. Может быть, следует искать объяснение этому факту во внутреннем запечатлении реальности символических знаков в существе, реальности, которой необходимо лишь пробуждение сознания, чтобы смутно проявиться в самом ее символическом значении. Можно было бы сказать, что тесная связь, существующая в утробный период развития между матерью и ребенком, составляет неотъемлемую часть его существования. И это не только органическая и животная зависимость; это уже человеческая взаимосвязь символического типа. Дети могут рождаться хорошо развитыми физически, но склонными, из-за состояния тревоги, которое испытывает их мать, отвечать отрицанием на все побуждения жизни, т.е. на созидательный обмен с внешним миром.
В настоящее время проводится психоаналитическое лечение детей младшего возраста, травмированных невротическими матерями, матерями-разрушительницами или травмированными предшествующим удавшимся или неудавшимся абортом. Эти отчужденные дети могут в некоторых случаях (бессознательно выражая или символически играя и переживая с другим человеческим существом, которое их понимает, волнения, которые их потрясли, которые их искалечили) найти целостность своих жизненных регуляторных процессов, психического и эмоционального здоровья.
Волнующий ребенка пережитый опыт может потерять свою значимость и функциональная целостность человеческого «образца» может быть вновь приобретена через преодоленное испытание как пережитое вместе с ним и символически с ним связанное.
Таким образом, значимость функции, порождающей волнения или избавляющей от них, чрезвычайно высока для человеческого существа с момента его зачатия. Однако социальное использование этой функции, иерархизация различных последствий, возникающих в результате ее использования, вначале спонтанного, затем целенаправленного, создают все своеобразие и специфику человеческих действий.

Психоанализ - особенно детский психоанализ - позволяет тому, кто его практикует, открыть совершенно новое поле для наблюдения, а также уникальный человеческий опыт; я попытаюсь привести доказательства всему вышесказанному. Через человеческие взаимоотношения я поведу вас к новому видению обретения человеком свободы, или скорее и более точно, к обретению самостоятельности в поведении у индивида.
Мы будем присутствовать при постепенном обретении субъектом своей независимости, уверенности в себе, необходимых, чтобы представитель человеческого вида мог испытать чувство ответственности. Мы будем удивлены, увидев, что эта независимость, с точки зрения психоаналитика, очень относительна, тогда как сам субъект не догадывается об этой относительности и ощущает себя полностью свободным. Эта появившаяся ответственность позволяет ему сформировать чувство нравственности и чисто человеческой иерархизации ценности своих действий, моральной иерархии, в которой ценности оторваны от их чувственной опоры, которая, тем не менее, необходима для их разработки.

Внутриутробная жизнь отмечена тесным взаимодействием матери и зародыша. Однако есть люди, которые считают, что на зародыше ничто не отражается; это просто небольшая масса еще неодушевленной плоти. Клиническая практика в качестве психоаналитика заставляет нас рассматривать эту проблему совершенно иначе.
Желание родителей добровольно содействовать, либо отказаться от таинства рождения нового человеческого существа, выраженное чувственным образом, оказывает на того, кто зачат, самое глубокое воздействие. Уже здесь проявляются нюансы, которые подтвердятся в дальнейшем исследовании. Ребенок, зачатый без полного самопожертвования родителей друг другу (даже если ребенок и желаем как внешнее доказательство их плодовитости или по другой причине, необходимой для их самоутверждения), - это человеческое существо, отмеченное в своем бессознательном особой печатью. Он не любим не потому, что он есть, а потому, что он с чем-то связан. Ребенок, которого не желают, но терпят из-за морального давления окружения на его родителей, растет в утробе без особой радости и в течение 9 месяцев не встречает, связанный своими жизненными процессами, осознанной доброжелательности от своих родителей.
Сейчас мы уже можем определить что ребенок, которого привели из-за определенных невротических волнений, в глубине души пережил эмоциональный отказ матери до его рождения, хотя он и не ощутил никакого реального абортивного вмешательства и был принят и любим после рождения. Его состояние объясняется чувством угрожающей незащищенности, которая сдерживает самые основные порывы активности.
Я снова процитирую здесь случай с шестилетним мальчиком, который был всегда печальным, малоактивным, безучастным в семье, едва говорящим, как если бы он носил скрытый траур. Он никогда не обнимал свою мать. Лишь недавно мать поняла, что поведение сына в семье было патологичным, узнав, что в школе, куда он только что поступил, он ведет себя совершенно иначе.
Мать не хотела этого ребенка. Мужчина, с которым она встречалась, и который хотел на ней жениться, навязал ей ребенка против ее воли и заставил - «шантажируя» ее, как она выражается - сохранить его. Она предпочла выйти за него замуж, ненавидя его и ребенка, и, решив, после родов сбежать, оставив малыша отцу. Она переживала свою беременность в слезах, протестуя против своей «жертвенности». Однако с рождением сына, говорит она, и неизвестно почему ее муж изменился в ее глазах: она его полюбила и с момента рождения ребенка стала самой счастливой из жен. При этом она никогда не удивлялась холодному отношению к себе своего сына, которого она, впрочем, любила. Это продолжалось до того момента, когда, забеременев во второй раз и, желая этого ребенка, она великолепно перенесла эту беременность. Ко второму сыну она испытывала такие чувства, каких никогда не испытывала по отношению к первому. Испытывая радость, целуя второго ребенка, который с удовольствием позволял ей это делать, она вспоминала, что ее первый малыш плакал каждый раз, когда она его целовала, а, научившись говорить, заявлял ей, увертываясь: «Ты меня душишь».
