Глава 2. Все это была простая, свободная и очень славная жизнь

ВСЕ ЭТО БЫЛА ПРОСТАЯ, свободная и очень славная жизнь. Бродячие пилоты двадцатых годов, заведя вручную моторы, поднимали в воздух свои Дженни, летели в какой-нибудь городок и там приземлялись. Там они катали пассажиров и зарабатывали кучу денег. До чего же свободными людьми были эти бродячие пилоты! Какая, должно быть, это была чистая жизнь.

Те же небесные цыгане, уже в летах, прикрыв глаза, рассказывали мне о таком прохладном, свежем и желтом солнце, какого я никогда не видел, и о траве такой зеленой, что она искрилась под колесами; о небе таком синем и чистом, каким оно никогда не бывает, и о тучах белее, чем Рождество в воздухе. Вот это были края в старые времена, куда человек мог свободно попасть и летать там, куда и когда он хотел, не подчиняясь ничьей воле, кроме своей собственной.

Я задавал вопросы и внимательно слушал старых пилотов, и где-то в глубине души уже задумывался, нельзя ли было бы проделать то же самое сегодня, в спокойных просторах Среднего Запада.

«Мы были сами по себе, сынок, – слышал я. – Вот это было здорово. По будням мы спали допоздна и работали на самолетах до ужина, а затем катали людей до самого заката и после него. Бывали случаи, черт побери, когда тысяча долларов в день получалась запросто. По выходным мы начинали полеты с восходом и не останавливались до самой полуночи. Желающие полетать выстраивались в очереди, настоящие очереди. Жизнь была что надо, сынок. Поднимались мы утречком… а мы сшивали вместе пару одеял и спали под крылом… поднимались и говорили: Фредди, куда это мы сегодня летим? – А Фредди… он уже умер, классный был летчик, но он так и не вернулся с войны… а Фредди говорит: А откуда ветер дует?

– Ветер с запада, – говорю я. – Тогда летим на восток, – говорил Фредди, и мы заводили вручную наш старенький самолет, забрасывали в него наше барахло и взлетали по ветру, экономя горючее.

Потом, конечно, наступили трудные времена. Наступил великий кризис 1929 года, и у людей не было лишних денег на полеты. Мы сбросили цену до пятидесяти центов за полет, хотя раньше мы брали и по пять, и по десять долларов. Нам даже горючее не за что было купить. Временами, если мы работали в паре, то сливали горючее из одного самолета, чтобы мог летать второй. Позже заработала авиапочта, а потом начали действовать авиалинии, и им понадобились пилоты. Но какое-то время, пока все это продолжалось, это была славная жизнь. О, с двадцать первого года по двадцать девятый… было просто замечательно. Как приземлишься, первым делом видишь двух пацанов и собаку. Первым делом, раньше всех…» И снова прикрывались глаза, что-то припоминая.

И я задумывался. Может, эти старые добрые дни не так уж безвозвратно ушли. Может, они все еще ждут где-то за горизонтом. Вот если бы мне удалось найти еще несколько пилотов, несколько старых самолетов. Может, мы смогли бы отыскать те времена, этот прозрачный, прозрачный воздух, эту свободу. Если бы я смог доказать, что у человека есть выбор, что он может выбрать и мир, и время, в котором ему жить, я мог бы показать, что вся эта скоростная сталь и слепые компьютеры, и городские бунты – это лишь одна сторона картины жизни… сторона, которую мы не обязаны выбирать, если не хотим. Я смог бы доказать, что Америка в глубине души не так уж сильно изменилась. Что под тонким налетом газетного заголовка американцы по-прежнему спокойный, храбрый и красивый народ.

Когда я обнародовал свою неясную скромную мечту, кое-кто из тех, кто придерживался противоположного мнения, бросился, чтобы затоптать ее насмерть. То и дело я слышал, что это не только рискованная, непрактичная затея, но что она вообще неосуществима и не имеет никакой надежды на успех. Добрые старые времена миновали… да ведь это каждому известно! О, может, эта страна и была когда-нибудь неторопливым, дружелюбным краем, но в наше время люди подадут в суд на чужака – не говоря уже о друге – только за то, что он обронит их шляпу. Просто люди сейчас такие. Ты приземляешься на сенокосе у фермера, а он сажает тебя в тюрьму за проникновение в частное владение, отбирает у тебя самолет в возмещение нанесенного ущерба его земле и покажет в суде, что ты угрожал жизни членов его семьи, когда пролетал над его амбаром.

