О путешествиях утопийцев

Если у кого появится желание повидаться с друзьями, живущими в другом

городе, или просто посмотреть на самую местность, то такие лица легко

получают на это дозволение от своих сифогрантов и траниборов, если в них не

встречается никакой надобности. Они отправляются одновременно с письмом от

князя, свидетельствующим о позволении, данном на путешествие, и

предписывающим день возвращения. Они получают повозку и государственного

раба, чтобы погонять волов и ухаживать за Ними. Но если среди

путешественников нет женщин, то повозка, как бремя и помеха, отсылается

обратно. Хотя на весь свой путь они ничего с собой не берут, у них все же ни

в чем нет недостатка: они везде дома. Если они останавливаются в каком-либо

месте долее одного дня, то каждый занимается там своим ремеслом и встречает

самое радушное отношение со стороны работающих по тому же ремеслу. Если кто

преступит свои пределы по собственному почину, то, пойманный без грамоты

князя, он подвергается позорному обхождению: его возвращают, как беглого и

жестоко наказывают. Дерзнувший на то же вторично - обращается в рабство.

А если у кого появится охота побродить по окрестностям своего города,

то он не встречает на то запрета, раз у него есть позволение отца и

разрешение его супружеской половины. Но в какую бы деревню он ни пришел, он

не получает никакой пищи, раньше чем не закончит предварительно полуденного

рабочего задания (или вообще сколько там обычно делают до ужина). Под этим

условием можно отправляться куда угодно в пределах владений своего города.

Таким образом, он будет не менее полезен городу, чем если бы был в городе.

Вы видите теперь, до какой степени чужды им всякая возможность

бездельничать, всякий предлог для лености. У них нет ни одной винной лавки,

ни одной пивной; нет нигде публичного дома, никакого случая для разврата, ни

одного притона, ни одного противозаконного сборища; но присутствие на глазах

у всех создает необходимость проводить все время или в привычной работе, или

в благопристойном отдыхе.

Неизбежным следствием таких порядков у этого народа является изобилие

во всем, а так как оно равномерно простирается на всех, то в итоге никто не

может быть нуждающимся или нищим. Как только в амауротском сенате, который,

как я сказал, ежегодно составляется из трех лиц от каждого города, станет

известным, где и каких продуктов особенно много и, наоборот, что и где

уродилось особенно скудно, то недостаток в одном месте немедленно восполняют

обилием в другом. И утопийцы устраивают это бесплатно, не получая, в свою

очередь, ничего от тех, кому дарят. Но то, что они дают из своих достатков

какому-либо городу, не требуя от него ничего обратно, они получают в случае

нужды от другого города без всякого вознаграждения. Таким образом, весь

остров составляет как бы одно семейство.

Но когда они достаточно позаботятся о себе, - а это они признают

выполненным не раньше, чем будет сделан запас на два года, ввиду

неизвестности урожая следующего года, - из остающегося они вывозят в другие

страны большое количество зерна, меда, шерсти, льна, леса, червеца и

пурпура, руна, воска, сала, кож и вдобавок еще животных. Седьмую часть всего

этото они дарят неимущим жителям тех стран, а остальное продают за умеренную

цену. В итоге этой торговли они увозят на родину не только те товары, в

которых нуждаются дома (а таковых почти нет, кроме железа), но, кроме того,

и большое количество золота и серебра. В силу продолжительности такого

обычая утопийцы имеют повсюду эти драгоценности в превышающем вероятие

количестве. Поэтому они теперь обращают мало внимания на то, как им

продавать: на наличные деньги или в кредит, и держат гораздо большую часть

денег в долговых обязательствах; при заключении их, однако, они, по

окончании установленных обычаем формальностей, не требуют никогда

поручительства частных лиц, но только всего города. Этот последний, как

только настанет день уплаты, требует долг с частных лиц, вносит деньги в

казну и пользуется процентами на этот капитал, пока утопийцы не попросят его

обратно, а они в огромном большинстве случаев никогда не просят. Они не

считают справедливым отнимать совершенно ненужную им вещь у тех, кому она

нужна. Впрочем, они требуют деньги только в тех случаях, когда по стечению

обстоятельств желают дать известную часть капитала другому народу или когда

приходится вести войну. Для этого одного они берегут все те сокровища,

которые держат дома, чтобы иметь в них поддержку или в крайней, или во

внезапной опасности, а главным образом для того, чтобы за непомерную цену

нанять иноземных солдат, которых они выставляют для борьбы охотнее, чем

своих граждан. Утопиицы знают, что за большие деньги можно обычно купить

самих врагов, которые готовы на измену и даже на то, чтобы вступить в

открытый бой друг с другом. В силу этого они хранят неоцененное сокровище,

но, впрочем, не как таковое, а обходятся с ним так, что мне стыдно и

рассказывать; к тому же я боюсь, что словам моим не поверят. Это опасение

мое тем более основательно, что я сознаю, как трудно было бы заставить меня

самого поверить этому, если бы я не видел этого лично, а только слышал от

другого. Но это уже неизбежно: чем более какое-нибудь явление чуждо нравам

слушателей, тем менее оно у них может вызвать доверия. Правда, и остальные

учреждения утопийцев очень резко разнятся от наших; поэтому тот, кто

благоразумно оценивает положение, будет, вероятно, меньше удивляться тому,

что употребление золота и серебра приспособлено у них скорее к их

собственным, чем к нашим обычаям. Действительно, они сами не пользуются

деньгами, а хранят их на упомянутые нужды, которые могут случиться, а могут

и никогда не случиться.

