Учение об истине. Разрушение и созидание. Всем известно, что последняя чело­веческая цель есть созидание, а разрушение само по себе ужасно и может найти себе условное

Разрушение и созидание. Всем известно, что последняя чело­веческая цель есть созидание, а разрушение само по себе ужасно и может найти себе условное оправдание лишь как путь к созида­нию. <... > Действительно, разрушение ужасно, а созидание пре­красно. <...> Здравый смысл, самодержавно распоряжающийся в положительных науках, уверенно говорит: одно из самых чу­довищных преступлений есть преступление Герострата. Без вся­кой нужды разрушил человек чудо искусства — храм Дианы. Ге­ростратов следует держать на да цепи. <... > Ведь вот и Гоголь сжег второй том «Мертвых душ» — тоже чудо искусства, не хуже храма Дианы, что ж, и его нужно было посадить на цепь? Да что Гоголь! Посмотрите, что творит природа: с какой легкостью и беспечностью уродует она и уничтожает лучшие произведения — и собственные и человеческие. Пожалел Везувий Геркулан и Пом­пею? Или огонь постеснялся истребить Александрийскую биб­лиотеку? Мало того: природа систематически губит все, что созда­ет. <... > Не толкнула же она под руку Дантеса, когда он хлад­нокровно нажимал курок пистолета, направленного на Пушкина. Почему она бездействовала? Почему она систематически губит все, что создает сама и что создают люди? Зачем ей было посы­лать людям старость, обращающую самую поразительную красо­ту в безобразие, самый сильный ум в слабоумие, самую бодрую волю в бессилие? И смерть, прерывающую все великие начинания? Смерть и разрушение — неизбежный конец всему, вышедшему из рук природы. Моралисту и социологу можно об этом и за­быть. Но философ этого не забывает, не может, а если вам угод­но, не хочет забыть. Вы знаете, как философ определяет задачу философии — не для толпы, а для себя и для посвященных? Если

хотите знать, загляните не в одно из многочисленных введений в философию, где на двух-трех страницах вы найдете перечень принятых определений, загляните в божественного Платона. Там вы прочтете дважды загадочные слова: для непосвященных это остается тайной — но философия есть постепенное умирание и приготовление к смерти. <...> Даже в специальных трактатах о Платоне приведенное определение замалчивается или обходит­ся. Ну, хитроумные Эдипы, разрешите великую загадку! Как случилось, что раскрытая тайна осталась тайной? И останется навсегда — я утверждаю это с непоколебимой уверенностью. Человеку нужно положительное, т. е. такое, что сейчас годится на потребу. И вовсе не истина! Обман и иллюзия умеют служить людям не хуже, чем истина. <...>

Люди так привыкли к мысли, что в руках человека есть и должна быть вся полнота власти и над земным и над всеми воз­можными бытиями, что, по-видимому, не могут существовать, не могут вынести и мысли о том, что такой власти у них нет и никогда не было. Если бы Бог открыто возвестил с неба, что potestas clavium принадлежит Ему, а не людям, самые тихие воз­мутились бы. Лучшая иллюстрация тому — легенда о великом инквизиторе Достоевского. В этой легенде Достоевский с прони­цательностью, граничившей с ясновидением и совершенно непо­стижимой для его современников, раскрыл сокровеннейший смысл католических притязаний. Католичество верит не Богу, а себе самому. Если бы Христос вновь сошел на землю, великий инквизитор сжег бы Его, как он сжигал всех еретиков, т. е. всех тех, кто осмеливался думать, что полнота власти на земле и на небе не принадлежит всецело наместнику св. Петра. <... >

Настоящее вовсе не есть высшая ступень сравнительно с про­
шлым. <... > Философия в том смысле, как ее понимал Гегель,
только мешает нам воспринять историю, и история как наука
только закрывает от нас прошлое людей. Нужно отказаться от
самолюбования, нужно отказаться от всезнания — и это откроет
заказанные нам теперь пути к постижению хотя бы малых тайн
жизни. <...> -о

Шестов Л. И. Власть ключей // Там же. Т. 1. С. 46—48, 54—55, 72—73.

<... > Философия, не дерзающая подняться над автономным знанием и автономной этикой, философия, безвольно и беспо­мощно склоняющаяся пред открываемыми разумом материаль-

•ными и идеальными данностями и отдающая им на поток и раз­грабление «единое на потребу», не приводит человека к истине, а навеки от истины уводит.

