Элементы теории структурации

Для пояснения основных понятий теории структуризации удобно начать с разногласий, существующих, с одной стороны, между функционализмом (включая теорию систем) и структурализмом, а с другой, между герменевтикой и различными формами „интерпретативной" социологии. Функционализм и структурализм — направления, имеющие, несмотря на очевидные различия, некоторое сходство. Оба они исходят из натуралистических позиций и склонны к объективизму. Функционалистская мысль, начиная с Конта, опиралась на биологию как науку, наиболее приемлемую и качестве модели для социальных наук. Биология указала способ концептуализации структуры, функционирования социальных систем и анализа процессов эволюции через механизмы адаптации. Структуралистская мысль (что особенно проявилось в работах Леви-Стросса) отрицала идею эволюции и биологические аналогии. И гомологичность социальных и естественных наук здесь — прежде всего когнитивного плана, поскольку предполагается, что в каждой из них выражаются сходные черты общей структуры сознания. И структурализм, и функционализм особо подчеркивают преобладание социального целого над его индивидуальными частями (т.е. составляющими его актерами, социальными субъектами).

В герменевтических традициях социальные и естественные науки считаются радикально различными. Герменевтика стала пристанищем того „гуманизма", против которого настойчиво протестовали структуралисты. В герменевтической мысли, в том виде, в каком она представлена Дильтеем, разрыв между субъектом и социальным объектом максимален. Субъективность — это изначальный центр опыта культуры и истории, и в качестве такового служит основой социальных или гуманитарных наук. За пределами субъективного опыта, и чуждый ему, находится материальный мир, управляемый безличностными отношениями причины и следствия. В то время как для школ и направлений, которые тяготеют к натурализму, субъективность представляла собой некую загадку или даже остаточное явление, для герменевтики скрытым является как раз мир природы, который, в отличие от человеческой деятельности, можно понять только со стороны. В интерпретативной социологии приоритет в объяснении человеческого поведения отдается действию и значению: структурные концепции не особенно развиты, как и тема принуждения в целом. Для структурализма и функционализма, наоборот, структура (в различных смыслах, в зависимости от концепции) имеет приоритет над действием и акцентируются именно принуждающие качества структур.

Обычно считается, что различия между этими направлениями мысли в вопросе о социальных науках имеют эпистемологический характер, но в действительности здесь важны также и онтологические аспекты. Проблема заключается в том, как должны быть определены концепции действия, значения и субъективности и как их можно соотнести с понятиями структуры и принуждения. Если интерпретативная социология основана, так сказать, на империализме субъекта, то функционализм и структурализм предполагает империализм социальных объектов (все, в том числе социальные субъекты, становится социальным объектом — примеч. пер.) Одна из принципиальных целей теории структурации — в том, чтобы положить конец этим имперским попыткам. Предметом социальных наук, в соответствии с теорией структурации, является не опыт индивидуального актера и не существование какой-либо формы социетальной тотальности, а социальные практики, упорядоченные в пространстве и во времени. Социальная деятельность, подобно некоторым самовоспроизводящимся элементам природы, является повторяющейся. Это означает, что она не создается социальными актерами, а лишь постоянно воспроизводится ими, причем теми самыми средствами, которыми они реализуют себя как актеры. В своей деятельности и посредством этой деятельности агенты воспроизводят условия, которые делают ее возможной. Однако тип сознательности (knowledglability), проявляющийся в природе в форме закодированных программ, далек от познавательных навыков социальных агентов. Именно для концептуализации человеческой познавательной способности и включения ее в действие я собираюсь использовать достижения интерпретативной социологии. Герменевтическая точка зрения принимается в теории структурации в той степени, в которой признается, что для описания человеческой деятельности необходима осведомленность о тех формах жизни, в которых реализуется данная деятельность.

Именно такая специфически рефлексивная форма познавательной способности социальных агентов наиболее глубоко задействована в повторяющемся упорядочении социальных практик. Преемственность {continuity) практик предполагает рефлексивность: рефлексивность же в свою очередь возможна только благодаря преемственности практик, что делает их „одинаковыми" во времени и в пространстве. „Рефлексивность", таким образом, должна пониматься не просто как „самосознание", но как мониторинг (отслеживание) течения социальной жизни. Быть человеком означает быть целеустремленным агентом, у которого есть свои причины действовать так, а не иначе, и который способен осознать эти причины дискурсивно (включая и случаи сознательного их искажения). Но с такими терминами, как „цель" или „интенция" (намерение), „причина", „мотив" и так далее, надо обращаться осторожно, поскольку их использование в философской литературе часто ассоциируется с герменевтическим волюнтаризмом и поскольку они вырывают человеческое действие из его пространственно-временного контекста. Человеческое действие, как и познание, происходит как „duree" (продолжительности, ходу — примеч. пер.), постоянный поток поведения. Целенаправленное действие не определяется набором или совокупностью отдельных намерений, причин и мотивов. Полезнее говорить о рефлексивности, основанной на мониторинге действия, присутствующей у самих социальных субъектов и ожидаемой ими от других. Рефлексивный мониторинг действия зависит от рационализации, понимаемой здесь скорее как процесс, чем состояние, и является внутренней, присущей агентам способностью. Онтология пространства и времени (бытие во времени и в пространстве — примеч. пер.), конституирующая социальные практики, является основой концепции структурации, которая исходит из временности и, таким образом, в каком-то смысле из „истории".

Такой подход только отчасти может опираться на аналитическую философию действия, т. е. на типичное описание „действия" современными, в основном англо-американскими, исследователями. „Действие" не является набором „актов": „акты" конституируются лишь дискурсивно, в момент внимания к duree проживаемого опыта. Нельзя рассматривать.действие" и в отрыве от тела, от его связей с окружающим миром и внутренней согласованности действующей личности. То, что я называю стратификационной моделью действующей личности, подразумевает рассмотрение рефлексивного мониторинга, рационализации и мотивации действия как устойчивой системы процессов. Рационализация действия, относящаяся к „интенциональности" как процессу, является, как и остальные два уровня, рутинной характеристикой само собой разумеющегося (taken-for-granted) поведения. В обстоятельствах взаимодействия — в столкновениях и эпизодах — рефлексивный мониторинг действия обычно, опять же рутинно, включает мониторинг среды такого взаимодействия. Как будет показано ниже, это явление составляет основу включения действия в пространственно-временные отношения того, что я буду называть соприсутствием. Рационализация действия, во всем многообразии обстоятельств взаимодействия, — это принцип, по которому обобщенная „компетентность" актеров оценивается другими. Должно быть ясно, однако, что тенденция некоторых философов отождествлять причины с „нормативными обязательствами" не может быть принята: такие обязательства охватывают лишь часть рационализации действия. Не отдав себе в этом отчета, мы не в состоянии понять, что нормы фигурируют как „фактические" границы социальной жизни, с которыми возможны самые разнообразные манипуляции. Одна из таких возможностей, хотя и несколько поверхностная, понятна из простого соображения, что причины, дискурсивно выдвигаемые актерами для объяснения своих действий, могут отличаться от рационализации действия, в действительности присущей их поведению.