Между тем с золотом и серебром, из которых делаются деньги, они

обходятся так, что никто не ценит их дороже, чем того заслуживает природа

этих металлов. Кто не видит, насколько они ниже железа? Без него

действительно люди не могут жить, так же как без огня и воды; между тем

золоту и серебру природа не дала никакого применения, без которого нам

трудно было бы обойтись, но людская глупость наделила их ценностью из-за

редкости. Мало того, природа, как самая нежная мать, все наилучшее,

например, воздух, воду и самую землю, поместила открыто, а суетное и не

приносящее никакой пользы убрала очень далеко. Поэтому допустим, что

утопийцы запрячут эти металлы в какую-нибудь башню; тогда, вследствие глупой

изобретательности толпы, князь и сенат навлекут на себя подозрение, что

хотят плутовски обмануть народ и сами извлечь отсюда какую-нибудь выгоду.

Предположим далее, что они станут искусно чеканить из этих металлов чаши и

другие произведения в том же роде, а потом случайно понадобится опять

расплавлять их и потратить на жалованье солдатам; тогда, разумеется, можно

предвидеть, с каким трудом они позволили бы оторвать у себя то, что однажды

начали считать своей утехой.

Для противодействия этому они придумали некое средство, соответствующее

остальным их учреждениям, но весьма далекое от нас, которые так высоко ценят

золото и так тщательно хранят его. Поэтому подобный образ действия может

заслужить доверие только у испытавших его на опыте. Именно, утопийцы едят и

пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все

же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах,

но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для

самых грязных надобностей. Сверх того из тех же металлов они вырабатывают

цепи и массивные кандалы, которыми сковывают рабов. Наконец, у всех

опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца,

золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь, и, наконец, голова

окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески стараются о том,

чтобы золото и серебро были у них в позоре. В итоге другие народы дают на

растерзание эти металлы с не меньшей болью, чем свою утробу, а среди

утопийцев, если бы обстоятельства потребовали удаления всех этих зараз,

никто, по-видимому, не почувствовал бы от этого для себя ни малейшего

лишения.

Кроме того, они собирают на морских берегах жемчуг, а также кое-где по

скалам алмазы и карбункулы, но, впрочем, не ищут их, а обделывают, когда те

попадутся случайно. Такими камнями утопийцы украшают малолеток; эти

последние в первые годы детства кичатся и гордятся подобными украшениями; но

лишь только придут в возраст и заметят, что этими, безделушками пользуются

одни дети, так, без всякого внушения родителей, сами по чувству стыда

оставляют их, совершенно так же, как наши дети, подрастая, бросают орехи,

амулеты и куклы. Такое различие порядка утопийцев по сравнению с другими

народами создает и различное мировоззрение. Это стало особенно ясно для меня

из того, что произошло с анемолийскими послами.

Они приехали в Амаурот при мне, и так как целью их прибытия были важные

дела, то их приезду предшествовало собрание трех граждан из каждого города.

Но все послы соседних племен, приезжавшие туда раньше, обычно являлись в

самой скромной одежде, так как им были известны обычаи утопийцев, у которых

не придавалось никакого почета пышному одеянию, шелк служил предметом

презрения, а золото было даже позорным. Анемолийцы же жили особенно далеко и

имели с утопийцами мало общения. Поэтому послы, узнав, что все утопийцы

ходят в одной и той же одежде, и притом грубой, пришли к убеждению, что у

утопийцев совсем нет того, чем они пользуются; поэтому анемолийцы, будучи

скорее гордыми, чем умными, решили предстать в возможно блестящей

обстановке, изображая из себя каких-то богов, и ослепить глаза несчастных

утопийцев пышностью своего наряда. Таким образом, вступили три посла со ста

спутниками, все в разноцветном одеянии, большинство в шелковом. Сами послы,

принадлежавшие на родине к знати, имели златотканые плащи, большие цепи,

золотые серьги, вдобавок золотые кольца на руках, и, сверх того, шляпы их

были обвешены золотыми ожерельями, блиставшими жемчугом и дорогими камнями.

Говоря короче, они были украшены всем тем, что у утопийцев служило или

наказанием для рабов, или признаком бесчестья для опозоренных, или

безделушками для ребят. Поэтому стоило посмотреть, как анемолийцы

петушились, когда сравнили свой наряд с одеянием утопийцев, которые массой

высыпали на улицы. С другой стороны, не меньшим удовольствием было видеть,

как сильно обманулись они в своих надеждах и ожиданиях и как далеки были они

от того уважения, которого рассчитывали достигнуть. Именно, на взгляд всех

утопийцев, за исключением весьма немногих, посещавших по какой-либо

подходящей причине другие народы, вся эта блестящая обстановка

представлялась позорной, и потому, почтительно приветствуя вместо господ

всех низкопоставленных, они сочли самих послов по употреблению ими золотых

цепей за рабов и пропустили их, не оказав им никакого уважения. Мало того,

можно было наблюдать, как дети бросали жемчуг и дорогие камни, когда увидали

их прикрепленными на шапках послов, и, толкая мать в бок, обращались к пей с

такими словами:

- Вот, мама, какой большой остолоп, а все еще возится с жемчугом и

блестящими камушками, как будто мальчишка!