Этот ребенок, апатичный и избегающий человеческих отношений в семье, очень рано научился чувственно и умственно контактировать с вещами, животными, и никто его не раздражал. В детском садике и в школе он был лидером, которого боялись и слушались. Все дети, не только его возраста, но и постарше, были покорены его авторитетом, его равнодушием к возникающим препятствиям, его бесстрастной осмотрительностью. Можно сказать, что в этом случае зародыш, чтобы выжить, научился отказываться от эмоциональных отношений с матерью, поскольку все, что он получал от нее, было лишь желание удушить его. Он выжил благодаря отрицанию эмоциональной потребности в защите. Несмотря на отказ жены, отец хотел этого ребенка, и мальчик в шесть лет заявил о себе, восприняв поведение своего отца. Довольные или нет, но другие ему подчинялись. Рисунок, сделанный этим ребенком, имел одну незабываемую особенность – он был похож на фотонегатив: черный пейзаж, черное солнце, черный человек со светлыми глазами и ртом.
Насколько мне известно, он никогда не видел негативы.
Вот другой пример. Пьер - желанный ребенок, двух любящих друг друга родителей, которые пережили внезапную тяжелую утрату: первый ребенок умер в возрасте 2 лет. Вынашивая Пьера, его мать хотела только девочку, поскольку каким-то образом уверила себя в том, что, если это будет мальчик, то он умрет в 2 года, как и его старший брат. В 8 лет, когда я начала лечить Пьера, это был психически неуравновешенный мальчик, абсолютно неприспособленный ни к одной из социальных групп, неспособный смеяться, тревожный, полный ненависти, одинаково опасный для себя и для других из-за его импульсивных и непредсказуемых действий. Кроме того, ребенок был так чувственно и агрессивно привязан к своей матери, как если бы это было маленькое дикое животное. Психоанализ выявил ощущаемые образы сексуальной инверсии, а также псевдогаллюционные состояния преследования кастрацией невиданной силы. В течение сеанса он начинал мимикой изображать, скрючившись в позу зародыша, разговор ребенка в животе матери, передавая весь страх смерти и страх быть покинутым, связанными с человеческим состоянием страха перед рождением. В тот же день он сказал своей матери: «Разве я - это я? Я думал, что я - это умерший брат, который вернулся, чтобы снова умереть... Я думал, что, когда я был младенцем, я был девочкой, прежде чем стать вернувшимся братом».
Все эти разговоры были абсолютно новыми для него, он никогда не говорил об этом с психоаналитиком. «Только в тот день, - заявила мне потрясенная мать, когда пришла сообщить мне о том, что она испытала, - я почувствовала, что до сих пор еще не похоронила в своей душе старшего сына, и что никогда не думала о том, что у Пьера, на самом деле, своя собственная жизнь». В тот день она впервые позволила себе взглянуть на своего ребенка, не отвергая ни его пола, ни его жизни.
После периода полной, структурирующей взаимосвязи, - внутриутробного периода, - следует постнатальный период, - период идентификации матери или ее субститута, протекающий в эмоциональной, избирательной обстановке. Этот период занимает такое же важное место в формировании основ характера человеческого существа, что и внутриутробный период, не напрямую, а через отраженное воздействие, которое зависит от эмоционального состояния матери, интерферирующее со своим собственным пищеварительным чувственным опытом.
Совсем маленькие дети находятся в полной зависимости от влияния на них состояния человека, который занимается удовлетворением их потребностей. Я часто возвращаюсь к случаю с теми яслями, где младенцы содержатся с момента рождения до 16 месяцев. Группы детей по 6 человек в каждой доверяют студентке-интерну, которая работает в детском учреждении в течение трех лет. Каждые четыре месяца девушки меняют группу младенцев.
И уже стало своеобразной игрой, когда во время врачебного осмотра, проходящего два раза в неделю, младенцев раскладывают бок о бок, группа за группой, чтобы угадать, кому из девушек принадлежит та или иная группа. Студентка, рассказавшая мне об этом, говорила, что к концу 2-й недели дети «походили» на ту девушку, которая ухаживала за ними, и ошибиться было практически невозможно. Речь шла об общем эмоциональном воздействии, распространяющемся на всю группу, которое признавалось как исходящее от девушки, ухаживающей за детьми. Дети повторяли ее основную мимику. В первую очередь распознавали детей, которыми занималась какая-нибудь девушка-экстраверт, а последними - детей девушки-интраверта... В дни, следующие за сменой нянечек, дети ни на кого больше не походили; их можно было соотнести с кем угодно.
Эта эмоциональная зависимость от матери всегда поддается проверке, даже когда она не является источником какого-либо конфликта. Могу привести в пример моего старшего сына. Ему было три года. Мы жили отдельно от его отца. Одним жарким летним днем я отдыхала в саду, а ребенок играл недалеко от меня. Я мельком подумала о муже, который был вынужден работать в этих неприятных условиях изматывающей жары, когда вдруг Жан сказал вслух как раз то, о чем я думала: «Бедный папа. Он совсем один в Париже, ему жарко, а мы здесь и нам хорошо». Это точное совпадение мыслей ребенка и моих очень тронуло меня. В данном случае речь шла о частном случае выраженной мысли.
Тем не менее, необходимо всегда помнить, что всеобщее влияние эмоционального настроения матери - это важнейшая характеристика умственного и морального формирования ребенка до 2-х лет. Особая реакция матери на проявление его потребностей, его удовлетворенности, тревоги, игровой инициативы оставят на ребенке отпечаток счастливой защищенности или тревожной опасности в зависимости от того, какой эмоциональный отклик он получит от нее.