Это обстоятельство явилось источником проблем для философов и наблюдателей социальных явлений, поскольку трудно быть уверенным в том, что люди не скрывают причин, по которым они действуют, от внешнего наблюдателя. Но это не столь уж важно в сравнении с обширными „теневыми областями", существующими между двумя уровнями процессов,

недоступных дискурсивному сознанию актеров. Многое со „склада знаний", по выражению Щюца, и что я предпочел бы называть взаимным знанием, вплетено во взаимодействия и недоступно непосредственному осознанию актеров. Большинство таких знаний носит практический характер и заключается в способности „продолжать" (to..go on") рутину социальной жизни. Граница между дискурсивным и практическим сознанием подвижна и проницаема, как в опыте индивидуального агента, так и в смысле сравнения актеров в различных контекстах социальной деятельности. Между ними нет такого барьера, как между бессознательным и дискурсивным сознанием. Бессознательное включает в себя те формы познания и импульсы, которые либо совершенно вытеснены из сознания, подавлены, либо присутствуют в сознании в искаженном виде. Бессознательные мотивационные компоненты действия, как полагают теоретики психоанализа, имеют свою собственную внутреннюю иерархию — иерархию, которая выражает „глубины" истории жизни индивидуального актера. Сказанное не означает, что я некритически принимаю ключевые теоремы Фрейда. Необходимо остерегаться двух возможных форм редукционизма, спровоцированных его работами. Одна приводит к редуцированной концепции институтов, и, находя основания институтов в бессознательном, оказывается не в состоянии предоставить достаточное поле для действия социальных сил. Второй формой является редуцированная теория сознания, в которой делается попытка показать, как много в социальной жизни объясняется подземными течениями за пределами осознания актеров, а уровень контроля, который агенты, как правило, способны рефлексивно поддерживать в своем поведении, оценивается неадекватно.

АГЕНТ, УЧАСТИЕ (AGENCY)

...Рефлексивный мониторинг деятельности — это постоянная черта повседневного действия, охватывающая поведение не только самого индивида, но и других. Это значит, актеры не только сознательно отслеживают ход своей деятельности и ожидают, что и другие поступают аналогично, но что они также рутинно отслеживают физические и социальные контексты, в которых находятся.

Под рационализацией действия я подразумеваю способность индивидов рутинно и без особой суеты поддерживать постоянное „теоретическое понимание" оснований своей деятельности. Как я уже упоминал, такое понимание не должно отождествляться ни с дискурсивным приданием смысла определенным моментам поведения, ни со способностью дискурсивно обозначить эти резоны. Тем не менее компетентные агенты ожидают от других — и это является основным критерием компетентности в повседневном поведении, — что актеры обычно в состоянии объяснить, что они делают, если их спросить об этом. Вопросы относительно намерений и причин, которые часто ставятся философами, как правило, задаются простыми актерами либо когда какой-то фрагмент поведения представляется особенно загадочным, либо в случае промаха или пошатнувшейся компетенции, которые на самом деле могут быть и намеренными. Так, мы обычно не спрашиваем человека, почему он или она занимаются деятельностью, конвенциональной для культуры или группы, членом которой является этот индивид. Также мы не требуем объяснений, если случаются промахи, за которые агент, вероятней всего, не несет ответственности, такие как неловкие движения или оговорки. Но если Фрейд прав, то эти движения должны иметь основания, хотя последние исключительно редко осознаются виновниками или свидетелями ошибок.

Я отделяю рефлексивный мониторинг и рационализацию действия от его мотивации. Если причины относятся к основаниям действия, то мотивы относятся к желаниям, которые к нему побуждают. Мотивация не связана напрямую с протеканием действия, как рефлексивный мониторинг и рационализация. Мотивация относится скорее к потенциалу действия, а не к способу, которым оно систематически осуществляется агентами. Мотивы имеют прямое отношение к действию только при относительно необычных обстоятельствах, в ситуациях, в которых так или иначе порывают с рутиной. По большей части мотивы порождают общие планы или программы — „проекты", в терминологии Щюца, в рамках которых задается линия поведения. Большинство же повседневных действий напрямую не мотивировано.

Если компетентные актеры почти всегда могут говорить о причинах и намерениях, то это не обязательно так в отношении мотивов действий. Бессознательная мотивация — значимая черта человеческого поведения, хотя позднее я укажу на ряд оговорок, которые необходимо сделать относительно Фрейдовской интерпретации природы бессознательного. Центральное понятие теории структурации — практическое сознание. Именно к этой характеристике агента или субъекта структурализм был особенно слеп. Но то же самое можно сказать и о других направлениях объективистской мысли. В рамках социологической традиции только в феноменологии и этнометодологии мы находим детальную и тонкую трактовку природы практического сознания. Действительно, именно данные школы мысли вместе с лингвистической философией выявили слабости ортодоксальных социологических теорий в этом отношении. Я не считаю границу между дискурсивным и практическим сознанием абсолютно жесткой. Напротив, это деление может меняться под воздействием множества аспектов социализации и полученного образования. Между дискурсивным и практическим сознанием нет преграды, есть только различия между тем, что может быть сказано, и тем, что, как правило, делается. Однако между дискурсивным сознанием и бессознательным существуют барьеры, основанные главным образом на репрессии.

Дискурсивное сознание

Практическое сознание

Бессознательные мотивы \ познавательная способность

Я предлагаю заменить этими понятиями традиционную психоаналитическую триаду — " эго", " супер-эго" и " ид" Фрейдовского деления на „эго" и „супер-эго" недостаточно для анализа практического сознания, не нашедшего себе места ни в психоанализе, ни в теоретических подходах, которые уже обсуждались. К понятию практического сознания в концептуальном аппарате психоанализа, возможно, наиболее близко понятие „предсознательного", но в обычном употреблении оно означает нечто совсем другое. Вместо „эго" предпочтительнее говорить „Я" (что, вообще говоря, и делал Фрейд по-немецки). Это не избавляет от антропоморфизма, когда „эго" воспринимается как своего рода миниагент, но по крайней мере помогает бороться с ним. Использование „Я" („/") происходит из — и, соответственно, ассоциируется с расположением агента в социальной среде. Как термин предикативного характера, он сравнительно малосодержателен и не несет в себе того богатства самоописаний, какие возникают у агента в связи с „меня" (" те"). Овладение отношениями „Я", „меня", „ты", рефлексивно применяемыми в дискурсе, является ключевым элементом процесса освоения языка. Поскольку я не использую термин „эго", логично будет отказаться и от неудачного термина „супер-эго". Его прекрасно заменяет термин „моральная совесть".

Все эти концепции относятся к агенту. Какова же природа участия (agency)? Это можно связать со следующей проблемой. Ход (duree) повседневной жизни — это поток интенциональных действий. Однако действия имеют непреднамеренные последствия, и, как показано на схеме 1, эти непредвиденные последствия связаны механизмом обратной связи с неосознанными условиями последующего действия. Таким образом, мой грамотный устный и письменный английский имеет регулярное следствие — вклад в воспроизводство английского языка как целого. То, что я говорю грамотно, — интенционально, а мой вклад (участие) в воспроизводство языка — нет. Но каким образом можно сформулировать, каковы эти непредвиденные последствия?