А родительница отвечала также вполне серьезно:

- Молчи, сынок, это, думаю я, кто-нибудь из посольских шутов.

Другие осуждали упомянутые золотые цепи, говоря, что они ни на что не

пригодны, так как настолько тонки, что раб может их легко разбить, а с

другой стороны, настолько просторны, что, когда ему захочется, он может

стряхнуть их и убежать куда угодно, развязанный и свободный.

Но, пробыв день-другой, послы увидели там огромное количество золота и

заметили, что оно ценится утопийцами весьма дешево и находится у них в таком

же презрении, как у них самих в почете, и что, сверх того, на цепи и оковы

одного беглого раба потрачено больше золота и серебра, чем сколько стоила

вся пышность их троих. Поэтому у послов опустились крылья, и они со стыдом

убрали весь тот наряд, которым так надменно кичились, особенно когда более

дружески поговорили с утопийцамл и узнали их обычаи и мнения. Именно, у

утопийцев вызывает удивление следующее: как может кто-нибудь из смертных

восхищаться сомнительным блеском небольшой жемчужинки или самоцветного

камушка, раз такому человеку можно созерцать какую-нибудь звезду или,

наконец, само солнце; затем может ли кто-нибудь быть настолько безумным, что

вообразит себя более благородным изза нитей более тонкой шерсти, раз эту

самую шерсть, из каких бы тонких нитей она ни была, некогда носила овца и

все же не была ничем другим, как овцой. Удивительно для утопийцев также и

то, как золото, по своей природе столь бесполезное, теперь повсюду на земле

ценится так, что сам человек, через которого и на пользу которого оно

получило такую стоимость, ценится гораздо дешевле золота; и дело доходит до

того, что какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и

который столько же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в рабстве многих

умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась

большая куча золотых монет; ну, а если судьба или какой-нибудь подвох

законов (который нисколько не меньше самой судьбы способен поставить все

вверх дном) перенесет эту кучу от упомянутого господина к самому презренному

бездельнику из всей его челяди, то в результате, несколько позже, господин

переходит в услужение к слуге, как привесок и придаток к деньгам. Но гораздо

большее удивление и ненависть вызывает у утопийцев безумие того, кто воздает

чуть не божеские почести богачам, которым он ничего не должен и ничем не

обязан; он поступает так только из уважения к их богатству и в то же время

признает их в высшей степени жадными и скупыми и вернее верного понимает,

что при жизни этих богачей из такой огромной кучи денег ему никогда не

перепадет ни одного грошика.

Подобные мнения утопийцы отчасти усвоили из воспитания, так как выросли

в такой стране, учреждения которой очень далеки от упомянутых нелепостей, а

отчасти из учения и литературы. Правда, в каждом городе имеется лишь немного

лиц, которые освобождены от прочих трудов и приставлены только к учению, это

именно те, у кого с детства обнаружились прекрасные способности, выдающийся

талант и призвание к полезным наукам, - по дети учатся все, и значительная

часть народа, мужчины и женщины, проводит в учении те часы, когда, как

сказано было раньше, они свободны от работ. Учебные предметы они изучают на

своем языке. Он не беден словами, не лишен приятности для слуха и

превосходит другие более верной передачей мыслей. Этот же язык, только везде

в более испорченном виде, в разных местах по-разному, распространен в

значительной части того мира.

До нашего прибытия они даже и не слыхивали о всех тех философах, имена

которых знамениты в настоящем известном нам мире. И все же в музыке,

диалектике, науке счета и измерения они дошли почти до того же самого, как и

наши древние (философы). Впрочем, если они во всем почти равняются с нашими

древними, то далеко уступают изобретениям новых диалектиков. Именно, они не

изобрели хотя бы одного правила из тех остроумных выдумок, которые здесь

повсюду изучают дети в так называемой " Малой логике", об ограничениях,

расширениях и подстановлениях. Далее, так называемые " вторые интенции" не

только не подвергались у утопийцев достаточному обследованию, но никто из

них не мог видеть так называемого " самого человека вообще", хотя, как вы

знаете, это существо вполне колоссальное, больше любого гиганта, и мы даже

пальцем на него можем показать. Зато утопийцы очень сведущи в течении светил

и движении небесных тел. Мало того, они остроумно изобрели приборы различных

форм, при помощи которых весьма точно уловляют движение и положение Солнца,

Луны, а равно и прочих светил, видимых на их горизонте. Но они даже и во сне

не грезят о содружествах и раздорах планет и о всем вздоре гадания по

звездам. По некоторым приметам, полученным путем продолжительного опыта, они

предсказывают дожди, ветры и прочие изменения погоды. Что же касается причин

всего этого, приливов морей, солености их воды и вообще происхождения и

природной сущности неба и мира, то они рассуждают об этом точно так же, как

наши старые философы; отчасти же, как те расходятся друг с другом, так и

утопийцы, приводя новые причины объяснения явлений, спорят друг с другом, не

приходя, однако, во всем к согласию.

