Теория в контрпереносе

В конце концов, прибегание к «нестойко выраженной» теоретической активности является «третьим ухом» — отдаленным, однако подразумеваемым и необхо­димым, — которое содействует получению релевантной аналитической информа­ции из феномена контрпереноса. По мере того, как я слушала Дидье и приходила к соответствующим данному случаю «конструкциям», мне вспомнились наблю­дения В. X. Гиллепси о всемогуществе перверта. Согласно Гиллепси, первертная экономика может быть связана с психозом, так как перверт стоит между вытесненными защитами и шизоидным или расщепленным характером¹. В подобном духе, Эдвард Гловер еще ранее считал перверсию нейтрализацией инфантильной агрессии, а также компромиссом, который сохраняет восприятие реальности². Под влиянием работы Винникотта о взаимоотношении кормящей матери и младенца и переходном объекте³, большинство специалистов, пишущих на эту тему, подчеркивают психотический потенциал перверсии. Джойс МакДугалл установила взаимосвязь между первертной личностью и архаической преэдиповой дезорганизацией Я⁴. Эти проблемы, для которых перверсия обеспечивает

защитный экран и кристаллизацию «ложного Я», указывают на нарциссическую симптоматологию, которую проанализировал Андре Грин¹. Кроме того, в ходе моей работы с Дидье я принимала во внимание ряд утверждений Лакана о перверсии²: первертный фетишизм не уничтожает отцовскую функцию. Посредством сохранения от­рицаемой ценности отцовской функции, фетишист содействует ее произрастанию³. Размышления Лакана о языке и психическом функционировании привели меня к исследованию особого использования языка первертом, а также к его про­дуктам воображения (сновидениям и фантазиям).

В этом клиническом и теоретическом контексте, я заметила, что Дидье лишь тогда отходил от своей «нейтральности» — которая вряд ли была благожелательной, — когда говорил со мной о своих картинах. Высоко «специализированное» и «техническое» содержание того, о чем он рассказывал, не давало мне возможно­сти получить представление о том, как могут выглядеть его картины. Во время таких моментов, однако, его голос становился воодушевленным, его лицо залива­лось румянцем и его эмоции выходили наружу.

Казалось, что писание картин было скрытой частью айсберга, который Дидье создавал своим дискурсом. Сказать «посмотри» ничего для него не значило. Его

страсти не пропитывали его речь, Дидье «означал» иным образом. Для сохранения психологической идентичности, которую не смогло создать его нарциссическое Я, заместители его представлений вещей (его картины) заменили взаимоотношение между представлением вещи и словесным представлением. Он уменьшил воздействие своих фантазий путем перемешивания действия и смысла и создал свои собственные, понятные лишь ему удовольствия, включая мастурбацию. В обмен, лингвистические знаки оказались отрезаны от смысла, отрезаны от его действий и отрезаны от аффекта — они стали ритуалистическими, пустыми, абстрактными знаками.