Мишель Монтень

Об авторе (1533 – 1592) и его книге " Опыты"

/Составитель материала: Берсенева Анастасия, радиотехнический факультет, 2-й курс, 2005-06 уч. г./

В Перигоре у дворянина Пьера Эйкема, сеньора де Монтень, в 1533 году родился сын, названный Мишелем, которому предстояло стать автором знаменитых «Опытов», одним из самых блестящих писателей и знаменитых философов, когда-либо писавших на французском языке. Первый российский книжный бум по Монтеню пришелся на 60-е годы XX века, когда его труды были переведены на русский язык, и для многих из читающей российской интеллигенции его главный труд жизни трехтомник " Опыты" стал настольной книгой.

Главы «Опытов» не связаны между собой какой-либо логической последовательностью; названия отдельных глав не соответствуют их содержанию; самые разные материалы соседствуют друг с другом — философские размышления чередуются с автобиографическими деталями, исторические примеры — с цитатами из древних и современных авторов. Однако именно такая беспорядочность и делает каждую главу отдельным, концентрированным размышлением, заставляющим читателя осмыслить точку зрения автора и выяснить свою.

В данной работе я решила рассмотреть главу XIV тома I «Опытов» «О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них».

«Людей…мучают не самые вещи, а представления, которые они создали себе о них», - именно над этим тезисом, взятым из " Руководства" Эпиктета, и размышляет в этой главе автор. То, как мы воспринимаем вещи, диктует нам наш разум, и только поэтому в нашей жизни есть понятия блага и зла. Ведь от рождения все люди наделены практически одинаковыми возможностями и средствами познания, и если бы суть вещей передавалась нам непосредственно в сознание, то не было бы различия в восприятиях блага и зла между различными людьми. Однако это различие есть, и оно подтверждает, что эти восприятия формируются в нас в соответствие с нашими склонностями. М. Монтень считает, что, установив справедливость этого правила, люди могли раз и навсегда покончить со всеми страданиями, которые им приносят те или иные вещи, просто поменяв свое представление о них.

И первой в подтверждении своих рассуждений автор рассматривает смерть, справедливо считая ее вечной причиной страданий и страха людей. Здесь Монтень приводит великое множество примеров из истории, когда их герои не только не боялись смерти, но и сохраняли завидное присутствие духа, а порой даже иронию: «Один из них, когда его вели на виселицу, заявил, что не следует идти этой улицей, так как он может встретиться с лавочником, который схватит его за шиворот: за ним есть старый должок. Другой просил палача не прикасаться к его шее, чтобы он не затрясся от смеха, до такой степени он боится щекотки». Кроме того, бывают случаи, когда человек сам ищет смерти, как избавление от тревог нашей жизни, как ключ к свободе. Некоторые даже сожалеют, что смерть доступна каждому в этом мире: «О если бы, смерть, ты не отнимала жизни у трусов, о если бы одна доблесть дарила тебя!» – цитирует Монтень Лукана.

Стоит отметить, что приводить примеры из истории и собственной жизни – одно из любимых занятий Монтеня, где проявляется его удивительная эрудиция. Хотя в этой же главе Монтень со свойственной ему искренностью, без лицемерия и самовлюбленности легко объясняет это свое свойство: «Обратимся, однако, к примерам - этому подспорью людей слабосильных, вроде меня…».

Далее вполне логически Монтень переходит к боли, рассматривая только физическую боль, потому что она часто ассоциируется со смертью. Однако здесь автор приводит очень вескую причину не бояться боли. Рассуждения сводятся к тому, что когда боль терпима для человека, то рано или поздно она перестает приносить ему страдания. Если же человек не в силах выносить боль, то он должен уйти из жизни, потому что такая жизнь не приносит ему радости. И в этом случае боль на законных правах является средством для смерти.