Вот пример: Жерару семь лет, но он ведет себя как младенец в семье, где несколько детей. Он остается привязанным к матери, проявляя все более многочисленные симптомы эмоциональной регрессии, будучи абсолютно нормальным в своем умственном развитии. У него то же имя, что и у старшего брата, который умер семь лет тому назад, незадолго до его рождения.
Мать утверждает, что в четыре года он меньше походил на младенца, чем сейчас. Особенность его имени, такого же, как у старшего брата, заставляет меня искать причину глубже. «Я ничего не могла с собой поделать, - рассказывает мать, - когда он родился, он так на него походил, что я захотела назвать его тем же именем; это меня как-то утешало. А с четырех лет сходство стало особенно поразительным. Я не устаю смотреть на него, когда он спит, это выше моих сил. Мне так и кажется, что это его брат в своей бедной маленькой кроватке (кроватке смерти) и я говорю себе: «Это невозможно, это невозможно»... Я его вижу мертвым и живым одновременно».
Осознание потери индивидуальности, которой эта мать подвергала своего сына, отказываясь согласиться со смертью старшего, позволило ребенку выздороветь, матери - обрести реальность, вернуть ребенку активный идеал вместо того, чтобы любить его спящего, почти мертвого - единственный момент, когда у нее возникала иллюзия того, что она не страдает.
К счастью, не все дети подвергаются столь трудно переносимым и столь эффективно подавляющим проекциям; если я и привела эти примеры, то лишь для того, чтобы помочь читателю понять менее драматичные случаи.
Не менее важным периодом, чем внутриутробный, является период с десяти до двенадцати месяцев, когда завершается первоначальное формирование человеческого существа. Сейчас уже можно утверждать, что этот постнатальный период занимает огромное место в том, что принято называть наследственными факторами.
Расставание с матерью или иной кормилицей в первые пять месяцев жизни больно ранит ребенка, оставляя его в состоянии психо-аффективной беспомощности, которая может быть для него шоком, который, несмотря на возможность замены матери ее субститутом, способен оставить неизгладимый след в глубинах характера и даже привести к умственной отсталости и слабоумию. Ни в какой другой период жизни слова «вам не хватает только одного человека, а мир кажется вымершим» не представляются столь трагически верными.
Все конструктивные эмоциональные обмены связаны с удовлетворением пищеварительных потребностей. Однако то, как происходит кормление, материнская ласка и разговор с младенцем, сопровождающие реальное удовлетворение его телесных нужд, более важны для развития ребенка, его психологического и эмоционального роста, нежели строгое соблюдение доз и гигиены кормления. «Не хлебом единым жив человек», все, что он получает с этим хлебом, также способствует его кормлению. Можно сказать, что ребенок питается своей матерью, ее душой.
Если ребенок воспитывается тревожной матерью, в нем развивается привычка постоянных запретов на свободу проявления своих потребностей, своих радостей, своих жестов и инициатив. Если он наделен умственными способностями, то, в соответствии со своей типологией, он может стать так называемым «ранним» ребенком, то есть научиться быстро обращаться со словами и в этом походить на взрослого, и вообще стараться в двигательном и чувственном планах отождествлять себя со взрослыми, которым ничего не угрожает. Поэтому это раннее развитие сопровождается невротической составляющей, двигательной зависимостью от матери, чувством опасности вне ее круга. Беспокойная мать передала ребенку ощущение опасности. Он заранее чувствует вину в том, что может оказаться в опасности. Возможно, что в последующие годы у него разовьется навязчивый невроз, то есть чтобы ограничить себя в двигательных возбуждениях, которые нарисует ему его воображение, и которым его отсутствующая мать не сможет уже помешать, он будет продуцировать в себе болезненные симптомы, фобии, определенные ритуалы с целью замедлить динамическую активность или подавить попытки приобретения собственного опыта. В этом случае никакой совет не сможет повлиять на него; он постоянно будет испытывать чувство вины. Это случай совестливого ребенка. Чтобы восстановить заблокированные динамические силы, ему необходимо пройти курс психоаналитического лечения.
Может случиться, что ребенок, относящийся к типу, который характеризуется преобладанием чувственных потребностей над эмоциональными, не может установить связь между кастрационной тревоги (тормозящей спонтанную свободу) и воспитательницей. В этом случае человеческое существо, чтобы выжить, будет отрицать необходимость в эмоциональной гармонии и идентификации с другим человеком. И тогда может развиться трудный, противоречивый, разрушительный, мятежный характер, который проявит себя в грубости, жестокости, агрессивной неряшливости.
Если это порочное поведение обусловлено мстительным намерением в отношении воспитывающей среды, то тогда это замкнутое существо поддается лечению, но если это же поведение ни на кого конкретно не направлено, значит, это существо не считает себя более человеком, имеющим себе подобных.
Некоторые виды мазохизма и извращенного поведения уходят корнями в интерперсональные отношения между малоэмоциональными и слишком требовательными матерями или воспитательницами и слишком чувствительными детьми.
Начиная с 12 месяцев и до 3-х лет, мы можем легко узнать ребенка, воспитанного свободной и спокойной матерью или воспитательницей: он всегда в движении, занят и поглощен своим делом, шумит и разговаривает сам с собой; его мимика разнообразна, он никогда не скучает. Оставленный на свободе, такой ребенок бегает, ползает, прыгает, кувыркается, и это ему очень нравится. Во всех своих актах он хочет быть похожим на взрослых.