Мы живем, окруженные бесконечным множеством тайн. Но как ни загадочны окружающие бытие тайны — самое загадочное и тревожное, что тайна вообще существует, что мы как бы окон­чательно и навсегда отрезаны от истоков и начал жизни. Из все­го, чему мы являемся свидетелями на земле, это явно самое не­лепое и бессмысленное, самое страшное, почти противоестествен­ное, неотразимо наводящее на мысль, что либо в самом мирозда­нии не все благополучно, либо наши подходы к истине и предъяв­ляемые к ней требования поражены в самом корне каким-то по­роком. <...> То, что мы считаем истиной, что мы добываем нашим мышлением, оказывается в каком-то смысле несоизме­римым не только с внешним миром, в который нас окунули с рождения, но и с нашими собственными внутренними пережива­ниями. У нас есть науки, если угодно, даже наука, которая рас­тет и развивается не по дням, а по часам. Мы знаем очень много, и наше знание есть знание ясное и отчетливое. Наука с законной гордостью оглядывается на свои огромные завоевания и имеет все права рассчитывать, что ее победоносного шествия никто не в силах остановить. В огромном значении наук никто не сомнева­ется и сомневаться не может. Воскресни теперь Аристотель и его ученик Александр Македонский, им бы показалось, что они по­пали в страну не людей, а богов: Аристотелю не хватило бы и десяти жизней, чтоб освоиться с накопившимися на земле после его смерти знаниями. <...>

Откуда у великих представителей немецкой философии та­кая верноподданническая приверженность «механизму», точно бы они еще в детстве дали ганнибалову клятву не покладать рук, пока не будет низвержен ненавистный им Deus ex machina. Отку­да вообще во всей философии всех веков взялось убеждение, что в механизме, в самодвижении, в движении по кругу надо искать последнюю тайну мироздания? Немецкие идеалисты всегда лю­били говорить о свободе и без конца прославляли свободу. Но какая же может быть свобода там, где все «естественно», где цар­ствует механизм? <...>

Судьба Сократа. Сократа отравили вовсе не за то, что он выдумывал новые истины и новых богов, а за то, что он со сво­ими истинами и богами ко всем приставал. Если бы он смирно

сидел дома и писал книги либо преподавал в академии — его бы не тронули. Оставили же в покое Платона! Правда, он тоже чуть не попался, когда вздумал сунуться со своими идеями к тира­ну, — но он отделался сравнительно дешево. А к Плотину никто и не прикоснулся: даже цари его уважали, потому, конечно, что он о распространении своей философии совсем не заботился и скрывал ее от непосвященных. <...> Сократ погиб не оттого, что столкнулись два порядка идей, а потому что не умел или не хотел держать язык за зубами. Истин — новых и старых — люди не так боятся, как проповедников истин. Ибо истина никого не трогает и не тревожит, а проповедники народ неприятный: сами покоя не знают и другим покоя не дают. Короче — Сократа, как он и сам признается в этом (в платоновской апологии он называ­ет себя оводом), убили только за то, что он отравлял жизнь афиня­нам. Если бы он будил только себя и своих друзей, ему бы это простили. <... > Как только Сократ умер, все стали его прослав­лять. Знали, что он уже не будет приставать, — а молчащие ис­тины никого не пугают. <... >

Истина и тайна. «Посвященный» не есть «знающий» — т. е. человек, однажды навсегда овладевший «тайной». Тайной нельзя овладеть однажды навсегда, как овладевают истиной. Тайна при­ходит и уходит: и, когда она уходит, посвященный оказывается самым ничтожным из ничтожных детей мира. Ибо обыкновен­ные дети мира о своей ничтожности ничего не знают и даже счи­тают себя очень стоящими существами, а «посвященный» знает, и это знание делает его среди ничтожных самым ничтожным. <...>

Шестов Л. И. Афины и Иерусалим // Там же. С. 336, 339, 394, 610, 627.

Бердяев Николай Александрович (1874—1948) — русский философ персоналистического направления, сквозная тема исследования которого — тема свободы, принесшая ему ев­ропейскую известность. В юности был пропагандистом идей марксизма, позднее сделал решительный поворот в сторону идеализма и стал теоретиком «нового религиозного созна­ния», а поиск собственной философии завершил в «неохрис­тианстве», опубликовав «Философию свободы» (1911) и «Смысл творчества» (1916). В 1922 г. был выслан из Совет-

ской России. В вынужденной эмиграции занимал ясно вы­раженную патриотическую позицию, непрестанными прак­тическими делами осуществлял связь русской и европейской философской мысли. Он был редактором журнала «Путь» (1925—1940), доктором Кембриджского университета.

Основные философские работы: «О рабстве и свободе человека» (1939), «Русская идея» (1946), «Царство Духа и цар­ство Кесаря» (1949), «Экзистенциальная диалектика боже­ственного и человеческого» (публ. — 1952).