Нынешние люди, говорили они, требуют максимального комфорта и безопасности. Не станешь же ты им платить за то, чтобы они поднялись в воздух на биплане, которому сорок лет от роду, да еще с открытой кабиной, позволяющей ветру забрызгивать их маслом… а ты еще хочешь, чтобы они тебе платили за все эти неприятности? Ни одна страховая компания, даже сам лондонский Ллойд не возьмется страховать такую затею ни одним центом меньше, чем за тысячу долларов в неделю. Развлекательные полеты, как же! Опустись на землю, приятель, на дворе у нас 60-е годы.

– Что ты думаешь насчет прыжка? – спросил Стью и рывком вернул меня в послеполуденный Рио.

– Поздновато, пожалуй, – сказал я, и бродячие пилоты, и голоса пророков растаяли без следа. – Но, черт побери, денек тихий. Попробуем.

Спустя минуту Стью стоял в полной готовности, высокий и серьезный, приладив на спине крепления парашюта, перебросив запасной парашют на грудь, швырнув свой шлем на переднее сиденье, готовый выполнить свою часть работы. Похожий на массивного, неуклюжего водолаза, весь в пряжках и нейлоновой паутине поверх ярко-желтого комбинезона, он забрался в переднюю кабину и закрыл дверцу.

– Порядочек, – сказал он, – поехали.

Мне стоило больших трудов поверить, что этот паренек, пышущий внутренним огнем, выбрал изучение зубоврачебного дела. Дантист! Надо нам будет как-нибудь убедить его в том, что в жизни есть нечто большее, чем сомнительная надежность зубного кабинета.

Спустя минуту мы рванулись с земли в воздух. Совершенно неожиданно я запел Рио Риту, выговаривая ее как Райо Рита. Я знал только часть первого куплета этой песенки и повторял его раз за разом, пока мы набирали высоту.

Стью выглянул за борт с какой-то странной слабой улыбкой, думая о чем-то очень далеком.

Рита… Райо Рита… ни… чего… нет нежнее… Рита… О Рита. Мне пришлось вообразить сквозь рев мотора все саксофоны и ударные.

Будь я на месте Стью, я бы не улыбался. Я бы думал о земле, ожидающей меня внизу.

На высоте 2500 футов мы развернулись против ветра и полетели прямо над аэропортом. Райо Рита… тра… ля… ля… о Рита… Моя-девочка-и-я-о-Рита… Стью возвратился из одному ему ведомых краев и начал всматриваться вниз через борт кабины. Затем, не отводя взгляда, он выпрямился на сиденье и аккуратно выпустил за борт яркий бумажный шарик. Он чуть коснулся хвоста, развернулся в длинную красно-желтую полосу и зазмеился вниз. Я сделал круг, набирая высоту, а Стью пристально следил за бумажной полоской.

Когда она упала на землю, он кивнул и коротко мне улыбнулся. Мы снова взяли курс на аэропорт на высоте 4500 футов. Меня передернуло при одной мысли о необходимости выпрыгнуть из самолета. До земли было очень далеко.

Стью открыл дверцу своей кабины, пока я снижал скорость биплана, чтобы немного ослабить для него удар ветра. Странное это было чувство – наблюдать, как пассажир выбирается с переднего сиденья на крыло и готовится прыгнуть, в то время как мы находимся в миле над землей. А он как раз и собирался это проделать, и я немного за него побаивался. Существует громадная разница между бойкой болтовней о прыжках с парашютом, стоя на земле, и самими прыжками, когда стоишь на крыле, борясь с ветром и глядя сквозь пустой, пустой воздух на крошечные деревья, дома и тончайшую вязь дорог на поверхности земли.

Но Стью сейчас было не до этого. Он стоял на резиновом покрытии крыла лицом к хвосту самолета, дожидаясь, когда цель окажется в поле его зрения. Одной рукой он держался за падкое, другой – за край кабины. Он явно наслаждался этим моментом.