В том отделе философии, где речь идет о нравственности, их мнения

совпадают с нашими: они рассуждают о благах духовных, телесных и внешних,

затем о том, присуще ли название блага всем им или только духовным

качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии. Но главным и

первенствующим является у них спор о том, в чем именно заключается

человеческое счастье, есть ли для него один источник или несколько. Однако в

этом вопросе с большей охотой, чем справедливостью, они, по-видимому,

склоняются к мнению, защищающему удовольствие; в нем они полагают или

исключительный, или преимущественный элемент человеческого счастья. И, что

более удивительно, они ищут защиту такого щекотливого положения в религии,

которая серьезна, сурова и обычно печальна и строга. Они никогда не разбира-

ют вопроса о счастье, не соединяя некоторых положений, взятых из религии, с

философией, прибегающей к доводам разума. Без них исследование вопроса об

истинном счастье признается ими слабым и недостаточным. Эти положения

следующие: душа бессмертна и по благости божией рождена для счастья; наши

добродетели и благодеяния после этой жизни ожидает награда, а позорные

поступки - мучения. Хотя это относится к области религии, однако, по их

мнению, дойти до верования в это и признания этого можно и путем разума. С

устранением же этих положений они без всякого колебания провозглашают, что

никто не может быть настолько глуп, чтобы не чувствовать стремления к

удовольствию дозволенными и недозволенными средствами; надо остерегаться

только того, чтобы меньшее удовольствие не помешало большему, и не

добиваться такого, отплатой за которое является страдание. Они считают

признаком полнейшего безумия гоняться за суровой и недоступной добродетелью

и не только отстранять сладость жизни, но даже добровольно терпеть

страдание, от которого нельзя ожидать никакой пользы, да и какая может быть

польза, если после смерти ты не добьешься ничего, а настоящую жизнь провел

всю без приятности, то есть несчастно. Но счастье, по их мнению, заключается

не во всяком удовольствии, а только в честном и благородном. К нему, как к

высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, которой одной только

противная партия усвояет счастье. Добродетель они определяют как жизнь,

согласную с законами природы; к этому мы назначены богом. Надо следовать

тому влечению природы, которое повинуется разуму в решении вопроса, к чему

надо стремиться и чего избегать. Разум прежде всего зажигает у людей любовь

и уважение к величию божию, которому мы обязаны и тем, что существуем, и

тем, что можем обладать счастьем. Во-вторых, разум настойчиво внушает нам и

самим жить в возможно большем спокойствии и радости, и помогать всем прочим,

по природной связи с ними, в достижении того же самого. Не было никогда ни

одного столь сурового и строгого приверженца добродетели и ненавистника

удовольствия, который бы советовал тебе только труды, бдения и суровость, не

предлагая в то же время посильно облегчать нужду и неприятности других и не

считая этого похвальным во имя человеколюбия. Нет добродетели, более

присущей человеку, и елу особенно свойственно, чтобы один служил на благо и

утешение другому, смягчал тягости других и возвращал их, уничтожив печаль, к

приятности жизни, то есть к удовольствию. Если это так, то почему природе не

внушать каждому делать то же самое и для себя?

Действительно, одно из двух: или приятная жизнь" то есть соединенная с

удовольствием, дурна; если это так, ты не только не должен никому помогать в

ней, но по мере сил исторгать ее у всех, как вредную и смертоносную; или,

если советовать такую жизнь другим как хорошую тебе не только можно, но и

должно, то почему этого не применить прежде всего к себе самому?

Тебе приличествует быть не менее благосклонным к себе, чем к другим.

Ведь если природа внушает тебе быть добрым к другим, то она не предлагает

тебе быть суровым и немилосердным к себе самому. Поэтому, по их словам, сама

природа предписывает нам приятную жизнь, то есть наслаждение как конечную

цель всех наших действий; а добродетель они определяют как жизнь, согласную

с предписаниями природы. Она же приглашает смертных к взаимной поддержке для

более радостной жизни. И в этом она поступает справедливо: нет никого

стоящего настолько высоко над общим жребием человеческого рода, чтобы

пользоваться исключительными заботами природы, которая одинаково благоволит

ко всем, объединенным общностью одного и того же облика. Поэтому та же самая

природа постоянно предлагает тебе следить за тем, чтобы содействовать своим

выгодам постольку, поскольку ты не причиняешь этим невыгод другим.

Следовательно, утопийцы признают необходимым соблюдать не только

договоры, заключенные между частными лицами, но и общественные законы о

распределении удобств жизни, то есть материала удовольствия, которые,

руководясь правилами справедливости, опубликовал добрый государь или

утвердил единодушным согласием народ, не угнетенный тиранией и не обманутый

коварством. Заботиться о своей выгоде, не нарушая этих законов, есть

требование благоразумия, а иметь в виду также и интересы общественные - твой

долг. Похищать чужое удовольствие домогаясь своего, несправедливо. Наоборот,

отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная

обязанность человеколюбия и благожелательности; эта обязанность никогда не

уносит нашей выгоды в такой мере, в какой возвращает ее. Подобная выгода

возмещается взаимностью благодеяний, и самое сознание благодеяния и

воспоминание о любви и расположении тех, кому ты оказал добро, приносят

твоему сознанию больше удовольствия, чем то телесное наслаждение, от

которого ты воздержался. Наконец, религия легко убеждает наше сознание, и

оно охотно соглашается с этим, что за краткое и небольшое удовольствие бог

воздает огромной и никогда не преходящей радостью. На этом основании,

тщательно взвесив и обдумав предмет, утопийцы признают, что все наши

действия, и в числе их сами добродетели, имеют в виду как конечную цель

удовольствие и счастье.