Часто полагают, что участие (agency) можно определить только в терминах интенции. То есть для того, чтобы поведение считалось действием, необходимо, чтобы оно было интенциональным, в противном случае поведение будет лишь реакцией. Это звучит довольно правдоподобно, если исходить из того, что некоторые действия в самом деле могут иметь место, только если они интенциональны. Например, самоубийство. Вопреки концептуальной попытке Дюркгейма нельзя говорить о самоубийстве, если нет предварительного замысла самоуничтожения. Человек, сошедший с обочины тротуара и сбитый проходящей машиной, не может быть квалифицирован как самоубийца. Такое случается, а не делается. Однако самоубийство не является типичным действием в смысле интенции, раз о его совершении можно говорить только в случае, если оно было задумано как самоубийство. Большинство действий не носит такого четкого характера.

Некоторые философы полагают, однако, что для того чтобы считать какое-то событие примером участия, необходимо, чтобы агент все же имел интенцию, даже если он ошибается в ее описании. Если офицер на подводной лодке, желая подправить курс, случайно потянул неверный рычаг и потопил „Бисмарк", он сделал нечто намеренно, но не то, что хотел: при этом „Бисмарк" потонул благодаря его участию. Опять же, если кто-то намеренно налил кофе, ошибочно полагая, что это чай, наливание кофе — есть действие данного субъекта, несмотря на то, что оно не было намеренным". (В большинстве случаев „проливание" подразумевает коннотацию ненамеренности. Это некое упущение, возникшее в ходе какого-либо другого действия, скажем, при передаче кому-то кофе. По Фрейду, все эти промахи, оговорки отражают бессознательную мотивацию, что позволяет рассматривать интенцию еще под одним углом зрения.)

Но даже точка зрения, согласно которой событие может считаться участием при наличии хоть какого-нибудь описания интенции, представляется мне неверной. В этом случае описание участия смешивается с предоставлением описания действия, а постоянный мониторинг действия, осуществляемый агентом, путается с определением свойств данного действия как такового. Участие относится не к намерениям, которые есть у людей, осуществляющих какие-то действия, а в первую очередь к их способности осуществлять эти действия (вот почему участие предполагает власть (см. определение агента в Оксфордском словаре английского языка: „Тот, кто исполняет власть или производит эффект"). Участие имеет отношение к событиям, виновником которых является индивид, т. е. событиям, в которых индивид в каждой фазе заданной последовательности поведения мог бы поступить иначе. Что бы ни произошло, не произошло бы без его участия или вмешательства. Действие — это процесс, продолженный во времени, поток, в котором рефлексивный мониторинг, осуществляемый индивидом, является фундаментальным условием контроля за телом, обыкновенно поддерживаемого в повседневной жизни. Я являюсь автором многих вещей, и многих — не намеренно. Я способствуюим, даже если не хочу этого. И наоборот, могут сложиться обстоятельства, в которых я хочу достичь чего-то и достигаю, но не посредством своего участия. Возьмем пример с пролитым кофе. Предположим, индивид А хочет, чтобы кофе пролился на скатерть и подстраивает так, что В проливает его. Было бы справедливо сказать, что А вызвал инцидент и участвовал в нем. Но он не проливал кофе. Это сделал В. При этом В не хотел пролить, но пролил. Тогда как индивид А, который хотел, чтобы кофе пролился, не проливал его.

Но что же значит — сделать что-то ненамеренно? Отличается ли это от непредвиденных последствий? Рассмотрим так называемый „сопутствующий эффект" действия. Кто-то включает свет, чтобы осветить помещение, и свет спугивает преступника. Первое интенционально, второе — нет. Предположим, этот преступник затем будет пойман и проведет год в тюрьме по обвинению в краже. Явится ли это непредвиденными последствиями зажигания света? Что же именно „сделал" индивид. Позвольте привести еще один пример из теории сегрегации. Модель этнической сегрегации складывается без того, чтобы кто-либо желал этого. Это происходит по следующей схеме. Представим шахматную доску, на которой есть 5 и 10-копеечные монеты. Они распределены случайно, как индивиды в городской среде. Предполагается, что даже при отсутствии враждебностипо отношению к другим группам члены каждой группы не хотят жить в окружении, по отношению к которому они находятся в этническом меньшинстве. На шахматной доске каждая монетка движется до тех пор, пока не займет позицию, в которой по крайней мере 50% прилегающих монет — того же самого типа. Это приводит к структуре экстремальной сегрегации, 10-копеечные монеты в конце концов образуют гетто в центре 5-копеечных. „Эффект композиции" — это результат совокупности действий: тех ли, кто двигает монетки по доске, или же агентов по продаже жилья.

Каждое действие в отдельности производится с определенной интенцией. Однако конечный результат не является ни намеренным, ни желаемым. Он оказывается как бы результатом действия каждого и в то же время никого в отдельности.

Чтобы понять, что значит делать что-либо ненамеренно, мы сперва должны прояснить, как следует понимать интенциональность. Это понятие я определяю как характеристику действия, которое, по мнению исполнителя, будет иметь определенное качество или результат, причем это знание используется автором действия для достижения данного качества или результата. Если характеристика участия, данная выше, правильна, то необходимо отделять вопрос о том, что агент „делает", от вопроса, что он „намерен" делать, т. е. от интенциональных аспектов производимого действия. Участие относится к первому из этих вопросов. Включение света есть действие, спугивание преступника также есть нечто, что агент делал. Действие не интенционально, если действующий не знал, что преступник находится где-то поблизости, и если, по какой бы то ни было причине, зная, что преступник находится в данном месте, агент не собирался использовать это знание для того, чтобы его спугнуть. Концептуально можно разделить неинтенциональные (unintentionaf) действия и непредвиденные (unintended) последствия действий, хотя это различие не будет иметь значения, раз мы рассматриваем отношения между интенциональным и неинтенциональным. Следствием действий актеров, интенциональных или неинтенциональных, являются события, которые не случились бы, если бы этот актер вел себя иначе, но вызвать которые — не в его власти (безотносительно к тому, каковы были его намерения).