Затем он увидел то, что хотел: центр травяной взлетной полосы и едва различимый с высоты ветровой конус. Он наклонился ко мне и сказал: «ИДУ ВНИЗ». А потом попросту исчез.

На крыле, где он стоял, было пусто. Только что был здесь, разговаривал, и вот его нет. На секунду я даже усомнился, был ли он вообще в самолете.

Я посмотрел через борт вниз и увидел его крохотную фигурку, стремительно летящую к земле с раскинутыми в стороны руками. Но это было больше, чем падение. Намного быстрее, чем падение. Он несся к земле, словно выстреленный из пушки. Я довольно долго прождал, пока из крохотного крестика он не превратится в круглое пятнышко. Но парашют не раскрылся. Не очень-то приятно было дожидаться этого парашюта. После томительно долгой паузы я понял, что он вообще не раскроется.

Самый первый прыжок в нашем маленьком цирке, и отказ парашюта. Я почувствовал внезапный холод. Его тело могло быть вон тем пятнышком в форме листа у рощицы, окаймлявшей аэропорт, либо другим – возле ангаров. Проклятие. Мы потеряли нашего парашютиста.

Я не чувствовал жалости к Стью. Когда он занялся прыжками с парашютом, он знал, каковы ставки. Но всего секунду назад он стоял совсем рядом на крыле, а сейчас там была пустота.

Должно быть, его главный парашют отказал, а запасной он не успел раскрыть вовремя. Я потянул на себя ручку газа и начал по спирали спускаться вниз, присматриваясь к тому месту, где он исчез. К своему удивлению, я не был потрясен, не испытывал укоров совести. Была лишь досада, что это случилось именно так, в самом начале лета. Вот вам и зубной врач.

В этот момент далеко подо мной парашют раскрылся. Он возник так же мгновенно, как Стью исчез с моего крыла, и внезапным бело-оранжевым грибом медленно поплыл в воздухе, понемногу дрейфуя с ветром.

Он жив! Что-то там произошло. В последний момент ему удалось выпустить на ветер запасной парашют, за одну секунду он выкарабкался из объятий смерти, потянул кольцо и остался жить. Теперь он вот-вот коснется земли с уже готовым жутким рассказом и заявлением, что больше ни за что прыгать не станет.

Но хрупкий разноцветный гриб еще долго парил в воздухе.

Мы с бипланом спикировали поближе к нему под громкое пение расчалок, и чем ближе мы подлетали к нему, тем выше он оказывался над землей. Мы вышли из пике на высоте 1500 футов и облетели вокруг маленького человечка, болтающегося на стропах под огромным трепещущим нейлоновым куполом.

У него был запас высоты. Никаких неприятностей не было, и опасности никакой тоже не было!

Раскачивающаяся под нейлоном фигурка помахала мне рукой, я в ответ покачал крыльями, радуясь и недоумевая, как он мог остаться в живых.

А когда мы облетали его, то разворачивались не мы, а его парашют медленно вращался вокруг своей оси. Странное, головокружительное ощущение.

Конечно же, угол! Вот почему он теперь оказался так высоко в воздухе, когда я уже не сомневался, что он врезался в землю… угол, под которым я за ним наблюдал. Я смотрел на него почти вертикально, и фоном ему служила лишь безбрежная ширь земли. Его смерть была иллюзией.

Он подтянул одну из строп, и купол тут же развернулся. Поворот влево, поворот вправо. Он управлял движением парашюта, как хотел; в этой стихии он чувствовал себя как дома.

Трудно было поверить, что этот отважный артист-парашютист был тем самым тихим пареньком, который неделю назад робко примкнул к нашему цирку, когда мы открывались в Прейри дю Шайен. Я вспомнил о правиле, усвоенном за двенадцать лет полетов: важно не то, что человек говорит или как он это говорит, важно то, что и как он делает.

На земле детишки, словно жевуны из страны Оз, вынырнули из травы и начали сбегаться к точке приземления Стью.

