Часть третья. Разбойники есть и среди насекомых

Разбойники есть и среди насекомых. Хищная муха ктырь нападает на пилильщика Но так велела Природа, которой глубоко чужд бессмысленный человечий садизм.

...Слитно, звонко, торжественно жужжат десятки тысяч маленьких пчелиных крылышек у гнездовий, что на гречихе; мегахилы подлетают к трубчатым «квартирам» — кто с тяжелым желтоватым грузом пыльцы, нависшим снизу брюшка, кто со «стеноблоками» - овалами и кругляшами, вырезанными из листьев. Великий, самозабвенный, упоительный труд... Не однажды уже говорили посетители наших пчелопитомников: неудобно, мол, даже как-то обидно и завидно, когда смотришь на пчелок — они вон как дружно работают, а мы только знаем, что заседаем, голосуем, митингуем да телевизор смотрим...

И стоит это звонкое, ни на что другое не похожее, гудение над гречишным мерцающим морем, сливаясь с пряным густым ароматом миллиардов белорозовых сочных цветков, и кажется мне, что все это не здесь, а на какой-то другой планете: нет, у нас на Земле такого еще не бывало...

Или это все длится тот сон, который я увидел здесь, у Поляны, многомного лет назад и с которого я начал эту книгу?

Из странного, почти гипнотического оцепенения меня выводит звук мотора: синие «Жигули» пылят по дороге, приближаясь с юга к заказнику. Наверное, это та самая машина, которую я увидел в бинокль минутами двадцатью раньше, в стороне полустанка Юнино. Странно: по той, южной дороге давно уж никто не ездит; есть скоростная автострада севернее заказника — что же это за ездок? Машина идет неровно, вихляя из стороны в сторону; капот слева вогнут, вмята и разбита фара, номер — сорван... Из машины вываливаются два парня на плохо слушающихся ногах, на запястьях кожаные широкие браслеты с железными шипами, стриженые «под ноль» головы нелепо светятся на фоне темнозеленого колка. У одного глаза навыкате, у другого, который с железной толстой цепью и крестом на мальчишеской шее, глаза вприщур; в машине еще четверо, из них одна или двое — девушки. И как только все поместились?

- Дед, выпить есть? — это тот, что с цепью. Что ответить ребятам, чтоб не обидеть — на ногах то еле держатся юные искатели приключений? Теперь до меня доходит, что машина-то угнанная: оба номера сорваны. Развлекается молодежь... — Да врежь ты ему, чтоб заговорил! Короче, пчеловод, мед гони свой да водяру или что у тебя там, если жить хочешь! Считаю до трех! — командует с прищуренными глазами, а тот, что с цепью, снимает ее с шеи, тяжело поигрывая, как плетью, и раскручивая.- Ну? Успею ли объяснить воинственно настроенным юным угонщикам, что мегахилы относятся к совсем другому семейству перепончатокрылых, что меда они не дают? Увы, пожалуй, нет... Те четверо тоже вышли из машины, хохочут. Давно не слышанное грязное ругательство резануло слух — непривычно слышать такое из уст девицы.

Я один, с голыми руками; они хоть дети, но их шестеро; со страхом вспомнилось, когда блатные проиграли меня в карты на челябинской пересылке, отдав на избиение малолеткам, на счастье, не насмерть — а сейчас, может, и хуже: этих шестерых, вошедших «в азарт», кто остановит хотя бы «на половине»? Неужели это повторится, неужто оно — в человеческой крови?

Пустая бутылка летит в ближний мегахильник, что позади меня — хруст фанеры, звон осколков... Мгновенно обернулся на звук — и жгучая, со свистом и звоном, боль перепоясала ноги. Небо завалилось набок, вспыхнув вдруг почему-то красным, затем — черносоленым: второй удар — по затылку или шее. Неужели это все? Неужели вот так, вдали от людей, от семьи? Сознание гаснет какими-то пульсирующими вспышками; глаза ничего не видят — или выбиты, или в крови, или лежу лицом в землю; я ощущаю лишь удары, уже не цепью, а ногами — по боку, по спине, голове — злобные, беспорядочные; остервенело сильные, острые (туфлей?), но уже почему-то без боли. И без звука.

...Направляю аппарат вниз, к синей машине...

А потом появился звон. Только звон — и ничего больше. И пропала память. Чувствую, что мне плохо, очень плохо, но кто я, где я, я ли это — нет, не знаю...

Лишь звон, звон да тоскливомучительная тошнота; яркоголубая точка появилась вдали, растет, близится — это сводчатый дверной проем, за которым голубой свет — вспыхнул и быстро меркнет.