Удовольствием называют они всякое движение и состояние тела и души,

пребывая в которых мы получаем наслаждение по указанию природы. Прибавку о

природном стремлении утопийцы делают не без основания. Приятным от природы

считается все нижеследующее: то, к чему стремятся не путем обиды; то, ради

чего не теряется другое, более приятное; то, что не причиняет страдания; то,

чего ищут не только чувства, но и здравый разум, С другой стороны, есть

удовольствия, несогласные с природой, которые люди в силу какого-то суетного

общего соглашения представляют себе сладкими, как будто бы от человека

зависело изменять одинаково предметы и их названия. Но утопийцы признают,

что подобные удовольствия нисколько не содействуют счастью. Наоборот,

результатом их является то, что, у кого они раз укрепились, у того не

остается места для истинных и неподдельных наслаждений, а вся духовная

сущность его всецело подчинена ложному пониманию удовольствия. Есть,

наконец, очень многое, что по своей природе не заключает никакой сладости и,

наоборот, в значительной части содержит даже много горечи, но в силу

извращенного соблазна безнравственных желаний считается не только высшим

удовольствием, а даже признается главною основою жизни.

К числу подобных подд: льных удовольствий утопийцы относят мнение тех

людей, про которых я упомянул раньше: чем лучше на них одежда, тем лучшими

людьми они себя воображают. В этом одном отношении они ошибаются вдвойне. Не

менее лгут они и оттого, что считают свое платье лучшим, чем себя.

Действительно, если стать на точку зрения полезности одежды, то почему более

тонкая шерсть выше более толстой? Но эти люди все же петушатся и, как будто

бы их превосходство имело под собою действительную основу, а не ошибку, счи-

тают, что и личная пх оценка от этого несколько повышается; вследствие

этого, словно с полным правом, они требуют для более изящного платья почета,

на который никогда не дерзали бы одетые хуже, и приходят в негодование, если

на них не обращают достаточного внимания.

Далее, не является ли признаком того же самого безумия л стремление к

суетному и не приносящему никакой пользы почету? Действительно, какое

естественное и истинное удовольствие может доставить то обстоятельство, что

другое лицо обнажает пред тобою голову или преклоняет колена? Что ж, это

излечит страдание твоих колен? Или исцелит безумие твоей головы? На этом же

фоне поддельного удовольствия удивительно видеть, с каким наслаждением

безумствуют те, кто заносится и гордится в силу мнения о своей знатности,

так как этим людям выпало на долю родиться от таких предков, длинный ряд

которых считался богатым, особенно земельной собственностью - ведь знатность

теперь только в этом и заключается. Эта знатность в их глазах ни на волос не

уменьшится, хотя бы предки ничего не оставили им из своих богатств или они

сами промотали оставленное.

К этому же разряду утопийцы причисляют тех, кто, как я сказал,

увлекается жемчугом и камушками и считает себя чуть не богом, если ему

удалось заполучить какой-нибудь выдающийся экземпляр, особенно такого рода,

который в его время и в его среде имеет наибольшую стоимость. Ведь не у всех

и не во всякое время ценятся одни и те же породы. Но они приобретают этот

экземпляр не иначе, как без золотой оправы и в натуральном виде. Да и тут

продавец должен дать клятву и представить залог, что эти жемчуг и камень

настоящие. До такой степени эти покупатели озабочены тем, что их зрение

будет обмануто фальшивым камнем вместо настоящего. Но почему твоему взгляду

искусственный камень доставит меньшее наслаждение, раз твой глаз не

различает его от настоящего? Честное слово, оба они должны представлять для

тебя такую же ценность, как для слепого. Далее, воспринимают ли настоящее

удовольствие и не испытывают ли скорее обман от ложного те, что хранят

излишние богатства, нисколько не пользуясь ими, а только наслаждаясь их

созерцанием? Или те, что в силу противоположного порока прячут золото,

которым никогда не собираются пользоваться и которого, может быть, никогда

больше и не увидят? Тревожась, как бы не потерять его, они его теряют на

самом деле. Действительно, как иначе назвать твой поступок, если ты

отнимаешь у себя лично, а может быть, и у всех людей пользование этим

золотом и вручаешь его земле? И вот, запрятав сокровище, ты вполне

успокаиваешься и ликуешь от радости. Ну, а допустим, что кто-нибудь украдет

это богатство и ты, не зная об этой краже, через десять лет умрешь; в

течение десяти лет, которые ты прожил после воровства, какое тебе дело было

до того, похищено ли твое золото или цело? И в том и в другом случае тебе от

него была одинаковая польза.