Я думаю, можно сказать, что все происходящее с преступником, после того как его спугнули, было непредвиденным последствием действия при условии, что агент не знал о присутствии преступника и, таким образом, инициировал эти следствия неинтенционально. И если здесь есть какие- то сложности, то они связаны с пониманием того, каким образом получается, что кажущийся тривиальным акт может привести к событиям, очень удаленным от этого акта во времени и в пространстве, а вовсе не с тем, были ли эти последствия намеренными для исполнителей первоначального действия, или нет. Вообще говоря, верно, что чем более удалены последствия действия во времени и в пространстве от первоначального контекста действия, тем с меньшей вероятностью эти следствия будут интенциональны. Конечно, с точностью до возможности предвидения, которой обладают актеры, и власти, которую они способны мобилизовать. Обычно мы думаем о том, что агент „делает" — по контрасту с последствиями, которые вызваны тем, что уже сделано, как о чем-то находящемся более или менее в пределах контроля агента. В большинстве сфер жизни и для большинства форм деятельности горизонт такого контроля ограничен непосредственными контекстами действия или взаимодействия. Таким образом, можно сказать, что включение света есть нечто, что агент делал, и спугивание преступника, возможно, тоже, однако мы не говорим, что он вызвал, например, поимку преступника полицейским или то, что преступник провел год в тюрьме. И хотя, может быть, верно, что все эти события не случились бы там и тогда, где они имели место, без этого самого включения света, само происшествие зависит от еще многих других случайных совпадений, чтобы можно было сказать, что это сделал актер, который включил свет.

Философы извели много чернил, пытаясь проанализировать природу интенциональной деятельности. Но с точки зрения социальных наук трудно преувеличить важность непредвиденных последствий интенционального поведения. Мертон дал, возможно, классическую трактовку этой проблемы. Он абсолютно правильно указывает, что изучение непредвиденных последствий является фундаментальным для всякого социологического исследования. Каждый элемент деятельности может иметь: 1) незначимые; 2) значимые; 3) единично значимые; и 4) многозначные последствия. Что именно мы принимаем за " значимое", будет зависеть от характера исследования, которое мы проводим, или от теории, которую мы строим. Однако затем Мертон продолжает paссматривать непредвиденные последствия в рамках функционального анализа — концептуального направления, которое я хотел бы оспорить, несмотря на то, что оно конвенционально принято в социологической литературе. В особенности важно понимать, что анализ непредвиденных последствий не придает смысл (хотя Mертон считает, что придает) тем формам или моделям социального поведения, которые кажутся иррациональными. Мертон противопоставляет интенциональной деятельности (явным функциям) их непредвиденные последствия (латентные функции). Одна из цепей выделения латентных функции заключается в том, чтобы показать, что явно иррациональная социальная деятельность, возможно, в конечном счете, не столь уж иррациональна. И это особенно верно, считает Мертон, касательно постоянных, протяженных во времени деятельностей или практик. Их часто игнорируют, называя „предрассудками", „иррациональностями", „простой инерцией традиций" и т. д., однако, по мнению Мертона, если мы смогли показать, что у них есть некая латентная функция — некое непредвиденное последствие или набор последствий, которые помогают поддерживать непредвиденное воспроизводство рассматриваемой практики, — то тем самым продемонстрировали, что они вовсе не является иррациональными.

Таким образом, церемония, например, может выполнять латентную функцию усиления групповой идентификации благодаря тому, что она периодически предоставляет возможность членам группы собираться вместе и включаться в общую деятельность. Но предполагать, что такая демонстрация функционального отношения указывает на причину существования практики, ошибочно. Что привносится сюда незаметно, так это концепция „общественных причин" на базе предписанных социальных потребностей. Так, если мы считаем, что группа нуждается в церемониале, для того чтобы сохраняться, мы перестаем рассматривать воспроизводство этого церемониала как иррациональное. Но сказать, что существование социального состояния А нуждается в социальной практике Б, чтобы позволить ему сохраниться в прежней форме, означает только постановку вопроса, на который затем следует ответить, а не ответ сам по себе. Отношение между А и Б не является аналогичным отношению между желаниями (или нуждами) и интенциями индивидуального актера. У индивида желания, являющиеся конститутивными для мотивационных импульсов актера, порождают динамическое отношение между мотивацией и интенциональностью. Однако в социальных системах все происходит иначе, за исключением случаев, когда актеры ведут себя в соответствии с тем, что они считают социальной необходимостью.

Приводя данное возражение, нельзя не согласиться с тем значением, которое Мертон придает связи непредвиденных последствий действия с институционализированными практиками, т. е. практиками, глубоко укорененными во времени.и пространстве. Эта связь представляет собой наиболее важный из трех главных контекстов — отделимых друг от друга только аналитически, — контекстов, в которых можно анализировать влияние непредвиденных последствий. Первый в нашем примере — это включение света, спугивание преступника, причина, заставившая преступника убегать и т. д. Интерес исследователя здесь заключается в соединении событий, проистекающих из первоначального обстоятельства, без которого эта цепочка не могла бы быть построена. Веберовский анализ последствий Марафонской битвы для последующего развития греческой культуры и, следовательно, для формирования европейской культуры в целом, является разновидностью такой связи, так же как и его рассмотрение последствий выстрела, рокового для эрцгерцога Фердинанда в Сараево. Здесь рассматривается единый набор событий, который прослеживается и анализируется методом от противного. Исследователь спрашивает, что бы случилось с событиями В, С, D и Е, если бы А не произошло? И таким образом пытается понять роль А в этой цепочке последствий.

Второй тип обстоятельств, по поводу которых размышляет социальный аналитик, это тип, в котором вместо модели непредвиденных последствий, вызванных каким-то единичным событием, есть модель, состоящая из комплекса индивидуальных деятельностей. Рассмотрение этнической сегрегации, приведенное выше, является примером такого процесса. Определенный „конечный результат" берется как явление, которое нужно объяснить, и показывается, что этот конечный результат происходит как непредвиденное последствие совокупности интенциональных поведений. Тема рациональности здесь опять выходит на первый план, но теперь уже по поводу нее не возникает логических возражений. Как убедительно показано в теории игр, результат серии рациональных действий, независимо предпринятых индивидуальными актерами, может оказаться иррациональным для всех. „Извращенные эффекты" есть только разновидность непредвиденных последствий, хотя нет сомнения, что ситуации, в которых они встречаются, особенно интересны.

Третий тип контекста, в котором можно рассматривать непредвиденные последствия, также был указан Мертоном: интерес аналитика заключается здесь в раскрытии механизмов воспроизводства институциональных практик. В данном случае непредвиденные последствия действия формируют новые условия последующего действия в нерефлексивном цикле с обратной связью (причинные петли). Я считаю, что для того чтобы объяснить, как получается такая обратная связь, недостаточно выделить функциональные отношения. Каким образом получается, что циклы непредвиденных последствий через обратную связь регулируют стабильное социальное воспроизводство на протяжении длительных периодов времени? В общем случае, это не так сложно проанализировать. Повторяющиеся действия, или практики, расположенные в одном контексте времени и пространства, имеют некие регулярные последствия, не намеренные, не предвиденные теми, кто вовлечен в такую деятельность в более или менее „отдаленных" пространственно-временных контекстах. Причем то, что происходит в этой второй серии контекстов, прямо или косвенно влияет на дальнейшие условия действия в его первоначальном контексте. Чтобы понять, что происходит, не требуется дополнительных объяснительных переменных, помимо тех, которые объясняют, почему индивиды мотивированы принимать участие в регулярных социальных практиках во времени и в пространстве и каковы последствия этого. Непредвиденные последствия регулярно „распределяются" как побочный продукт регулярного поведения, рефлексивно поддерживаемого его исполнителями.

