Библия. Ветхий Завет. Книга Экклесиаста

Предисловие ( от переводчика )

О времени и месте написания Книги Экклесиаста достоверных сведений практически нет. Можно лишь достаточно уверенно утверждать, что это — одна из позднейших ветхозаветных книг. На это указывает и язык Экклесиаста, насыщенный арамеизмами и словами, не встречающимися в других частях Ветхого Завета, — язык более близкий к языку первых комментариев Библии (" Мишна", II в. н.э.), чем к классическому еврейскому эпохи независимых царств. Об этом свидетельствуют и имеющиеся в тексте административные термины ахеменидской эпохи. Известную хронологическую опору дает Книга Иисуса Сирахова, которая надежно датируется 190–180 гг. до н.э. и автор которой явно знаком с нашей книгой. О ее существовании и широком распространении уже ко II в. до н.э. свидетельствует то, что она успела войти в древнейший перевод Библии на греческий язык, так называемую Септуагинту. Добавим, наконец, что новонайденные фрагменты Книги Экклесиаста из Хирбет-Кумрана палеографически датируются II-I вв. до н.э. Итак, вероятнее всего, книга написана во второй половине III в. до н.э.

Еще меньше известно об авторе книги. Греческое " Экклесиаст" есть буквальный перевод довольно темного по значению древнееврейского слова " Кохелет", которое условно можно перевести как " Проповедующий в собрании" или " Законоучитель". Под этим псевдонимом скрывается неизвестный мудрец, биографические данные о котором исчерпываются его собственными словами " Я, Кохелет, был царем над Израилем в Иерусалиме" (1, 12) и ремаркой, называющей его " сыном Давида" (1, 1 - далее первая цифра обозначает большой фрагмент или условную главу Книги, вторая цифра - входящий в нее стих). Слова эти следует понимать метафорически: как не было мужского имени " Кохелет", так не существовало и царя с таким именем. Упоминание Иерусалима — обычный штамп, связывающий понятие " царь" с резиденцией владык единого Израильского царства. Определение " сын Давидов" синонимично тому же понятию " царь", ибо в сознании древних евреев прочно укоренилось представление о потомках Давида как единственной легитимной династии. Все вместе, таким образом, есть литературная фикция, такая же, как упомянутый в Книге Притч (31, 1) мифический " царь Лемуил". В умах читателей нравоучительные книги прочно ассоциировались с именем Соломона, мудрейшего из царей и прообраза всех мудрецов-сочинителей, а поэтому анонимные собиратели притч называли себя, по аналогии с Соломоном, " царями". Неудивительно, что и Книга Экклесиаста, уже вскоре после ее создания, оказалась приписанной ему же. Истины, вложенные в уста мудрейшего из монархов, должны были звучать куда убедительнее, чем если бы их сообщали от лица живых, но не столь именитых авторов. Фиктивное авторство Соломона придавало анонимным сочинениям авторитет и вес, приобщая к традиции, освященной древностью.

Наряду с книгами Притч, Премудрости Соломоновой и Премудрости Иисуса Сирахова, нашу книгу обычно относят к дидактическому, поучительному жанру. Такое определение в известной мере оправдано, так как примерно половину книги составляет коллекция назидательных изречений, или " притч". В большинстве их преобладает сжатая форма двустишия, где вторая половина дублирует первую, повторяя ту же мысль иными словами: " Алчному всегда не хватает денег, и стяжателю кажется, что прибыль мала" (5, 9). Дублирование обычно бывает неполным: последующая половина повторяет предыдущую, но с легким смещением смысловых акцентов: " Слова мудреца подобны стрекалу, и его изречения — словно вбитые гвозди" (12, 11). Если первое полустишие намекает на дидактическую ценность притч, которые подстрекают, стимулируют читателя к праведным поступкам, то второе указывает на их солидную прочность, придающую им характер непреходящих истин. Вторая половина часто дает антитезу, оттеняющую и развивающую содержание первой: " Глаза мудреца всегда при нем, а глупец вынужден вслепую бродить" (2, 14). Двустишие может, сохраняя смысловой параллелизм, разрастаться до четверостишия: " Не смей даже в мыслях хулить царя, и даже в спальне бранить богатого, ибо птица небесная донесет на тебя, и крылатая перескажет твои слова" (10, 20). Иногда это — целый рассказ в миниатюре, завершаемый эффектной резюмирующей сентенцией. Такова история о могущественном царе, осаждавшем маленький, беззащитный город (9, 13-16).

Непостоянству формы и объема соответствует довольно пестрое содержание притч. Здесь и благочестиво-нравственная тематика: призывы неукоснительно соблюдать заповеди (85), исполнять обеты (5.3-5), помогать беднякам (11, 1-2). Здесь и такие традиционные мотивы, как восхваление мудрости (7, 11. 7, 19. 8, 1), порицание глупости (10, 2-3. 10, 12-15) и лени (10, 18), обличение женщин (7, 26), советы придворным (8, 2. 10, 20), сетования на притеснения бедняков (5, 7), процветание невежд и прозябание достойных (10, 6), гонение праведных и почет нечестивым (8, 10), несправедливость в распределении даров судьбы (9, 11). Вся эта архаическая премудрость удручающе банальна и не стоила бы упоминания, если бы в ней, наряду с трюизмами, не встречались подлинные жемчужины, такие, как гераклитовской глубины изречение о скрытых процессах в мире, порождаемых творческой энергией Бога (11, 5). Позволительно предположить, что такие отрывки, явно авторские, принадлежат собственно Экклесиасту, тогда как сопутствующая им расхожая мораль щедро разбавлена позднейшими вставками анонимных редакторов и переписчиков книги.