К этим столь нелепым наслаждениям утопийцы присоединяют игру в кости

(это безумие известно им по слуху, а не по опыту, далее - охоту и

птицеловство. Именно, они спрашивают: в чем состоит удовольствие бросать

кости на доску? Та столько раз делал это, что если бы с этим было связано

какоенибудь удовольствие, то от неоднократного повторения могло бы все же

возникнуть пресыщение? Или какую приятность, а не отвращение скорее, можно

найти, слушая лай и вой собак? Или почему получается большее ощущение

удовольствия, если собака гонится за зайцем, а не собака за собакой? В том и

другом случае дело идет об одном и том же: они бегут, если бег тебе

доставляет наслаждение. А если тебя привлекает надежда видеть убийство,

ожидание, что у тебя на глазах произойдет мучительная травля, то зрелище

того, как собака раздерет зайчишку, более сильный - более слабого, свирепый

- робкого и Трусливого, наконец, жестокий - невинного, должно скорее вызвать

сострадание. Поэтому все это занятие охотой, как дело, недостойное

свободного человека, утопийцы подкинули мясникам, а мы сказали выше, что это

искусство у них исполняют рабы. Утопийцы считают, что охота есть самая

низменная сторона этого занятия, а остальные его стороны и более практичны,

и более благородны, так как они приносят большую пользу и губят животных

исключительно по необходимости; между тем охотник ищет в убийстве и травле

бедного зверька только удовольствие. По мнению утопийцев, это неудержимое

желание смотреть на убийство даже настоящих зверей или возникает в силу

природной жестокости, или, при постоянном пользовании таким свирепым

удовольствием, окончательно ожесточает человека. В этом и во всех подобных

случаях - а их бесчисленное множество - толпа видит удовольствие, а

утопийцы, не признавая в природе подобных явлений ничего приятного,

решительно считают, что они не имеют ничего общего с истинным,

удовольствием. Если эти явления в общем доставляют чувству приятность, что

составляет задачу удовольствия, то это отнюдь не вынуждает утопийцев менять

свое мнение. Они говорят, что причина этого кроется не в природных свойствах

явления, а в извращенной привычке людей: по вине ее они принимают горькое за

сладкое, уподобляясь беременным, испорченный вкус которых признает смолу и

сало слаще меда. Однако ничье суждение, искаженное или болезнью, или

привычкой, не может изменить природных свойств как других вещей, так и

удовольствия.

Утопийцы допускают различные виды удовольствий, признаваемых ими за

истинные; именно, одни относятся к духу, другие к телу. Духу приписывается

понимание и наслаждение, возникающие от созерцания истины. Сюда же

присоединяются приятное воспоминание о хорошо прожитой жизни и несомненная

надежда на будущее блаженство. Телесные удовольствия разделяются на два

вида. Первый - тот, который доставля-ет чувствам явную приятность. Это

бывает при восстановлении того, что исчерпала находящаяся внутри нас

теплота, - оно достигается пищей и питьем. Другой случай, когда удаляется то,

обилие чего переполняет тело: это бывает, когда мы очищаем внутренности

испражнениями, совершаем акт деторождения, успокаиваем зуд какого-либо

органа трением иди почесыванием Иногда же удовольствие возникает без всякого

возмещения того чего требуют наши члены, и без освобождения их от страданий,

но все же при очевидном движении оно щекочет, поражает и привлекает к себе

наши чувства какой-то скрытой силой; это, например, доставляет нам музыка.

Другой вид телесного удовольствия заключается, по их мнению в спокойном

и находящемся в полном порядке состоянии тела: это - у каждого его здоровье,

не нарушаемое никаким страданием. Действительно, если оно не связано ни с

какою болью, то само по себе служит источником наслаждения, хотя бы на него

не действовало никакое привлеченное извне удовольствие. Правда, оно не так

заметно и дает чувствам меньше, чем ненасытное желание еды и питья; тем не

менее многие считают хорошее здоровье за величайшее из удовольствий. Почти

все утопийцы признают здоровье большим удовольствием и, так сказать, основой

и базисом всего: оно одно может создать спокойные и желательные условия

жизни, а при отсутствии его не остается совершенно никакого места для

удоволь ствия. Полное отсутствие боли без Наличия здоровья, во всяком

случае, называется у них бесчувственностью, а не удовольствием. После

оживленного обсуждения вопроса утопийцы давно уже отвергли мнение тех, кто

предлагал не считать крепкое и безмятежное здоровье за удовольствие на том

основании, что наличие его можно будто бы заметить только при

противоположном ощущении. Но теперь почти все они, наоборот, пришли

единодушно к тому выводу, что здоровье особенно содействует удовольствию.

Они рассуждают так: если с болезнью связано страдание, которое является

таким же непримиримым врагом удовольствия, как болезнь - здоровья, то почему

удовольствию, в свою очередь, не заключаться в безмятежном здоровье? По их

мнению, в этом вопросе нисколько не важно сказать, является ли болезнь

страданием или страдание присуще болезни, так как в том и другом случае

результат получается один и тот же. Поэтому, если здоровье есть само

удовольствие или неизбежно порождает удовольствие, как огонь создает

теплоту, то в итоге, в том и другом случае, удовольствие не может

отсутствовать у тex, кто обладает крепким здоровьем. Рассуждают они и так

еще: что происходит во время нашей еды, как не борьба здоровья, которое

начало колебаться, против голода в союзе с пищей? Пока здоровье в этой

борьбе набирается мало-помалу сил, этот успех его доводит до прежней живости

то удовольствие, которое так подкрепляет нас. Так неужели же здоровье,

которое находит веселье в борьбе, не будет радоваться, достигнув победы?

Неужели после счастливого достижения в конце концов прежней силы, к которой

исключительно оно стремилось во всей борьбе, оно немедленно оцепенеет, не

познает своих благ и не будет ценить их? Кто, спрашивают они, находясь в

бодрственном состоянии, не чувствует себя здоровым, если это действительно

есть? Неужели кто-нибудь может находиться в таком оцепенении или

летаргическом состоянии, что не будет признавать для себя здоровье приятным

и усладительным? А что есть услада, как не другое название удовольствия?