УЧАСТИЕ И ВЛАСТЬ

Каков характер логической связи между действием и властью? Несмотря на то, что этот вопрос включает целый комплекс проблем, базовое отношение можно выделить довольно легко. Способность „действовать иначе" означает способность вмешиваться в события или же воздерживаться от такого вмешательства, что и оказывает влияние на какой-либо процесс или положение дел. Имеется в виду, что для того чтобы быть агентом, необходимо реализовывать способность к использованию (постоянно, в повседневной жизни) всего спектра власти, включая и воздействие на использование власти другими. Действие зависит от способности индивида „преобразовывать" существующее положение, дел или ход событий. Агент перестает быть агентом, если он или она теряет способность „преобразовывать", т.е. реализовывать некий вид власти. Множество интересных для социального анализа случаев, однако, попадает в область, где то, что мы принимаем за действие, не определяется так однозначно — например, где власть индивида ограничена рядом специфических обстоятельств. И здесь очень важно подчеркнуть, что обстоятельства социального принуждения, в которых индивиды „не имеют выбора", не могут быть приравнены к исчезновению действия как такового, „Не иметь выбора" не значит, что действие заменяется реакцией (вроде того, что человек мигает, если у него перед глазами махнуть рукой). Может показаться, что это настолько очевидно, что об этом не надо и говорить. Однако же некоторые из очень продвинутых направлений социальной теории, особенно связанных с объективизмом и „структурной социологией", не признают такого различия. Они полагают, что принуждение действует аналогично силам природы, как если бы „не иметь выбора" было эквивалентно подчинению неодолимым и необъятным механическим силам.

Если выразить все это иначе, то можно, сказать, что логически действие предполагает власть в смысле способности к преобразованию. В этом смысле, т. е. в наиболее широком значении термина „власть", она логически предшествует субъективности, простраиванию рефлексивного мониторинга поведения. Это необходимо подчеркнуть, потому что концепция власти в социальных науках, как правило, имеет тенденцию отражать дуализм субъекта и объекта, о котором мы уже говорили выше. Таким образом, „власть" очень часто определяется в терминах намерения или воли, как способность достигать желаемого или интенционального результата, другие авторы, как, например, Парсонс и Фуко, наоборот, рассматривают власть прежде всего как свойство общества или социальной общности.

Дело не в том, чтобы устранить одну концепцию за счет другой, а чтобы представить их отношение как свойство дуальности структуры. По моему мнению, Бахрах (Bachrach) и Баратц (Baratz) правы, когда в широко известной дискуссии по этому вопросу они говорят, что есть два " лика" власти (а не три, как заявляет Люк (Lukes). Они представляют их, с одной стороны, как способность актеров приводить в действие решения, которые выбирают они сами, а с другой — как „мобилизацию направления", заданного институционально. Такой взгляд не вполне удовлетворителен, поскольку сохраняет концепцию власти с нулевой суммой. Вместо того чтобы использовать эту терминологию, мы можем выразить дуальность структуры в отношениях власти следующим образом. Ресурсы (возникающие как следствия обозначения (signification) и легитимации) являются структурированными (заданными структурой — примеч. пер.) качествами социальных систем, и используются, а также воспроизводятся агентами в ходе взаимодействия. Власть не обязательно связана с достижением каких-то групповых интересов. В этой концепции использование власти характеризует не специфические типы поведения, но все действия, и власть сама по себе не является ресурсом. Ресурсы — это средства, с помощью которых исполняется власть, рутинная составляющая осуществления поведения в социальном воспроизводстве. Структуры доминирования, встроенные в социальные институты, не следует представлять себе как своего рода перемалывание „послушных тел", ведущих себя подобно автоматам, что подразумевается в объективистской социальной науке. Власть в рамках социальных систем, которые характеризуются некой протяженностью во времени и пространстве, предполагает некие регулярные отношения автономии и зависимости между актерами или коллективами в контексте социального взаимодействия. Однако все формы зависимости предполагают некоторые ресурсы, посредством которых те, кто подчинен, могут влиять на действия тех, кто подчиняет. Это как раз то, что я называю диалектикой контроля в социальных системах.

СТРУКТУРА, СТРУКТУРАЦИЯ

Позвольте мне теперь перейти к самой теории структурации, к концепциям структуры, системы и дуальности структуры. Понятие структуры (или социальной структуры), конечно, очень часто употребляется в сочинениях большинства функционалистов и положило начало названию традиции „структурализма" Однако нигде это понятие не было концептуализировано наиболее подходящим к запросам социальной теории способом. Авторы-функционалисты и их критики придавали гораздо больше значения идее „функции", чем идее „структуры", и, следовательно, последнее понятие использовалось как общепринятое. Однако же нет сомнений в том, что „структура" обычно понималась функционалистами и, пожалуй, всеми социальными аналитиками как разновидность „моделирования" социальных отношений или социальных явлений. Такое „моделирование" наивно воспроизводилось посредством визуальных образов, как, например, скелета или морфологии организма или же оснований здания, а такие концепции тесно увязаны с дуализмом субъекта и объекта: „структура" здесь оказывается „внешней" по отношению к человеческому действию, источником принуждения свободной инициативы независимого субъекта. Более интересным представляется понятие структуры, концептуализированное в рамках структуралистской и постструктуралистской мысли. Здесь оно характерным способом определяется не как моделирование сущего или существующего, но как пересечение присутствующего и отсутствующего, когда необходимо различать коды, лежащие в основании поверхностных значений.

Эти две идеи структуры, как может показаться на первый взгляд, не имеют ничего общего, однако на самом деле каждая включает в себя важные аспекты структурирования социальных отношений, аспекты, которые в теории структурации понимаются как различия между концепциями „структуры" и „системы". При анализе социальных отношений необходимо признавать как синтагматическую размерность моделирования социальных отношений в пространстве и времени, включая воспроизводство ситуативных практик, так и парадигматическую размерность, включающую виртуальный (virtual) порядок „способов структурирования", повторяющихся в таком воспроизводстве. В структуралистских традициях нет однозначного ответа на вопрос, относятся ли структуры к матрице допустимых трансформаций в системе или же к правилам трансформаций, управляющих матрицей. Я рассматриваю структуру, по крайней мере в ее наиболее элементарном значении, как относящуюся к таким правилам (и ресурсам). Неверно, однако, говорить о „правилах трансформации", потому что все правила имманентно трансформационны. Структура в социальном анализе, таким образом, относится к структурирующим качествам, позволяющим „связывать" время и пространство в социальных системах, качествам, которые обусловливают существование более или менее одинаковых социальных практик во времени и пространстве и которые придают им „систематическую" форму. Сказать, что структура есть „виртуальный порядок" отношений трансформации, значит утверждать, что социальные системы, будучи воспроизводящимися социальными практиками, не имеют „структур", а скорее демонстрируют „структурные качества", и что структура как пространственно-временная сущность существует только в своих проявлениях в таких практиках, а также в виде отпечатков в памяти, ориентирующих поведение агентов. Это не мешает нам рассматривать структурные качества как иерархически организованные, в терминах пространственно-временной протяженности практик, которые они периодически организуют. Наиболее глубокие структурные качества, присутствующие в воспроизводстве социетальных тотальностей, я называю структурными принципами. Практики, имеющие наибольшую пространственно-временную протяженность в рамках таких тотальностей, можно назвать институтами.