Умеренность в еде, так же как и способность удерживать экскременты, сами по себе приходят к нему в нужное время, т.е. самое позднее в период от 25 до 30 месяцев. (Известно ли вам, что в обществах, где детей специально не приучают к чистоте, в возрасте 2, 5 лет никогда не бывает грязных детей; они всегда веселы и доверительны в общении). Уход за чистотой тела, необходимый ребенку до того момента, пока потребность в этой чистоте не станет самопроизвольной, в случае, если его воспитывают заботливо и терпеливо, не взывая к чувству стыда или неуместного самолюбия, позволил бы отношениям взрослый-ребенок превратиться в межчеловеческие отношения, спокойные и взаимопонятные для двух подобных существ, - одного большого, другого - совсем маленького, - но с равной степенью значимости, поскольку малыш всегда находится по отношению к взрослому в состоянии инфантильной зависимости.
Получив подобное воспитание в раннем возрасте, наши дети не имели бы ничего, что могло бы задерживать их в моральном развитии, т.к. они избежали бы чувства вины, связанного со слабостью их половой обусловленности.
Необходимость в получении этой охраняющей и снисходительной материнской любви, испытываемая младенцем в период совершенной беспомощности, в более поздний период детства провоцирует компенсаторное поведение у того, кто был ее лишен, (грабежи, воровство, притворство); именно определенный тип материнской «любви» делает их неполноценными. В этом возрасте еще нет возможности обратиться к морали, которая только одна и способна в корне изменить сознание, испорченное по параноическому или иному типу.
Тот, кто в возрасте до трех лет получил от матери доказательство того, что она им всегда довольна, чувствует себя достойным любви и уважения, независимо от того, что он берет (ест) или отдает (испражняется). Он никогда не окажется в ситуации тревоги или депрессии в отличие от того, кто любим по необходимости. В возрасте приобретения социального опыта он никогда не узнает безнадежного отчаяния заранее побежденного, как тот, кого мало любили в детстве. Любимый ребенок, получающий материнскую поддержку в первых приобретениях независимости поведения, свободный во всех проявлениях своей активности, если эта активность не приносит ему вреда, не наказываемый за свою инициативу и любопытство, пользующийся поддержкой, которая помогает ему переносить испытания реальностью жизни и не воспринимается им как наказание, - такой ребенок к трем годам достигает полной независимости с точки зрения пищеварительной и двигательной активности. Однако последним этапом перед приобретением и способностью пользоваться этой независимостью является период отрицания, период противопоставления своего характера. Это отказ принять желание взрослого, отказ имитировать то, от чего он раньше никогда не отказывался.
Игры в сопротивление самому себе, - спорадический отказ от пищи, игра в удержание экскрементов, - могут продолжаться многие месяцы, и если взрослый воспринимает их без вмешательства, не прибегая к шантажу, выговорам или принуждению, они дадут ребенку первый навык владения своим телом, определения границ его внутренних потребностей точно так же, как спонтанные акробатические игры дают ему навык овладения внешним миром и понятием границ его телесных сил и ловкости.
Он уже воспринимает себя как активный субъект и говорит о себе в третьем лице, но этот субъект еще полностью подчинен в своем подражании взрослым. Можно задаться вопросом, не является ли фаза оппозиции в своей основе подражанием взрослым, противопоставляясь воле этого маленького третьего лица и, в силу этого, воспринимаемая ребенком столь же позитивно, как взрослый воспринимает согласие.
Этот период отрицания и так называемого «непослушания» ребенка в возрасте до трех лет является одним из наиболее важных в развитии его личности. Оппозиционное отношение прежде всего вербально и мы порой удивляем мамаш, когда говорим им, что если малыш говорит «нет», это часто означает, что он хотел сказать «да», и что они подчас мешают процессу адаптации, сердясь на это «нет» или вступая в спор с ребенком.
Если мать считается с этой фазой и воспринимает ее как начало этапа приобретения независимости, эта фаза быстро проходит и за ней следует конструктивный период вербального сотрудничества ребенка с матерью и другими детьми. Тогда в его речи появляется «я».
Именно через оппозицию к другому, - а другой – это, прежде всего, его мама, - ребенок осознает свою зависимость и способ, как от нее освободиться.
Он начинает понимать, что если «нет» вызывает в нем чувство опасности и неудовлетворенности, то он не может избежать этой зависимости без страдания.
Пока ребенок не научился говорить «нет», он никогда не говорил «да», пока ребенок не смог отказаться исполнять приказ взрослого, он его и не выполнял; он просто испытывал идентификацию со взрослым, либо любым инстинктивным импульсом, требующим своего удовлетворения; он еще ничего не умел. Начиная с момента, когда ребенок может заявить, что он не желает идти в этом направлении, действовать таким образом, есть это блюдо, удовлетворять эту потребность, дружить с тем-то, он начинает осознавать постоянный источник своих чувств, независимый от присутствия или отсутствия матери. Именно с этого момента может начаться становление личности, «я» которой в языке превращается в символ.
Я с улыбкой вспоминаю сейчас одного из своих детей в возрасте 1 года и 8 месяцев, который, просыпаясь, каждое утро начинал с перечисления людей, с которыми он сегодня не намерен здороваться. «Не буду здороваться с тем-то... Не буду здороваться с тем-то» и так продолжалось до какого-то выбранного им человека, на котором список заканчивался словами: «А с этим поздороваюсь».
И действительно, всякий раз, когда он встречал человека из списка, он ему объявлял: «Не здороваюсь». Если же он по неосторожности ошибался и говорил «Здравствуйте такой-то», он очень сердился на самого себя и чтобы он вновь приобрел спокойствие, необходимо было убедить его в том, что он с этим человеком не здоровался.