Утопийцы особенно ценят духовные удовольствия, их они считают первыми и

главенствующими; преимущественная часть их исходит, по их мнению, из

упражнения в добродетели и сознания беспорочной жизни. Из удовольствий,

доставляемых телом, пальма первенства у них отдается здоровью. Сладкая еда и

питье и все, что может доставить подобное наслаждение, по их мнению,

конечно, заслуживает стремления, но только ради здоровья. Все это приятно не

само по себе, а в той мере, в какой оно противится подкрадывающемуся

исподтишка недугу. Мудрец будет скорее избегать болезней, чем выбирать

средства против них, будет скорее бороться с страданиями, чем принимать

утешения по поводу них. Поэтому лучше будет не нуждаться в физических

удовольствиях, чем испытывать наслаждение от них. Если кто испытывает полное

удовлетворение от удовольствия такого рода, тот неизбежно должен признать

свое полное счастье в том только случае, если ему выпадет на долю жизнь,

которую надо проводить в постоянном голоде, жажде, зуде, еде, питье, чесании

и натирании; но кто не видит, как подобная жизнь не только безобразна, но и

несчастна? Разумеется, эти удовольствия, как наименее чистые, - самые

низменные из всех. Они никогда не возникают иначе, как в соединении с

противоположными страданиями. Например, с удовольствием от еды связан голод,

и притом не вполне равномерно. Именно, страдание является как более сильным,

так и более продолжительным: оно и возникает раньше удовольствия, и

утоляется только одновременно с отмиранием удовольствия. Так вот подобные

удовольствия утопийцы не считают заслуживающими высокой оценки, но признают

их только в той мере, в какой это требуется необходимостью. Но все же

утопийцы рады и им и с благодарностью признают доброту матери-природы,

которая привлекает с самой ласковой приятностью свои творения даже к тому,

что приходится делать постоянно в силу необходимости. Действительно как

отвратительна была бы жизнь, если бы, подобно прочим недугам, беспокоящим

нас реже, и ежедневные болезни голода и жажды приходилось прогонять ядами и

горькими лекарствами?

Утопийцы, любят и ценят красоту, силу, проворство как особые и приятные

дары природы. Затем, кроме человека, нет других живых существ, которые

благоговеют пред красотой и изяществом мира, получают впечатление от

приятного запаха (у зверей это имеет место только применительно к пище) и

различают согласие и рознь в звуках и тонах. Поэтому утопийцы признают как

приятную приправу жизни и те удовольствия, которые входят к нам через слух,

зрение и обоняние и которые природа пожелала закрепить за человеком как его

особое преимущество. Во всем этом они держатся такого правила, что меньшее

удовольствие не должно мешать большему и вообще порождать когда-нибудь

страдание, которое, по их мнению, есть неизбежное следствие удовольствия

бесчестного. Но они считают признаком крайнего безумия, излишней жестокости

к себе и высшей неблагодарности к природе, если кто презирает дарованную ему

красоту, ослабляет силу, превращает свое проворство в леность, истощает свое

тело постами, наносит вред здоровью и отвергает прочие ласки природы. Это

значит презирать свои обязательства к ней и отказываться от всех ее

благодеяний. Исключение может быть в том случае, когда кто-нибудь

пренебрегает этими своими преимуществами ради пламенной заботы о других и об

обществе, ожидая, взамен этого страдания, большего удовольствия от бога.

Иначе совсем глупо терзать себя без пользы для кого-нибудь из-за пустого

призрака добродетели или для того, чтобы иметь силу переносить с меньшей

тягостью несчастья, которые никогда, может быть, и не произойдут.

Таково их мнение о добродетели и удовольствии. Они верят, что если

человеку не внушит чего-нибудь более святого ниспосланная с неба религия,

то, с точки зрения человеческого разума, нельзя найти ничего более

правдивого. Разбирать, правильна ли эта мысль или нет, нам не позволяет

время, да и нет необходимости. Мы приняли на себя задачу рассказать об их

уставах, а не защищать их.

Во всяком случае, каковы бы ни были эти постановления, я убежден в том,

что нигде нет такого превосходного народа и более счастливого государства.

Природа наделила их проворством и бодростью. Они обладают большей физической

силой, чем обещает их рост, в общем все же довольно высокий. И, хотя почва у

них не везде плодородна и климат недостаточно здоров, они прекрасно

укрепляют себя против превратностей атмосферы умеренностью в пище, а землю

успешно врачуют обработкой. В результате ни у одного народа нет более

обильных урожаев и приплода скота, люди отличаются значительной

жизнеспособностью и подвержены наименьшему количеству болезней. Поэтому там

можно видеть, во-первых, тщательное выполнение обычных земледельческих

работ, а именно: помощь искусством и трудом земле, не очень-то податливой от

природы. Во-вторых, там можно наблюдать зрелище еще более поразительное: лес

выкорчевывается руками народа в одном месте, а насаждается в другом. В этом

отношении принимается в расчет не плодородие, а удобство перевозки, именно -

чтобы дрова были ближе к морю, рекам или к самим городам. Доставка сухим

путем хлеба из более отдаленной местности сопряжена с меньшим трудом, чем

доставка дров. Это - народ общительный, остроумный, способный, умеющий

насладиться покоем, достаточно привычный, в случае надобности, к физическому

труду. Впрочем, в других отношениях они не стремительны, а в умственных

интересах неутомимы.

