АРИСТОТЕЛЬ. В род богов не позволено перейти никому, кто не был фило­софом и не очистился до конца,— никому, кто не стремился к по­знанию

ПЛАТОН

...В род богов не позволено перейти никому, кто не был фило­софом и не очистился до конца, — никому, кто не стремился к по­знанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет, истинные фило­софы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности, в отличие от большин­ства, которое корыстолюбиво, и хотя они, в отличие от власто­любивых и честолюбивых, не страшатся бесчестия и бесславия, доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.

— Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! ' — вос­
кликнул Кебет.

— Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей
душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями.
Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем:
в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться ос­
вобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда
бы она ни повела.

— Как это, Сократ?

— Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо
известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу,
душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вы­
нуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но че­
рез тело, словно бы через решетки тюрьмы", и погрязает в глубо­
чайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой
тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюсти­
теля караулит собственную темницу. Да, стремящимся к позна­
нию известно, в каком положении бывает их душа, когда филосо­
фия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями
принимается освобождать, выявляя, до какой степени обман­
чиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отда­
ляться от них, не пользоваться их службою, насколько лишь
это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться
в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит
о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего
из того, что она с помощью другого исследует из других вещей,
иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа,
умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не счи­
тает нужным противиться душа истинного философа, и потому она

бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит только обычное зло, какогои мог бы ожидать, — например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, — но и самое вели­кое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета.

— Какое же это зло, Сократ? — спросил Кебет.

— А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную
радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое
ее состояние, предельно ясным и предельно подлинным, хотя это
и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что, в первую оче­
редь, это относится к вещам видимым.

— Охотно соглашусь.

— А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело
сковывает душу особенно крепко?

— То есть как?

— А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь,
которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает
как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет
тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется,
неизбежно перенимает его правила и привычки, и уже никогда не
прийти ей в Аид чистою — она всегда отходит, обремененная те­
лом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное
зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с
божественным, чистым и единообразным.

— Верно, Сократ, совершенно верно, — сказал Кебет.

— По этой как раз причине, Кебет, воздержаны и мужествен­
ны те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не
те, о которых любит говорить большинство. Или, может, ты иного
мнения?

Нет, что ты!

— Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы гово­
рили, и не думает, будто дело философии — освобождать ее, а она,
когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печа­
лям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы ², без конца
распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя ра-
зууму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божествен­
ное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает,
что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отой­
ти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих
бедствий. В завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем
бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расста­
вании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умча­
лась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существо­
вать.

После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он размышляет над только что сказанным, и боль­шинство из нас тоже. Потом Кебет и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спросил:

— Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недоста­
точно? Да, правда, остается еще немало сомнительных и слабых
мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным внима­
нием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но
если вы в затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои
соображения, если они кажутся вам более убедительными, нако­
нец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею
помощью дело пойдет лучше.

На это Симмий отозвался так:

— Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в
смущении и всё только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спро­
сить, потому что очень хотим услышать, что ты ответишь, да боим­
ся причинить тебе огорчение — как бы наши вопросы не были тебе
в тягость из-за нынешней беды.

Платон. Федон // Сочинения. В 3 т. М., 1970. Т. 2. С. 48—51

...Человек должен постигать [вещь] в соответствии с идеей, исхо­дящей от многих чувственных восприятий, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание ³ того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум фи­лософа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем божествен бог. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным.

Платон. Федр / / Сочинения. В 3 т. М.. 1970. Т. 2. С. 185

АРИСТОТЕЛЬ

...Следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость ⁴. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возмож­но, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в от­дельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воепри-нимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, ч" о более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выяв­лению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере муд­рость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, — в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему — тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в неко­тором смысле он знает все подпадающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми на­чалами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосы­лок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геомет­рия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего пред­почтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, — та, которая позна­ет цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное бла­го, а во всей природе вообще — наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необ­ходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивле­ние побуждает людей философствовать, причем вначале они удив­лялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Лу­ны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэто­му и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, оче­видно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а имен­но: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным назы­ваем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Аристотель. Метафизика * // Сочине­ния. В 4 т. М., 1975. Т. 1. С. 67—69

АВГУСТИН

Филокалия и философия названы почти одинаково, и они хотят казаться как бы родственными друг другу и суть таковы. Ведь что такое философия? Любовь к мудрости. Что такое филокалия? Лю­бовь к красоте. Справься-ка у греков. А что такое мудрость? Раз­ве она не есть истинная красота?

Августин. Против академиков ⁵ //, 3,

7 /1 Patrologiae cursus completus.

Series Latina. Т. 32. Col. 922

Языческая философия ' не более достойна уважения, чем наша христианская, которая одна лишь есть истинная философия, коль скоро этим именем обозначается стремление или любовь к муд­рости.

Августин. Против Юлиана IV. 14, 72 Ц

Patrologiae cursus completus. Series

Latina. Т. 44. Col. 774