...Но я остался жив и очнулся уже следующим утром. Машины не было, лишь обрывок цепи, которым «работала» вчерашняя компания, валяется у моего лица в побуревших брызгах крови. Страшная боль пронзает в глубине бок, затылок, все тело. Но глаза целы, кисти рук — тоже... Возвращается память Ближний мегахильник — на боку с проломленными стенками, над ним плотный рой листорезов... Так вот откуда звенящий звук! Не иначе мои питомцы спасли меня от верной смерти: угонщики в злобе опрокинули мегахильник, и многотысячный рой сбившихся с ориентировки насекомых не мог не испугать молодых извергов. Спасибо же вам, милые мои мегахилушки!

Не с таких ли, вроде бы невинных, детских забав рождается склонность к истязаниям, а потом — к убийствам?

С трудом пытаюсь подняться на ноги, это получается лишь с четвертого раза. С неменьшим трудом поднимаю мегахильник, поправляю растяжки... Теперь бы домой, но как?

Да так же, как и сюда попал: «этюдник» то с аппаратом в югозападном колке заказника... Слава богу, в тайнике все цело; однако проходят долгие часы — и вот я с горем пополам стартую с Поляны ввысь. И снова плывут подо мной поля, колки, озера, но — ноет избитое тело, не отпускает сильнейшая тошнота и слабость, и муторно на душе: для чего я жил, для кого старался? Что происходит с людьми? Отчего они так неблагодарно жестоки, почему звереют?

Тяжкие мысли эти вдруг враз прервало дальнее синее пятнышко на повороте полевой дороги: цвет то у него — вчерашней машины! и чувствую, как сквозь телесную боль медленной крутою волной поднимается во мне какая-то первобытная, злая, упоительная радость — радость предстоящей неумолимой, пьянящей, разгульной мести... и рука сама собой, но твердо, ведет правую рукоять от себя, направляя аппарат вперед и вниз — туда, к синей машине. Сейчас я даже очень хочу быть видимым: сделать бы сначала над мерзавцами несколько победных устрашающих кругов, и...

Пешая дорога к заказнику. Как интересно было отшагать по ней 13 километров, открывая попутно новые и новые тайны Природы! Слева — железная дорога на Челябинск.

Но, подлетев ближе, теряю эту охоту. Вот они, близко, вчерашние бесстрашные и храбрые вояки, и явно не видят меня. Ребятам лет по пятнадцать, не больше; у них сейчас свое горе: угнанная и разбитая машина встала, и, видать, намертво; перемазанные, они возятся вокруг нее, суетятся в беспомощной панике; оно и понятно — домой «просто так» не доберутся, и, скорее всего, придется крепко отвечать, особенно если раскроется то, что было у заказника.

Девушка, вчера нахальногромогласная, рыдает, скукожившись на обочине, а другая — похоже, что ее младшая сестренка, лет двенадцати, если стереть этот яркий безобразный грим, — испуганно гладит плачущую по голове.

Нет, детям мстить я не буду! Подрастут — пусть разберутся сами, или, что вернее всего, вскоре же узнают, почем фунт лиха. А о вчерашней оргии сообщать «куда следует» пока не стану.

Будьте здоровы, ребята! Хорошо бы, чтоб моя энтомологическая книга хоть как-то, но попала бы на глаза кому-нибудь из вас, и вы бы узнали себя, вспомнив то июльское утро, синий разбитый «жигуленок», залихватские удары цепью, а потом ногами, по человеческому беззащитному телу, и тысячный рой крохотных звенящих насекомых, от которых вы в панике укатили, не доведя до конца свою забаву, — благо, мотор тогда еще работал...

Медленно поднимаюсь к небу — на душе опять посветлело, да и боль ослабла; верно ли я делаю, что направляюсь домой, в Новосибирск? Наверное, да: нужно смыть кровь, переодеться, обработать ссадины и кровоподтеки. Программа полета, конечно, пошла кувырком, но часть ее я, пожалуй, выполню, если сейчас сверну на юговосток: там есть еще одно мое детище — степной заказник для охраны насекомых.

«Даю газ», и быстробыстро убегают назад поля, дороги, кусты; лесов здесь меньше, и бывшие привольные степи расчерчены сетью искусственных лесопосадок, прямоугольные клетки которых я пересекаю по диагонали. Справа остается казахский поселок Каскат, зеленые деревеньки Кудряевка, Ночка, большое красивое село Украинка, прямо — старинная деревня Новодонка, за которой опять поля; а слева — знакомый лес, и на опушке что-то ярко краснеет; значит, ученики средней школы, что в Украинке, уже установили предупредительные знаки вокруг заказника. Спасибо же вам, ребята, спасибо и вашему учителю биологии Федору Яковлевичу Штреку — неутомимому защитнику Природы и большому ее знатоку! Жаль, что сегодня не могу вам показаться в таком «разукрашенном» виде...

Бобы люцерны — подобие гороховых, только мельче закручены спиральку. Несколько спиралек сгруппированы в гроздь. Здесь я держу такую полновесную гроздь — результат работы наших мегахилок в 1989 году.