Они узнали от нас об античных народах. Что касается латинян, то там,

кроме истории и поэзии, не было ничего, что представлялось утопийцам могущим

заслужить особое одобрение; но после ознакомления с литературой и наукой

греков они с огромным и изумительным усердием приложили старание к тому,

чтобы изучить это при пашем объяснении. Поэтому мы начали читать с ними

греков, не желая прежде всего подавать учащимся мысль, будто мы отказываемся

от такой работы, и не надеясь особенно ни на какой успех от этого. Но стоило

нам немного подвинуться вперед, как прилежание утопийцев заставило нас

тотчас сообразить, что нам не придется напрасно тратить таковое и с своей

стороны. Они начали с большой легкостью воспроизводить формы букв, с большой

легкостью произносить слова, с огромной быстротой запоминать их и с

замечательной точностью переводить; поэтому успехи утопийцев вызывали у нас

положительное удивление. Правда, большинство тех, кто принялся за это

изучение не только из добровольных побуждений, но и по приказу сената,

принадлежало к числу избраннейших по своим способностям ученых и к людям

зрелого возраста. Поэтому менее чем через три года для них не оставалось

никаких трудностей с точки зрения языка; классических писателей они могли

читать без всяких затруднений, за исключением искажений в тексте.

Утопийцы усвоили эту литературу тем более легко, что, по моему, по

крайней мере, предположению, она им несколько сродни. Именно, я подозреваю,

что этот народ ведет происхождение от греков, так как их язык, в остальных

отношениях почти напоминающий персидский, в названиях городов и должностных

лиц сохраняет некоторые следы греческой речи. Отправляясь в плавание в

четвертый раз, я взял с собою на корабль вместо товаров порядочную кипу

книг, потому что принял твердое решение лучше не возвращаться никогда, чем

скоро. Поэтому у утопийцев имеется от меня значительное количество сочинений

Платона, еще больше Аристотеля, равно как книга Феофраста о растениях, но, к

сожалению, в очень многих местах неполная. Именно, во время нашего плавания

книга эта оставалась без достаточного надзора и попалась обезьяне, которая,

резвясь и играя, вырвала здесь и там несколько страниц и растерзала их. Из

составителей грамматик у них есть только Ласкарис; Федора я не привозил с

собой, а также ни одного словаря, кроме Гесихия и Диоскорида. Они очень

любят мелкие произведения Плутарха и восхищаются также изяществом и

остроумием Лукиана. Из поэтов у них есть Аристофан, Гомер и Еврипид, затем

Софокл, напечатанный мелким шрифтом Альда, из историков Фукидид, Геродот, а

также Геродиан. Мало того, мой товарищ Триций Апинат привез с собою также из

области медицины некоторые мелкие произведения Гиппократа и так называемое

" Малое искусство" Галена. Эти книги у них очень ценятся. Хотя, по сравнению

с прочими народами, утопийцы менее всего нуждаются в медицине, однако нигде

она не пользуется большим почетом, хотя бы потому, что познание ее ставят

наравне с самыми прекрасными и полезными частями философии. Исследуя с

помощью этой философии тайны природы, они рассчитывают получить от этого не

только удивительное удовольствие, но и войти в большую милость у ее

виновника и создателя. По мнению утопийцев, он, по обычаю прочих мастеров,

предоставил рассмотрение устройства этого мира созерцанию человека, которого

одного только сделал способным для этого, и отсюда усердного и тщательного

наблюдателя и поклонника своего творения любит гораздо более, чем того, кто,

наподобие неразумного животного, глупо и бесчувственно пренебрег столь

величественным и изумительным зрелищем.

Поэтому способности утопийцев, изощренные науками, удивительно

восприимчивы к изобретению искусств, содействующих в каком-либо отношении

удобствам и благам жизни. Но двумя изобретениями они все же обязаны нам, а

именно: книгопечатанием и изготовлением бумаги; но и тут, впрочем, помогли

не столько мы, сколько они сами себе. Именно, мы могли только показать им

буквы, напечатанные Альдом в бумажных книгах, и скорее толковали кое-что,

чем объясняли о материале для изготовления бумаги и об умении оттискивать

буквы, так как никто из нас не был достаточно искусен ни в том, ни в другом.

Но они тотчас с большим остроумием смекнули, в чем дело; раньше они писали

только на коже, коре и папирусе, а теперь тотчас стали делать попытки

изготовлять бумагу и оттискивать буквы. Сначала это им не очень удавалось,

но после неоднократных и настойчивых попыток они в скором времени постигли

то и другое. Успехи их так велики, что, будь у них экземпляры греческих

авторов, они не ощущали бы никакого недостатка в книгах. Теперь у них

имеется из литературы нисколько не больше того, что упомянуто мною раньше;

но эту наличность они распространили уже путем печатных книг во многих

тысячах экземпляров.

Утопийцы благосклонно принимают всякого приезжающего посмотреть их

страну, особенно если это лицо отличается какими-либо выдающимися талантами

или знанием многих земель, полученным в результате продолжительных

путешествий; с этой последней точки зрения им был приятен и наш приезд. Они

охотно слушают о том, что творится везде на земле. Но ради торговли в Утопию

приезжают не очень часто. В самом деле, что ввозить к ним, кроме железа да

еще золота и серебра? Но эти два металла каждый предпочел бы вывозить от

них. Далее, то, что подлежит экспорту от них, они считают более

благоразумным вывозить самим, чем предоставлять это другим. Причиной этого

служит их желание приобрести более близкое знакомство с окружающими их

другими народами и не забыть опыта и навыка в мореплавании.