Я вспоминаю другого своего ребенка примерно того же возраста, года полтора, который в течение двух недель во время прогулок останавливался посреди улицы, не желая идти дальше, а иногда и усаживался на землю. Первый раз это случилось, когда с ним прогуливалась няня, с которой он ушел в весьма радужном настроении. Няня по возвращении и рассказала мне о его остановках и последовавших за этим сценами и конфликтами. После нескольких прогулок ребенок стал просто невыносим, и это его состояние напряжения оставалось уже и дома. Сейчас мне трудно сказать точно, что тогда происходило, но я думаю, что ребенок останавливался потому, что какие-то предметы привлекали его внимание. Такие остановки в одинаковой мере необходимы как детям, так и старикам, но, с точки зрения нянечки, были абсолютно бесполезны и она постоянно нарушала ритм ребенка. Как бы то ни было, отношение взрослого, ощущаемое как оппозиционное, проявленное в самый период спонтанной созидательной оппозиционной фазы, еще сильнее укрепляло ребенка в его сопротивлении старшему.
В итоге я решила пойти на прогулку вместе с ним, и действительно все произошло так, как описывала нянечка, и чего раньше с ним никогда не случалось. Мой мальчик остановился, сел на землю и заявил: «Он не хочет дальше идти». Я не стала сердиться, а сказала: «Мама подождет, когда он захочет» и стала рассматривать витрину магазина. Прошло минут десять (за это время ребенок ни разу не явил отрицательной мимики), после чего он подбежал ко мне в радостном настроении и прогулка возобновилась. Вторая попытка отказаться идти имела место во время этой же прогулки. Отчетливо наступательную и отрицательную по характеру оппозицию я связала с видом встретившегося нам калеки, который передвигался на костылях. Несомненно, что вид калеки через испытанное смятение сделал ребенка еще более отрицательно настроенным и рассерженным по отношению ко всем взрослым и к любой социальной адаптации. «Он не хочет идти», а так как я попыталась его подбодрить, конфликт начал развиваться по сценарию последних прогулок с няней: он умышленно упал на землю и начал кататься в грязи. Я не стала сердиться, а отошла на несколько шагов, оставив его кричащим на земле. Ребенок постоянно смотрел в мою сторону, и как только я делала вид, что смотрю на него, он начинал капризничать с новой силой. Я спокойно ждала, не глядя на него, а следя за временем по часам; это заняло еще четверть часа. Когда он вдруг с радостным видом подбежал ко мне, я не произнесла ни слова. По возвращении домой он все рассказал отцу: «Он не хотел идти, он катался по земле, он был глупым и надоедливым, а потом он захотел и все кончилось». И действительно, этот прогулочный каприз, - самый трудный экзамен на терпение для взрослого человека, - больше никогда не повторялся. Некоторое время спустя ребенок вспомнил о няне, напрямую связав ее со своими капризами:
«Когда он не хотел идти, она сердилась и говорила (он имитирует жалобную интонацию няни): «Тити, здесь ведь нет ковра» - это было смешно». - «А почему он не хотел идти?» - «Я не знаю, у Тити сначала не было ног, а потом ноги опять были». Ребенку было уже почти два года. В этом случае мы видим набросок того, как нервозное поведение взрослого человека способно изменить характер ребенка в период приобретения им спорадической жестовой оппозиции.
Я вспоминаю ребенка, которого привели ко мне на консультацию, потому что жизнь в доме стала просто невыносимой из-за того, что ребенок отгородился от всех в установке на оппозицию. Приведенный ко мне хитростью, Поль застыл в комнате ожидания, отказываясь сесть, пройти вперед или назад, и мать могла заставить его сделать что-то только силой или угрозой оставить его здесь, которые буквально терроризировали мальчика, еще более отрицательно настраивая по отношению к самому себе, поскольку он чувствовал себя вынужденным уступить требованиям матери. Ситуация представлялась очень серьезной. Никто не хотел заниматься ребенком. Мать посвящала ему все свое время, и при этом Поль имел вид несчастного ребенка. «Он не захочет ни видеть вас, ни разговаривать, ни идти за вами. Перед вами будет стена», - сказала она мне.
Я вхожу в комнату ожидания и после короткого разговора оставляю ребенку свободу следовать за нами. Он не делает этого. Он действительно остается как статуя неподвижным на том месте, где мы его оставили. Я прошу маму оставить нас и обращаюсь к Полю: «Здравствуй, Поль... Нет, Поль не хочет здороваться». Я беру его за руку, и он ее не отдергивает. - «Давай поговорим о том, что у вас не так дома» - «Нет». Кажется, что он прикован к полу. - «Твои ноги не хотят идти, они не хотят, чтобы Поль разговаривал с дамой, какие смешные ноги, ах они плутовки!» - говорю я, смеясь. Чувствуя, что он еще связан своим нежеланием двигаться, я говорю: «Но Полю это не смешно, он хочет двигаться, а другой Поль ему мешает». Я чувствую, как тело ребенка расслабляется, делается гибким. «А теперь ты можешь идти?» - «Нет» - «Тогда я помогу тебе», и я беру его за руку. Ребенок идет, удивляясь самому себе, и тогда я говорю ему: «Нет, он не хочет идти, потому что есть два Поля. Один говорит: «Нет, я не хочу видеть даму», а другой - «нет, мои ноги не могут идти». Мы уже в моем кабинете. «Мы снимем пальто» - «Нет» - Та же самая игра. - «Нет, мы не будем снимать пальто», тем не менее, готовя его к этому. «Если оно будет мешать рисовать - снимем». Я подвожу его к столу: «Нет». - «Поль не хочет рисовать, но рука Поля порисовала бы», своей рукой я беру его руку и начинаю рисовать, а затем он весело продолжает рисовать уже сам. «Снимем пальто и полепим!» - И опять все то же «Нет», за которым a priori тотчас же следует «Да», но лишь после того, как жест готовности к лепке начат с помощью руки взрослого.