И я опускаюсь в точности на то место, где в 1989 году стоял полевой домик с надписью: «Полевой пункт научнопроизводственной группы «Мегахила», а напротив домика по огромному стогектарному люцерновому полю были расставлены такие же мегахильники, как сейчас у Поляны, и мы с Сергеем, прожаренные июльским солнцем, обдутые горячим степным ветром, вслух считали насекомых, жужжащих над многоцветьем люцернового моря: «Меллитурга — одна... рофит — один... мегахилы — две, нет, даже три... антофора — одна...», и это длилось долгодолго, весь июль и начало августа.

А потом ребята увезли на школьный склад многотрубчатые «общежития», сильно потяжелевшие от цветочной пыльцы, набитой в них пчелками, и шесть красных горячих комбайнов «Нива» два дня молотили на этом огромном поле скошенные и уже подсохшие валки, а Сергей едва успевал записывать грузовики, полные золотых тяжелых семян.

Оказалось: наши маленькие труженицы дополнительно наработали совхозу «Украинский» три с половиной тонны люцерновых семян; агрономы знают — это на более чем огромную сумму. И хотя нам не перепало за все эти труды ни гроша, я оставил там, у далекой от Новосибирска Новодонки, свой «очередной» энтомопарк — сохраненный в виде заказничка кусочек первозданной целинной Степи и лесной опушки, площадью 7 гектаров, который вскоре был утвержден как Памятник Природы.

Угалок экологического заказника у Новодонки. В центре — пяденица березоволистная.

Я сижу на краешке этой заповедной луговины и, как прежде, не могу наглядеться на изумрудное море трав с велокипенными облаками медоводушистых таволг, высокими синими стрелками вероник, ажурными светлыми шарами дудников и снытей. На каждом цветке или в воздухе над ним — насекомые: пестрые мохнатые восковики, длинноногие усачи и лептуры истрангали, массивные, сияющие на солнце бронзовки — жуки моего крымского Детства, моего далекого Двора, почти ушедшего в Небытие.

На лиловом степном васильке две яркокрасных полоски: это редкие, сохранившиеся, быть может, только тут, жукиогнецветки — живой символ Красной Книги.

На нераспустившемся еще соцветии дягиля чернозелеными угольками сверкаютпереливаются наездничкиэвхаритиды — таинственные, редчайшие насекомые, чьи микроскопические личинки отправятся вскоре отсюда, с соцветия, в дальние странствия на муравьяхкампонотусах, которых они здесь непременно дождутся.

На розовой пахучей муфточке зопника блеснула крыльями пестрянкадзигена — черносиний цвет ее наряда сочетается с пронзительнокрасным узором в каком-то непривычном, совершенно неземном, сочетании.

И еще я мечтаю, чтобы в мои энтомозаказники (ставшие уже Памятниками Природы) каждый год приходила Весна — уже после меня, в двадцать первом, двадцать втором и прочих веках, и чтобы так же, как и при мне, там душисто цвели ивы, наливались соком березы, гудели мохнатые шмелихи, вились пчелы, порхали бабочки...

Прилетела совсем земная шмелиха в черножелтобелой шубке, и с мягким гудением обследует меня, будто старого знакомого, — впрочем, так оно и есть...

Там же сохранились эти редчайшие насекомые из семейства эвхаритид. Кладут яички на бутоны зонтичных растений. Микроскопические личинки прицепляются на цветке к муравьям кампонотусам, «едут» в их гнездо, где и развиваются. Взрослое население покидает муравейник, рассекая его своим складным острым телом.

И быстробыстро уходят, оттаивая и бесследно растворяясь, последние капли зла и обиды, и снова душа наполнена покоем, восторгом и вечным удивлением.

И счастлив вновь естествоиспытатель: надежно сохраняется еще одна Страна Насекомых — таинственных и мудрых созданий, пришедших на Землю за сотни миллионов лет до нас, людей. Сейчас я снова у них в гостях, потому что знаю: они, мои маленькие друзья, щедро одаривают только тех, кто их приветил и защитил.

Пестрянка Дзигена. Эту медлительную в полете бабочку птицы не трогают: предупредительная окраска говорит о ее ядовитости (содержит синильную кислоту). Этюд писала моя дочь Ольга со слайда, который я снял в природе.

И потому, читатели, я зову вас сюда, на одну из моих Полян (1994 год: площадь этого Памятника Природы увеличена и теперь составляет 87 гектаров).

А еще лучше — на свои Поляны, которые вы вот так же сохраните от гибели, и тогда они — можете мне поверить! — откроют вам за это многомного удивительных тайн, на познание которых — уж извините! — не хватит жизни...

И еще я мечтаю, чтобы в мои энтомозаказники (ставшие уже Памятниками Природы) каждый год приходила Весна —уже после меня, в двадцать первом, двадцать втором, и прочих веках, и чтобы так же, как и при мне, там душисто цвели ивы, наливались оком березы, гудели мохнатые шмелихи, вились пчелы, пархали бабочки...