Говорить о структуре как „правилах" и ресурсах и о структурах как выделяемых наборах правил и ресурсов довольно рискованно, поскольку в философской литературе существуют определенные доминантные толкования термина „правило".

Правила часто рассматриваются в связи с играми, как формализованные предписания. Но правила воспроизводства социальных систем, вообще говоря, носят иной характер. Даже правила, кодифицированные в виде законов, подвержены гораздо большему числу противоречий, чем правила игр. Хотя использование правил таких игр, как шахматы и т. д., в качестве прототипа свойств социальных систем, часто ассоциируется с именем Витгенштейна, более уместным здесь представляется то, что Витгенштейн, иллюстрируя рутинные практики социальной жизни, говорил об играх детей.

Правила часто рассматриваются в отдельности, как будто бы их можно отнести к особым случаям или фрагментам поведения. Но это положение глубоко ошибочно, когда оно применяется к функционированию социальной жизни, в которой практики поддерживаются в соответствии с более или менее свободно организованными наборами правил.

Нельзя концептуализировать правила отдельно от ресурсов, которые относятся к способам, посредством которых отношения трансформации (transformative relations) входят в производство и воспроизводство социальных практик. Структурные свойства, таким образом, выражают формы доминирования и власти.

Правила предполагают „методические процедуры" социального взаимодействия, что особенно ясно показал Гарфинкель. В контексте ситуации правила обычно пересекаются с практиками: цепь спонтанных (" ad hoc") размышлений, которые выделяет Гарфинкель, несет в себе проявление правил и является основой для формы, которую принимают эти правила. Следует добавить, что каждый компетентный социальный актер является в каком-то смысле социальным теоретиком на уровне дискурсивного сознания и „методологическим специалистом" как на уровне дискурсивного, так и на уровне практического сознания.

Правила имеют два аспекта, которые на концептуальном уровне очень важно различать, поскольку многие философы (например, Винч) были склонны их смешивать. Правила относятся, с одной стороны, к выстраиванию значения, а с другой — к санкционированию способов социального поведения.

Выше я ввел понятие „структура" таким образом, чтобы этот термин не носил того фиксированного и механистического характера, который он приобретает в ортодоксальном социологическом употреблении. Функцию, которую обычно выполняет термин „структура", здесь будут выполнять концепции системы и структурации. Предлагая значение термина „структура", кажущееся, на первый взгляд, довольно далеким от его конвенциональных интерпретаций, я не имею в виду, что все более широкие трактовки должны быть отменены. „Общество", „культура" и другие формы социологической терминологии могут иметь двойственное значение или употребление, которое мешает, только если мы хотим выделить какие-то контексты с определенным использованием этих категорий. У меня также нет особых возражений против того, чтобы говорить „классовая структура", „структура индустриальных обществ" и т. д. там, где эти термины используются, чтобы указать на некие общие институциональные черты общества или ряда обществ.

Одна из главных предпосылок теории структурации заключается в том, что правила и ресурсы, вовлеченные в производство и воспроизводство социального действия, в то же самое время являются средствами системного воспроизводства (дуальность структуры). Но как мы можем интерпретировать это утверждение? В каком смысле все то, что я делаю повседневно, моя деятельность, включает и воспроизводит, скажем, глобальные институты современного капитализма? Какие правила здесь задействованы? Рассмотрим следующие возможные примеры правил:

„Правило, определяющее полное поражение в шахматах, — это..."

Формула: а(п) =пхп+(п— 1).

„Как правило, R встает в б утра каждый день"

„Есть правило, что все рабочие должны быть на работе в 8 часов утра"

Конечно, можно привести множество других примеров, но здесь мы рассмотрим эти. Использование термина „правило" в третьем пункте наиболее эквивалентно термину привычки или рутины. Смысл „правила" здесь очень слабый, поскольку правило не предполагает некоего предписания, которому должен следовать индивид, или какой-то санкции, которая будет применена в случае отказа от такого поведения, это просто то, что человек обычно делает. Привычка — это часть рутины, важность которой в социальной жизни я бы подчеркнул особо. „Правила", как я их понимаю, обязательно вторгаются в бесчисленные рутинные практики, но рутинная практика как таковая сама по себе не является правилом.

Случаи 1 и 4 многим кажутся двумя типами правил: конститутивными и регулятивными. Для того чтобы объяснить правило, определяющее полное поражение в шахматах, необходимо рассказать о том, что именно делает шахматы игрой. С другой стороны, правило, что рабочие должны приходить в определенный час, не помогает определить, в чем заключается работа, а определяет, как она должна быть организована. Как писал Серль, регулятивные правила обычно могут быть перефразированы в форме.делай X" или „если Y, делай X". Некоторые конститутивные правила будут иметь такой же характер, но большинство из них примет форму „X считается за Y" или „X считается за Y в контексте С". Подозрительность такого разграничения двух типов правил следует из этимологической неувязки термина „регулятивное правило" В конце концов слово „регулятивный" уже предполагает „правило": определение в словаре этого слова — „контроль по правилам". Я бы сказал о правилах 1 и 4, что они выражают два аспекта правил, а не два типа правил. Первое определенно является частью того, что есть шахматы, но для тех, кто играет в шахматы, это имеет также санкционирующие или „регулятивные" свойства: это относится к аспектам игры, которые должны соблюдаться. Четвертый тип, в свою очередь, имеет конститутивные аспекты: такое правило, возможно, не входит в определение того, что есть работа, но оно входит в определение, например, концепции „индустриальной бюрократии". На что направляет наше внимание различие правил типа 1 и типа 4, так это на аспекты правил: их роль в конституировании значения и их связь с санкциями.

Использование правил второго типа может показаться самым безнадежным в качестве способа концептуализации „правила", имеющего хоть какое-то отношение к „структуре". Но я считаю, что на самом деле именно это правило — наиболее важное. Я не хочу сказать, что социальная жизнь может быть сведена к набору математических принципов, — по моему мнению, это вовсе не так Я имею в виду, что именно в характере формулы мы можем увидеть наилучшим способом, что представляет собой наиболее эффективный смысл „правила" в социальной теории. Формула а(п) =пхп+ (n —1) взята bp Витгенштейновского примера числовых игр". Один человек пишет последовательность чисел, а второй пытается определить формулу, по которой пишется следующее число. Что означает формула такого типа и что означает понять такую формулу? Понять формулу — не значит сказать ее. Потому что можно знать формулу и не понимать последовательности, и наоборот, можно понять последовательность, не будучи способным дать вербальную формулировку закономерности. Понимание не является ментальным процессом, сопровождающим решение загадки, заключающейся в последовательности цифр, — по крайней мере это не ментальный процесс в том же смысле, что и прослушивание мелодии или высказывания. Это просто способность применить формулу в правильном контексте, чтобы продолжить последовательность.