Ребенок смотрел на меня с видом счастливого освобождения и, ничего не говоря, занимался своим делом. Его мама была буквально поражена таким снятием торможения, длившемся у ребенка в течение трех месяцев. Я посоветовала матери не верить его «нет» и помочь ребенку, попавшему в порочный круг, из которого он сам не мог выбраться, но таким образом, чтобы он делал лишь самое необходимое, и только то, что было бы ему приятно. Когда мы расставались, я сказала Полю: «Ты можешь продолжать говорить «нет», но если что-то будет тебе необходимо, и будет доставлять тебе радость, то пусть ты будешь говорить «нет», но твои ноги и руки будут делать «да». Но если тебе будет скучно что-то делать или ты увидишь, что-то, что ты делаешь, не имеет никакой пользы, тогда говори «нет» и делай «нет». Мама тебя поймет и поможет».
В этом частном случае неподвижность мальчика была вызвана реакцией на мать, которая обращалась с умным ребенком как с предметом. Она обращалась с ним, как с нахлебником, требуя пассивного послушания. Чем больше она проявляла свою властность, тем интенсивнее в своем трехлетнем возрасте ее сын переживал оппозиционную фазу через игру уподобления взрослому. Чтобы исправить ситуацию, в данном случае матери пришлось пережить довольно трудные две недели. Если мать днем занята, это трудновыполнимая задача.
Но если понять, что такой ценой формируется свободная, идущая на сотрудничество личность, терпение и понимание будут восприниматься намного легче. До трех лет ребенок, будь это мальчик или девочка, еще не догадывается о своей исключительности. Сильная личность матери оказывает огромное влияние на его стремление к уподоблению; каждый ребенок представляет себе других, в том числе и взрослых, подобными себе самому; ребенок хочет стать похожим на маму, «делать как мама». Эта желанная идентификация приводит его к двигательной и пищеварительной независимости, к освоению речевой деятельности и привычек, принятых в семейном кругу. Это уподобление, сопровождаемое не столько жестикуляционной, сколько вербальной оппозицией, служит развитию навыков владения самим собой. Жизнь в закрытом пространстве с матерью – явление редкое, поэтому ребенок, сосредоточенный на всемогуществе материнского образа (иногда, впрочем, довольно хрупкого), идет на контакт – чтобы делать как она – с отцом, братьями, сестрами, с обществом.
К трем годам у ребенка вырабатывается точное понимание того, что папы отличаются от мам, девочки отличаются от мальчиков, и он знает, мальчик он или девочка, не понимая еще, в чем эти различия. Он неосознанно гордится быть тем, кто он есть, если это чувство не нарушается невропатической реакцией матери. Только с трех лет ребенок бывает способен заметить половые различия в области гениталий. До этого вид обнаженного малыша другого пола не вызывает в нем никакой реакции сравнения; он его видит таким же, каким ощущает и себя.
В нормальном семейном окружении, особенно если мама невропатически не ограничена в своем сексуальном поведении, трехлетний ребенок может свободно высказывать свои замечания относительно половых различий между мальчиками и девочками.
Это открытие может иметь высокую воспитательную ценность, если мама непосредственно помогает своему ребенку высказывать все его предположения, которые в большинстве своем связаны с тревогой примитивной кастрации или препочтительным покровительством мальчиков своей маме. Представление, которое дается взрослым о соответствии тела девочки телу матери и всех женщин, а тела мальчика - телу папы и всех мужчин, социально ориентирует ребенка в направлении, которое он спонтанно приобретает в морально здоровой семье. Именно с этого открытия и его последствий начинается этап, описываемый обычно как Эдипов комплекс.
С этого момента моральная зависимость становится двойной: зависимость уподобления родителю того же пола, что и ребенок; зависимость потворства по отношению к родителю другого пола.
Включенный в эту инстинктивную игру, ребенок неизбежно входит во влюбленное соперничество с родителем того же пола, что и он сам, с тем, на кого он хочет походить.
У девочек проявляется привязанность к куклам, которые все больше и больше кажутся нам символом женской материнской силы.
У мальчиков появляется доминирующий над другими интерес к оружию, которое символизирует фаллическую силу.
У тех и у других возникает интерес к игре в семью, которая концентрируется вокруг колыбели куклы.
Этот период внутрисемейного объединения и обучения в школе должен разрешаться через любовь к родителю другого пола и внутренние конфликты, связанные с образом другого человека. Если человеческое существо лишено одного из этих полюсов притяжения, оно не в состоянии полностью освободиться от своих инстинктов, поскольку не имеет возможности ни сознательно сформироваться сексуально, ни чувствовать себя комфортно в смешанном обществе; комфортно – значит быть способным к обменам без чувства неизбежной опасности влечения или парализующего чувства неполноценности.