Я кружил над парашютом, пока ему не осталось 200 футов до земли, и держался на этой высоте весь остаток его спуска. Стью несколько раз развел и свел ноги, – художественная гимнастика в последний момент перед приземлением.

Только что он мирно дрейфовал в нежном воздухе, и вот навстречу ему выросла земля и нанесла ему крепкий удар. Он упал, перекувырнулся и тут же снова поднялся на ноги, а его широкий мягкий купол утратил свою совершенную форму и затрепыхался вокруг него, словно огромное раненое воздушное чудовище.

Образ чудовища осел вместе с парашютом и превратился на земле в большую неподвижную разноцветную тряпку, а Стью был Стью в своем желтом комбинезоне, помахивающий рукой в знак того, что все о'кей. Вокруг него сгрудились ребятишки.

Когда мы с бипланом развернулись на посадку, оказалось, что у нас неприятности. Мотор не реагировал на ручку газа. Ручка вперед – и ничего. Еще чуть вперед – и в ответ внезапный скачок мощности. Ручка назад – а он продолжает реветь; совсем назад – и он неестественно быстро сбросил обороты. Видимо, какая-то неисправность в проводке управления двигателем. Ничего серьезного, но пока поломка не будет устранена, не могло быть и речи о пассажирах.

Мы довольно криво зашли на посадку, протянули за гребень холма и заглушили мотор. Подошел Эл из ОБСЛУЖИВАНИЯ ЭЛА СИНКЛЕРА.

– Эй, вот это было здорово! Тут уже довольно много народу хочет полетать на вашем биплане. Вы ведь покатаете их сегодня?

– Не думаю, – сказал я. – Мы бы хотели завершить день парашютным прыжком… показать им напоследок что-нибудь красивое. А завтра мы, само собой, еще будем здесь и с удовольствием их покатаем.

Со стороны мне даже странно было себя слушать. Если это была наша политика, то я ее только что придумал. Я бы с удовольствием катал пассажиров до самого заката, но не мог этого сделать, имея неисправность, и уж совсем никуда не годилось позволить им увидеть, что их самолет нуждается в ремонте после каждого облета аэропорта.

С точки приземления подошел Стью, и биплан захватил внимание его юных поклонников. Я стоял рядом с самолетом и пытался не дать им продавить ногами тканевую обшивку нижних крыльев, когда они забирались на них, чтобы заглянуть в кабины.

Большинство взрослых наблюдало за происходящим, сидя в машинах, но несколько человек подошло поближе взглянуть на самолет, поговорить с Полом, полировавшим свой Ласкомб, и со мной, присматривавшим за ребятишками.

– Я был на матче малой лиги, когда вы, ребята, пролетели над нами, – сказал один. – Мой сынишка чуть с ума не сошел; он не знал, то ли ему на игру смотреть, то ли на самолеты, и наконец уселся на крыше машины, чтобы видеть и то, и другое.

– Ваш парашютист… он ведь совсем еще молоденький, верно? Меня-то не заставишь прыгнуть с самолета за все золото мира.

– Это вы себе так зарабатываете на жизнь, перелетая с места на место? У вас жена есть, или как?

Разумеется, у нас были жены, разумеется, у нас были семьи, не меньше нашего увлеченные этим приключением, но мы считали, что люди не это хотели услышать. Бродячие пилоты должны быть беззаботными, легкими на подъем, веселыми, яркими, полными красок людьми из иного времени. Слышал ли кто-нибудь о женатом небесном цыгане? Кто мог бы себе представить бродячего пилота, имеющего устроенный дом? Наш имидж требовал, чтобы мы небрежно отмели этот вопрос и производили впечатление веселых и счастливых товарищей, не задумывающихся о завтрашнем дне. Если что-нибудь и будет сковывать нас этим летом, так это только образ свободы, и мы отчаянно старались вести жизнь по этой мерке.

Поэтому мы ответили вопросом на вопрос: «Жена? А вы можете представить себе женщину, которая позволила бы своему мужу отправиться летать по стране, да еще на таких самолетах?» И мы еще чуть-чуть приблизились к нашему имиджу.

Наше появление изменило Райо. Одна десятая часть населения городка собралась в аэропорту в вечер нашего прилета. А биплан был на приколе.