Формула — это обобщенная процедура: обобщенная, потому что она применяется к целому набору контекстов и ситуаций, и процедура, потому что она позволяет методически продолжать установленную последовательность. Являются ли лингвистические правила правилами такого рода? Я думаю, что да — это верно в гораздо большей степени, чем предполагает Хомский. Это также совпадает с аргументами Витгенштейна или, по крайней мере, представляет собой возможный вариант его аргументов. Витгенштейн отмечает: „Чтобы понимать язык нужно быть мастером техники". Это можно прочитать таким образом, что использование языка прежде всего методологично и правила языка — это методически применяемые процедуры, вплетенные в практическую деятельность повседневной жизни. Этот аспект языка очень важен, хотя большинство последователей Витгенштейна не придает ему большого значения. Правила, которые „установлены" выше, как, например, правила типа 1 и 4, — это интерпретация деятельности наряду с отнесением их к специфическим видам деятельности: все кодифицированные правила принимают эту форму, поскольку они дают вербальное выражение тому, что должно быть сделано. Но правила — это процедуры действия, аспекты практики. И именно в тактике Витгенштейн разрешает то, что он прежде называет „парадоксом" правил или следования правилу. А именно: нельзя сказать, что какой-то ход действия направляется правилом, потому что любое направление действия будет осуществляться в соответствии с этим же самым правилом. Однако если это так, то верно и то, что каждый ход действия может осуществляться в конфликте с правилом. Здесь есть некое недопонимание, смешивание интерпретации, или вербального выражения правила, с принципом следования правилу.

Давайте тогда рассмотрим правила социальной жизни как техники или обобщающие процедуры, применимые к действию или производству социальных практик Сформулированные правила — те, которые получили вербальное выражение в законах, бюрократических правилах, правилах игр и так далее — являются таким образом кодифицированными интерпретациями правил, а не правилами как таковыми. Их нужно принимать не как правила вообще, но как специфические типы правил, которые посредством своей открытой формулировки получают различные специфические качества.

До сих пор наши рассуждения определили лишь предварительный подход к проблеме. Как именно формула относится к практикам, в которых участвует социальный актер, и какие типы формул наиболее интересны для общих цепей социального анализа? Применительно к первой части вопроса мы можем сказать, что осознание социальных правил, выраженных прежде всего в практическом сознании, является стержнем той „сознательности", которая специфически характеризует агентов. Как социальные актеры все люди хорошо „обучены" тому знанию, которым они располагают и которое они применяют в производстве и воспроизводстве ежедневных социальных ситуаций: в основном такое знание является не теоретическим, а практическим по своему характеру. Как показали Шюц и многие другие, актеры используют типичные схемы (формулы) в процессе ежедневной деятельности для ведения переговоров в самых рутинных ситуациях социальной жизни. Знание процедуры или владение техниками " делания" социальной деятельности является по определению методологическим. То есть такое знание не специфицирует всех ситуаций, с которыми сталкивается актер, и не могло бы быть таковым, оно скорее обеспечивает общую способность реагировать и влиять на неопределенно большой спектр социальных обстоятельств.

Те типы правил, которые наиболее значимы для социальных теорий, замкнуты в круг производства институциализированных практик, т. е. практик, которые наиболее глубоко осели во времени и пространстве. Главные характеристики правил, имеющих отношение к общим вопросам социального анализа, могут быть описаны следующим образом:

интенсивные, фоновые, неформальные, слабо санкционированные, поверхностные, дискурсивные, формализованные, сильно санкционированные.

Под правилами, которые являются интенсивными по своей природе, я подразумеваю формулы, которые постоянно возникают в ходе повседневной деятельности и обусловливают структурирование большей части происходящего в повседневной жизни. Правила языка — это правила как раз такого характера. Но таким же характером, например, обладают и все процедуры, применяемые актерами в организации обмена ролями в разговоре или во взаимодействии. Их можно противопоставить тем правилам, которые, несмотря на очень широкую распространенность, имеют лишь поверхностное влияние на происходящее в социальной жизни. Такое противопоставление очень важно, хотя бы потому, что среди социальных аналитиков широко распространено мнение, что наиболее абстрактные правила — т. е. кодифицированный закон — являются наиболее влиятельными в структурировании социальной деятельности. Я бы сказал, однако, что многие кажущиеся тривиальными процедуры, происходящие в повседневной жизни, имеют более глубокое влияние на общность социального поведения. Остальные категории в схеме, должно быть, более или менее самоочевидны. Большинство правил производства и воспроизводства социальных практик схватываются актерами только внутренне: они знают, как „продолжать". Дискурсивная формулировка правила уже является его интерпретацией и, как я уже отмечал, может изменять форму его применения. Типичным примером правил, которые не просто дискурсивно формулируются, но формально кодифицированы, являются законы. Законы, разумеется, являются наиболее сильно санкционированными типами социальных правил и в современных обществах имеют формально предписанные градации наказаний. Однако было бы серьезной ошибкой недооценивать силу неформально применяемых санкций в отношении всего многообразия ежедневных практик. Как бы ни были задуманы „эксперименты с доверием" Гарфинкеля, они показывают непреодолимую силу, с которой действуют кажущиеся незначительными черты организации разговора.

Структурирующие качества правил можно изучать прежде всего в отношении формирования, поддержания, прекращения и реформирования ситуаций. Хотя для конституирования и реконструирования ситуации агентами используется все многообразие процедур и тактик, вероятно, наиболее важными являются те, которые обеспечивают поддержание онтологической безопасности. „Эксперименты" Гарфинкеля очень важны в этом отношении. Они показывают, что предписания, структурирующие повседневное взаимодействие, гораздо жестче закреплены и обладают большей принуждающей силой, чем может показаться из-за простоты, с которой они обычно выполняются. Разумеется, это происходит потому, что отклоняющиеся ответы или акты, которые „экспериментаторы" исполняли по инструкции Гарфинкеля, подрывая понимаемость дискурса, нарушали чувства онтологической безопасности „субъектов" Нарушение или игнорирование правил не является, конечно, единственным способом, которым можно изучать конструктивные и санкционирующие свойства интенсивных правил. Но нет сомнений в том, что Гарфинкель чрезвычайно расширил горизонт изучения — ввел „социологическую алхимию", „преобразовал всякую обычную социальную деятельность в некое проясняющее проявление.

Я отличаю общий термин „структура" от „структур" во множественном числе, а также от „структурных качеств социальных систем". „Структура" относится не только к правилам производства и воспроизводства социальных систем, но также и к ресурсам (на которых я пока не останавливаюсь подробно). В социальных науках термин „структура" обычно используется для наиболее устойчивых аспектов социальных систем, и мне бы не хотелось терять эту коннотацию. Самые важные аспекты структуры — это правила и ресурсы, относящиеся к институтам. Институты определяются как наиболее стабильные черты социальной жизни. Говоря о структурных качествах социальных систем, я имею в виду их институциональные черты, придающие „жесткость" во времени и пространстве. Я использую концепцию „структур", чтобы обозначить отношения трансформации и опосредования, которые являются „контурными переключателями", лежащими в основании наблюдаемых условий системного воспроизводства.