На самом деле, как девочки, так и мальчики в возрасте с трех до семи или восьми лет (возраст, когда сексуальность испытывает фазу исчезновения вплоть до полового созревания) подвержены вполне конкретным и волнующим ощущениям в области гениталий. Поведение родителей, - особенно матери по отношению к сыну, и отца по отношению к дочери, - направленное на подавление этих ощущений, как если бы ребенок был виноват в том, что он невинно и спонтанно открыл для себя эти естественные ощущения, может на всю жизнь стать препятствием сексуальному развитию детей. Кастрирующие угрозы и описания обладают большой разрушительной силой, т.к. падают семенами на чувствительную и ничем не защищенную почву. Давайте договоримся. Речь, конечно же, идет не о том, чтобы искусственно вызывать у ребенка эти ощущения, и не о том, чтобы предоставлять ребенку возможность искать их самому. Речь идет о том, чтобы подвести ребенка к гармоническому восприятию базового элемента, который он обнаруживает в своей природе, т.е. научить его четко и внятно сообщать о той живой силе законов развития, которую он несет в себе. Оставить без помощи человеческое существо перед необходимостью разрешения столь жизненно важного вопроса – значит стать возможной причиной потери его доверия к самому себе, в определенных случаях - на всю оставшуюся жизнь. Скрытая связь этих ощущений с избранной любовью, которую он испытывает к объекту Эдипова комплекса, либо его заместителю - дяде, тете или другому лицу, близкому к этой категории, - приводит к тому, что все, что есть в образе этого человека, воздействует на жизненные силы ребенка, и все, что обесценивает эти эмоции, сохраняемые до этого в секрете, одевает на объект Эдипова комплекса маску болезненного безобразия.
К семи годам подходит возраст разрешения Эдипова комплекса, т.е. отказа от эдипова объекта как объекта чувственного полового влечения и переноса родителей в сферу отношений, лишенных сексуальной игры. Лишенная чувственности любовь к ним становится нежностью.
Тем не менее, чтобы этот эволюционный процесс имел действительно созидающий характер, и чтобы при половом созревании не возникла проблема кокетствующей со своим отцом девочки, испытывающей чувство инстинктивного соперничества со своей матерью, а у мальчика не проявились вспышки доминирующего поведения в отношении матери и мятежа против отца как проявление неразрешенного Эдипова комплекса, необходимо, чтобы чувственный отказ ребенка был вполне осознанным. Было бы желательно, чтобы для детей обоих полов после семи лет не было никаких сомнений в бинарной дополнительности полов и в том, что эта дополнительность занимает основное место в социальной жизни. Если воспитательница постепенно открывает глаза ребенка на страницы книги природы, этот двойной факт означает его нормальную интеграцию в великие законы жизни. Тогда будущий характер зрелости, необходимый для подобной интеграции, приобретает смысл.
Отказываясь от чувственной привязанности к личности родителя, ребенок начинает понимать и принимать взаимное влечение своих родителей, которые дарят друг другу чувство удовольствия и преданности. И в своем воображении он видит себя взрослым со своей женщиной (или своим мужчиной). Необходимость в отказе, которой осложнен Эдипов комплекс, предстает уже не только в виде чего-то негативного и унижающего, а и как процесс интеграции во все то, что обещает расцвет личности.
Многие родители не дают взрослеть своим детям, пряча от них ключ к чувствам, предваряющим взрослую жизнь, либо заранее терроризируя их разговорами об опасностях будущей жизни, о которой они так мечтают в связи с магическим персонажем идеализированного отца или матери.
Если для девочек период Эдипова комплекса может быть значительно растянут, и если у девочек присутствует проблемы эмоционального свойства, либо они плохо осознают свои физические волнения, то они, тем не менее могут интегрировать себя в смешанное общество (с большими или меньшими нервными переживаниями, необходимо это отметить), тогда как мальчики не могут преодолеть возраст девяти лет, не отказавшись от чувственной любви к своей матери. Продолжение физических волнений может привести к серьезным изменениям в характере ребенка, несовместимых с продолжением социальной адаптации. Это вовсе не значит, что у всех мальчиков Эдипов комплекс разрешается благоприятно, и что они все спасают свою будущую сексуальность, отказываясь от матери, но не от сексуальности. Так, если мальчик остается верен матери как единственному и исключительному образу в центре своей привязанности, в котором образ отца не находит такой же нежности, и если общение с другими мальчиками не кажется ему более важным, чем ласка матери, то он не сможет в пубертатный период развить здоровую сексуальность.
Именно от этого периода, с 8 до 10 лет, в большой мере будет зависеть свобода выбора и сексуального владения собой в 15 лет.
Я всегда повторяю, что период с 6 до 8 лет является главным в сексуальном и социальном формировании мальчика. Он может освободить силы социальной адаптации, лишь отказавшись от образа матери как объекта мужского желания, и от фрондирующего соперничества с отцом или его субститутом. Быстро проходящее беспокойство, тревожные кошмары воображаемой кастрации, ничего общего не имеющие с реальной опасностью, характеризуют пик развития Эдипова комплекса в самый момент его разрешения, т.е. в момент, когда происходит отказ играть роль того, кто в силу своей еще неразвитой возмужалости не может физически удовлетворить взрослую женщину.
Эта неудача компенсируется быстрым развитием способностей к социальной адаптации и объединением с такими же мужчинами-учениками.
Только в этом возрасте, возрасте классического разума, когда происходит прощание с детскими мечтами, человек способен придти к пониманию чувства ответственности за свои поступки.
Однако если ребенок к этому в принципе и готов, не будем забывать, что он только что родился в осознании самого себя, утратив мечту о победе над родителем-соперником, и что этот родитель кажется ему сейчас труднодоступным. Он чувствует себя слабым и нуждающимся не только в братстве группы ребят его возраста, чтобы не чувствовать себя потерянным, но и в отцовском участии, т.к. он подвержен всему комплексу социальной оценки.
Именно она позволяет ему мгновенно найти свое место среди себе подобных, сформироваться как законопослушному гражданину. Если он не испытывает чувства неполноценности перед другими мальчиками, он, по достижении половой зрелости в порыве возрождающейся сексуальности сможет выбрать направление своего развития в полной независимости от ценностей, диктуемых его группой, и в полном согласии с повелительным зовом своих естественных наклонностей.