Солнце зашло, толпа понемногу растаяла в темноте, и мы наконец остались с Злом одни.

– Ну, ребята, вы – лучшее, что могло случиться с этим аэропортом, – тихо сказал он, глядя на свой самолет в ангаре. Да ему и не надо было говорить громко, чтобы быть услышанным в тишине висконсинского вечера. – Многие, когда думают о том, как мы летаем на своих Цесснах, не совсем уверены в нашей безопасности. А тут они приходят сюда и видят, как вы швыряете свои самолеты во все стороны, словно сумасшедшие, и прыгаете с парашютом, и тут до них доходит, что мы действительно в безопасности!

– Мы рады, что смогли вам помочь, – сухо заметил Пол.

Древесные лягушки потихоньку начали свой концерт.

– Если хотите, ребята, то можете ночевать здесь, в конторе. Я дам вам ключ. Возможно, это не лучший вариант, но спать на улице, когда идет дождь, тоже не больно весело.

Мы с ним согласились и втащили гору нашего имущества внутрь, где оно сплошь покрыло пол слоем парашютов, ботинок, спальных мешков, аварийного запаса, веревок и сумок с инструментами.

– До сих пор не могу понять, как все это барахло помещается в наших самолетах, – сказал Пол, выставляя на пол последнюю коробку с фотоаппаратурой.

– Если хотите, я подвезу вас в город, – сказал Эл, – я как раз туда еду и с удовольствием захвачу вас.

Мы тут же приняли его предложение, и когда самолеты были уже накрыты чехлами и привязаны, мы прыгнули в кузов его пикапа. По дороге, под встречным ветром, мы разделили наш дневной заработок. Два пассажира по три доллара каждый.

– Это даже хорошо, – сказал Стью, – что все эти самолеты из Прейри не остались с нами. От деления шести долларов на десять частей мало что осталось бы.

– Зато они могли бы покатать оставшихся пассажиров, – сказал я.

– Меня это не тревожит, – вставил Пол. – У меня предчувствие, что дела и у нас одних пойдут замечательно. А на сегодняшний ужин мы заработали… это главное.

Грузовичок подкатил к заведению Синклера, и Эл указал на находившуюся в квартале от него пивную. – Кроме этой, все остальные уже закрыты; по-моему, они закрываются в десять. Увидимся завтра в аэропорту, о'кей?

Эл исчез в темной глубине своей станции обслуживания, а мы отправились в пивную. Мне сразу же захотелось как-нибудь отключить имидж бродячего пилота, потому что заезжие посетители пивной наблюдали за нами так же пристально, как за медленно летящими теннисными мячами.

– Вы и есть те самые парни с самолетами, правда? – Официантка, подававшая на наш деревянный дачный стол, была преисполнена почтения, и я хотел попросить ее не думать об этом, успокоиться и сделать вид, что мы самые обычные посетители. Я заказал кучу горячих сосисок и пиво, следуя примеру Пола и Стью.

– Все будет как надо, – сказал Пол. – Мы и сегодня вечером могли бы прокатить два десятка пассажиров, если бы ты не так боялся поработать несколько минут на своем самолете. Нам бы все отлично удалось. А ведь мы сюда только что прибыли. Пять часов назад мы даже не подозревали о существовании такого местечка, как Райо, штат Висконсин! Да мы заработаем целое состояние.

– Возможно, Пол. – Как командир на этот день, я не был в этом так уверен.

Полчаса спустя мы вошли в контору и включили свет, ослепивший нас и прогнавший ночь.

В офисе были две кушетки, которые мы с Полом сразу же заняли своими постелями, пользуясь своим положением ветеранов Великого Американского Цирка. Подушки с кушеток мы отдали Стью.

– Сколько пассажиров мы прокатим завтра? – спросил Стью, нимало не обеспокоенный своим низким положением. – На что спорим?

Пол прикинул, что мы прокатим 86 человек. Стью предложил цифру 101. Я беспощадно высмеял их обоих и сказал, что самой правильной цифрой будет 54. Все мы ошибались, но в тот момент это не имело значения.

Мы выключили свет и легли спать.