Позвольте теперь ответить на вопрос, который я поставил в самом начале: каким образом можно говорить о том, что индивидуальное поведение актеров воспроизводит структурные качества более крупных коллективов? Вопрос и легче, и сложнее, чем он кажется на первый взгляд. На логическом уровне ответ на него — не более чем трюизм. Он заключается в следующем; тогда как существование больших коллективов или обществ, очевидно, не зависит от деятельности каждого индивида в отдельности, такие коллективы или общества сразу прекратили бы свое существование, если бы все составляющие их агенты приостановили свою деятельность. На сущностном уровне ответ на этот вопрос зависит от проблем, имеющих отношение к механизмам интеграции различных типов социетальной тотальности. Всегда происходит так, что повседневная деятельность социальных актеров воспроизводит и полагается на структурные черты более широких социальных систем. Но „общество" — как я попытаюсь показать — это не обязательно унифицированные коллективы. „Социальное воспроизводство" не нужно приравнивать к консолидации или социальной солидарности. Размещение актеров и коллективов в различных секторах или регионах более широких социальных систем сильно обусловливает влияние их привычного поведения на интеграцию социетальных тотальностей. Здесь мы подходим к границе использования лингвистических примеров для иллюстрации концепции дуальности структуры. Значительное прояснение проблем социального анализа может быть достигнуто благодаря изучению повторяющихся качеств речи и языка. Произнося грамматическое высказывание, я полагаюсь на те же синтаксические правила, которые воспроизвожу данным высказыванием. Но я говорю „на том же" языке, что и другие носители языка в моей языковой общности: мы все пользуемся одними и теми же правилами и лингвистическими практиками, выдавая или принимая относительно малые их вариации. Вышесказанное не обязательно верно для структурных качеств социальных систем вообще. Но это не относится к концепции дуальности структуры как таковой. Проблема здесь заключается в том, как должны быть концептуализированы социальные системы, и особенно „общества".

ДУАЛЬНОСТЬ СТРУКТУРЫ

Структура(ы) Система (ы) Структурацця

Правила и ресурсы или набор отношений трансформации, организованных как свойство социальных систем Воспроизводимые отношения между актерами или коллективами, организованные как регулярные социальные практики Условия, управляющие преемственностью или преобразованием структур и, следовательно, воспроизводством социальных систем

Позвольте мне обобщить аргументы на данный момент. Структура как регулярно организованные наборы правил и ресурсов выходит за пределы времени и пространства. Она поддерживается, проявляется и координируется через „отпечатки" в памяти и характеризуется „отсутствием субъекта" Социальные системы, в которых структура постоянно присутствует и реализуется, наоборот, охватывают действия людей, расположенные и воспроизводимые во времени и пространстве. Анализ структурации социальных систем означает изучение способов, которыми производятся и воспроизводятся такие системы, основанные на сознательной (knowledgeable) деятельности актеров, которые полагаются на правила и ресурсы во всем многообразии контекстов действия. Центральной в теории структурации является теорема о дуальности структуры, которая логически вытекает из аргументов, приведенных выше. Строение агентов и структур нельзя представлять как два независимо заданных ряда явлений, т. е. как дуализм. Это дуальность. В соответствии с понятием дуальности структуры структурные качества социальных систем являются как средством, так и результатом практик, которые они регулярно организуют. Структура не является „внешней" по отношению к индивидам: как „отпечатки" памяти и то, что проявляется в социальных практиках, она в определенном смысле скорее „внутренняя", чем внешняя по отношению к деятельности индивидов (в терминах Дюркгейма). Структуру не нужно приравнивать к принуждению, она не только принуждает, но и дает возможности. Это, конечно, не ограничивает протяженности структурных качеств социальных систем во времени и пространстве, выходящих за пределы контроля индивидуального актера. Не ослабляет она и возможность того, что теории самих актеров о социальных системах, которые они помогают конституировать и реконституировать в своей деятельности, могут материализовать такие системы. Материализация социальных отношений, или дискурсивная „натурализация" исторически случайных обстоятельств и продуктов человеческого действия, — это одно из главных направлений идеологии в социальной жизни.

Однако даже самые крайние формы материализованной мысли оставляют нетронутой фундаментальную значимость способности актера к сознательности (knowledqeability), поскольку последняя основана скорее на практическом, чем на дискурсивном сознании. Знание социальных конвенций, себя самого и других людей, заложенное в способности „продолжать" во всем многообразии контекстов социальной жизни, чрезвычайно и поразительно. Все компетентные члены общества весьма сведущи в практическом исполнении социальной деятельности и являются экспертами—„социологами" Знание, которым они располагают, не является случайным по отношению к постоянному моделированию социальной жизни, но является интегральной его частью. И это особенно важно помнить, если мы хотим избежать ошибок функционализма и структурализма, где соображения агентов подавляются или не учитываются, действия, постоянно включенные в процесс структурации социальных практик, рационализируются, — а истоки деятельности ищутся в явлениях, о которых агентам ничего не известно. Но так же важно не впасть в ошибки герменевтических подходов и самых различных версий феноменологии, в которых общество рассматривается как гибкое творение субъектов. Каждый из этих подходов является неоправданной редукцией, происходящей из неспособности адекватно концептуализировать дуальность структуры. По теории структурации момент производства действия является также моментом воспроизводства контекстов повседневной деятельности в социальной жизни. Так происходит даже во времена наиболее жестоких переворотов и самых радикальных форм социальных изменений. Не совсем верно рассматривать структурные качества социальных систем как „социальные продукты", поскольку это предполагает, что какие-то предактеры каким-то образом создают их. В воспроизводстве структурных качеств, если повторить фразу, которая уже употреблялась выше, агенты также воспроизводят и условия, которые делают такое действие возможным. Структура не имеет существования, независимого от знания, которым располагают агенты, о том, что они делают в своей повседневной деятельности. Люди всегда знают, что они делают на уровне дискурсивного сознания, при описании. Однако то, что они делают, может звучать иначе в других описаниях, и они могут не знать о тех разветвленных последствиях действия, в которое они включены.

Дуальность структуры всегда является главным основанием преемственности социального воспроизводства во времени и в пространстве. Это, в свою очередь, предполагает рефлексивный мониторинг агентов в ходе повседневной социальной деятельности. Однако сознательность всегда ограничена. Поток действий непрерывно производит последствия, которые являются ненамеренными, и эти непредвиденные последствия могут также формировать новые условия действия посредством обратной связи. История творится интенциональной деятельностью, но не является интенциональным проектом. Она постоянно ускользает от попыток повести ее по какому-то задуманному направлению. Однако такие попытки постоянно предпринимаются людьми, живущими под влиянием угрозы и, одновременно, надежды, обусловленных тем обстоятельством, что они — единственные существа, которые осуществляют свою „историю" самостоятельно.

Теоретизирование относительно собственных действий означает, что как социальная теория не была и