В латентный период, – период так называемой бессознательно латентной гомосексуальности, - по причине доминирующей роли влюбленного восхищения по отношению к взрослым или учителям независимо от их социального статуса (женаты они или нет, лишь бы только интересовались ими), мальчики и девочки нуждаются в поддержке уважением своих родителей, особенно уважением отца.
Это период зависимости по отношению к граждански состоявшемуся образу любимого взрослого и преобладание образа отца для детей обоих полов.
В возрасте, когда ребенок отказывается от сексуальной любви, он делает это ради высоких воспитательных социальных ценностей, однако если доминирующая в родительской паре личность теряет свою социальную значимость, ребенок реагирует на это так, как если бы в нем уничтожили всю его суть. Я вспоминаю одного ребенка с личностью, разрушенной событиями раннего детства, самым драматичным из которых было исчезновение и, по-видимому, смерть его отца, произошедшее три года тому назад. С помощью психоаналитика ребенок был восстановлен. И вдруг, более чем шестимесячная работа оказалась разрушенной; ребенок стал опять таким же, как полгода тому назад. Он потерял интеллектуальную и социальную адаптацию к отчаянию, к непреодолимой тоске, к осознанию своего мужского начала. Затем от матери стало известно, что отец появился вновь. У нее поначалу не хватило смелости сказать, и дети тоже об этом не знали, что их отец, офицер жандармерии петеновского режима, исчез потому, что помогал прятать людей, которых преследовали нацисты. Позже, приговоренный к смерти после Освобождения уже не немцами, а французами из-за того, что принимал участие в арестах, он больше не вернулся. Его жена знала, где он скрывается, но дети его не видели три года. Подавленная эффектом, который произвело не ее сына первое появление мужа, мать рассказала психоаналитику о сложившейся ситуации.
Лечение продолжалось, и ребенок почти восстановился, когда вдруг, в один прекрасный день, последовал тот же срыв, что произошел после первого неожиданного прихода отца. Что же происходило?
Похоже, ребенок любил своего отца (образ отца был привлекателен). Мать ценила своего мужа, которого любила. Шла ли речь о том, чтобы держать в секрете встречу с отцом? Шла ли речь о том, что ему угрожает опасность: ребенок ведь знал, что его предательство может способствовать аресту отца? Оказалось, что все не так; для этого пришлось подвергнуть анализу чувства Эдипова комплекса. Нам пришла идея поговорить с отцом о том, насколько он уверен в правильности того, что он делает профессионально. Он не стал отрицать, что сначала доверял правительству Виши. Не отрицал он и то, что потом перестал ему подчиняться, за что и был приговорен немцами к смерти, не отрицал он и последующие аресты, которые после Освобождения ставило ему в вину теперешнее правительство. Мы возвращали ребенку сильного отца, находящегося в согласии с совестью и своими поступками, но пытающегося тайно выждать время, когда улягутся страсти, чтобы (насколько это возможно) не дать себя убить. При этом мы добавляли: «Если бы твой отец нашелся, он был бы убит как на войне. Он бы гордился тем, что исполнил свой долг, ты тоже можешь гордиться им».
Такое приобретение отца, сохранившего свое достоинство, несмотря на двойное осуждение и отвержение обществом, стало главной точкой в стабилизации ребенка. Он больше не проявлял беспокойства при встречах с отцом и быстро поправлялся. От матери мы узнали, что старший брат, которому было 18 лет, который ни к чему не проявлял особого интереса, даже к формированию своего характера, и никогда не затрагивал в семье тему отца, сильно изменился после лечения младшего брата. Старший пережил социальный приговор своему отцу в возрасте 12 лет, а младший - в 4 года.
Этот пример представляется мне наиболее типичным, характеризующим осевую формирующую роль, которую играет образ сильного и достойного отца в стабилизации характера мальчика и его как сексуальной, так и социальной адаптации. Поражает здесь то, что главным аргументом, который вернул ребенку его отца, был следующий: действия его отца, независимо от того, осуждаются или приветствуются они той или иной общественной группой, для него абсолютно законны, а потому он готов нести ответственность, не чувствуя себя виновным, даже если эта ответственность может привести к смерти.
Лишь пережив апогей юношества, проживаемого во всем многообразии противоречивых привязанностей к разным героям, с приобретением умений жить в социально активной группе, человек становится способным принять на себя риск попасть в немилость этой группы. Что касается опалы, в которую он помещает своего героя или того, кто, как ему кажется, на него походит, он может от него освободиться лишь познав и пережив большую искреннюю любовь и способность на нее ответить без того, чтобы это проявление сексуальности привело к невротическим переживаниям в результате столкновения юноши с реальными трудностями бытия. В этот период особенно возрастает роль семейных и особенно социальных условий, которые определяют, состоится или не состоится эта несущая положительный заряд любовь. Взрослый и свободный человек, чьи решения будут зависеть только от него самого и от его личного чувства ответственности, рождается в результате согласия принять эти испытания действительностью без реакции фрустрации по невротическому типу.
Зрелость, как у мужчин, так и у женщин, вызывает необходимость в продолжении рода со свободно выбранным сексуальным объектом, и это новое побуждение часто ведет за собой череду идентификаций родителям и, связанную с ними, опасность регрессии.
Для наблюдателя-психолога человек никогда не будет абсолютно независим в пространстве и во времени, но при этом он также никогда полностью не детерминирован.

Текст представляет собой перевод фрагмента из книги Франсуазы Дольто «Трудности бытия». Ф. Дольто (1908 – 1988) является известным французским нейропсихиатром и психоаналитиком, ученицей и соратницей Ж.Лакана, специалистом в области детского психоанализа.

Перевод с французского выполнен Б.Н.Ворожцовым по изданию: Fran? oise Dolto. Le difficulte de vivre. Paris, 1986.