Резкий контраст дидактической части, с ее безлико-традиционной моралью, составляет философская, вызывающе необычная и отмеченная печатью острой индивидуальности. Она-то и принесла Экклесиасту славу шедевра, уникального в древнееврейской словесности и занимающего почетное место в круге памятников мировой философской мысли. Циклические процессы в природе, устойчивая размеренность законов мироздания, в которой греческие философы усматривали высшую гармонию, для Экклесиаста — лишь бессмысленное, бесцельное вращение по кругу, безысходный тупик. Ничтожность и суетность человеческого бытия он подчеркивает, настойчиво повторяя энергичное и короткое слово " хевель", " бессмыслица, нелепость, вздор, чепуха". Скептицизм его распространяется на все сферы человеческой деятельности: богатство (5, 10), власть (4, 16. 8, 9), равно как и созидательный, творческий труд (2, 21. 4, 4) для него бессмысленны. Даже мудрость не дает преимущества перед глупым, ибо память о мудреце все равно не сохранится (2, 16). Существования Бога Экклесиаст не отрицает, но воздерживается от суждений о нем, так как Бог запределен и принципиально непостижим (11, 5). В избранность человека как существа разумного и в загробное существование он тоже не верит: " Участь людей и животных — одна. Как те умирают, так умирают и эти. Одна душа у тех и других, и человек не лучше бессловесной твари. Все идет к одному концу. Все вышло из праха, и в прах возвратится. Кто знает, возносится ли душа человека вверх, и спускается ли душа животного в землю? " (3, 19-21). На посмертное воздаяние рассчитывать тоже не приходится: " Один конец ожидает всех. Одинакова участь праведника и грешника, доброго и злого, чистого и нечистого, приносящего жертвы и не приносящего их, добропорядочного и негодяя, честного человека и клятвопреступника" (9, 2). " У живых есть хотя бы надежда: даже псу живому лучше, чем мертвому льву, ибо живые знают хотя бы то, что умрут, а мертвые уже ничего не знают" (9, 4-5). Полное благочестие вряд ли достижимо: " Нет на земле такого праведника, который ни разу не согрешил бы" (7, 20).

Такого рода высказывания не могли не шокировать читателей, особенно богословов, но от полного запрета книгу спасло наличие в ней противоположных пассажей. Так, словам о живой собаке, которая счастливее мертвого льва (9, 4), можно противопоставить тезис о том, что лучше на свет вообще не родиться и что покойник счастливее всех живых (4, 2-3), а утверждению: " Нет у человека большего блага, чем есть, пить и предаваться веселью" (8, 15) можно дать противовесом слова: " О смехе сказал я: Какая глупость! и о веселье: Нелепость и вздор! " (2, 2). Особенно вызывающими казались слова: " Веселись, юноша, покуда ты молод, и спеши вкусить от всех наслаждений. Делай все, что желает твоя душа, и все, чего просят глаза твои" (11, 9), но и здесь дело спасала благочестивая, возможно, и не принадлежащая Экклесиасту, приписка: " Только знай, что за все с тебя взыщет Бог". Неудивительно, что эту книгу, сомнительную с точки зрения религиозной ортодоксии, долго не решались включить в канон, и лишь ко II-III вв. н.э. она была окончательно признана канонической.

Особенно терзает Экклесиаста невозможность рационального осмысления мира. Если благочестивого страдальца Иова мучила царящая в мире несправедливость, Экклесиаст как человек интеллектуального склада уязвлен царящей повсюду бессмыслицей. Все окружающее для него как бы отравлено своей непонятностью. Кто-то умирает, не успев попользоваться богатством (6, 2) или не оставив наследника (4, 8); богача разоряет неудачная сделка (5, 13); верноподданная толпа отворачивается от ставшего неугодным ей властелина (4, 16). В человеческом плане это, конечно, горе, но для Экклесиаста — прежде всего нелепость. Замечательно, однако, что, размышляя о бренности и бессмысленности человеческой жизни, Экклесиаст приходит к оптимистическим выводам. Раз смерть и последующее небытие неизбежны, остается как можно лучше использовать отпущенный нам короткий срок жизни, а тогда обретают смысл и богатство, и любовь, и мудрость, и творческий труд: " Так иди же, весело ешь хлеб, и пей с беззаботным сердцем вино, так как Бог предрешил дела твои. Наслаждайся счастьем с любимой женой все дни бесцельной жизни твоей, которую дал тебе Бог под солнцем. Любое дело, которое ты найдешь себе, старайся делать как можно лучше, ибо в могиле, куда ты сойдешь, ты не сможешь больше творить и мыслить" (9, 7-10).

Впрочем, и этот вывод не окончателен. У автора нет готовых ответов: он ищет и думает, и на страницах его книги запечатлен процесс этих мучительных поисков. Истина от него остается сокрытой, но, всматриваясь в таинственный процесс зарождения жизни в глубинах материнского чрева, в пути, которые божественной волей предписаны прихотливому ветру, в круговорот воды, непостижимым образом вечно питающий реки и море, Экклесиаст чувствует во всем этом высшую целесообразность, и это его примиряет с действительностью

Г. Юнц