Снова Монтень обращается к примерам, говоря о смелости и силе женщин, рожающих детей в одиночестве или в походных условиях: «…напомню лишь о швейцарках, женах наших наемников-пехотинцев. Чем отличается их образ жизни после родов? Разве только тем, что, шагая вслед за мужьями, сегодня иная из них несет ребенка у себя на шее, тогда как вчера еще носила его в своем чреве… Вспомним лишь о почтенной супруге Сабина, римской матроне, которая, не желая беспокоить других, вынесла муки рождения двух близнецов совсем одна, без чьей-либо помощи и без единого крика и стона». В других примерах мы видим, как воины, захваченные в плен, терпят жестокие пытки, оставаясь верными своей стране, как женщины идут на любые, даже самые болезненные процедуры, если они обещают хоть малую пользу их красоте: «Встречаются и такие, которые вырывают себе вполне здоровые и крепкие зубы, чтобы их голос стал нежнее и мягче или чтобы остальные зубы росли более правильно и красиво».

Далее Монтень переходит к другим вещам в нашей жизни, которые разные люди воспринимают по-разному. Ко многим рассуждениям даже не стоит приводить примеры, читатель сам может найти их в своей жизни. Существует много людей, презирающих и считающих злом роскошь и богатство, деньги и власть за их пагубное влияние на человека, но еще больше тех, кто не смыслит без этого собственной жизни и считает величайшим благом. Сколько людей извлекают для себя выгоду из таких ситуаций, о которых другим даже страшно подумать: «Я знаю рогоносцев, извлекавших выгоду из своей беды и добивавшихся, благодаря ей, продвижения, а между тем одно это слово приводит большинство людей в содрогание».

В конце главы автор приводит в пример собственную жизнь, чтобы показать читателю, как человек может относиться к богатству и как оно на него влияет. Монтень разделил свою жизнь на три периода. Первый период автор не имел собственного постоянного дохода, поэтому часто приходилось пользоваться кошельками друзей, и главной его заботой на тот момент была забота о том, чтобы не пропустить срок возвращения долга.

Второй период был ознаменован появлением некоторой суммы денег, которой автор был волен распоряжаться по своему усмотрению. Как и многие другие, Монтень решил, что наилучшим применением будет отложить деньги на будущее: «…я думал, что поступаю благоразумно, откладывая излишки, которые должны были выручить меня в случае затруднений. И тому, кто указывал мне на то, что таким затруднениям нет числа, я отвечал, не задумываясь, что если это и не избавит меня от всех трудностей, то предохранит, по крайней мере, от некоторых и притом весьма многих». Стоит ли говорить, что после этого автор приобрел новое для него свойство - скупость, которая, в конце концов, не стала для него благом.

К третьему периоду своей жизни Монтень решил, что лучше соизмерять свои расходы с доходами: «Я живу себе потихоньку и доволен тем, что моего дохода вполне хватает на мои повседневные нужды; что же до нужд непредвиденных, то тут человеку не хватит и богатств всего мира». А если складывать все свои деньги про запас и считать себя при этом богачом, то «самыми богатыми людьми придется назвать тех, кому поручено охранять ворота и стены какого-нибудь богатого города».

Итак, довольство и бедность, богатство, слава и здоровье привлекательны для человека лишь в той мере, в какой таковыми находит их этот человек. С этой же точки зрения все вещи можно назвать благом или злом. Можно сменить свое представление о них, и то, что недавно было злом, станет теперь благом. И, как автор упомянул еще в начале своей главы, можно все страдания превратить во блага или же избавить себя от них навсегда: «Если жить в нужде плохо, то нет никакой нужды жить в нужде… Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам».

Фрагмент из главы XIV «О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них» тома I «Опытов»

Однажды во время сильной бури философ Пиррон [14], желая ободрить некоторых из своих спутников, которые, как он видел, боялись больше других, указал им на находившегося вместе с ними на корабле борова, не обращавшего ни малейшего внимания на непогоду. Так что же, решимся ли мы утверждать, что преимущества, доставляемые нашим разумом, которым мы так гордимся и благодаря которому являемся господами и повелителями прочих тварей земных, даны нам на наше мучение? К чему нам познание вещей, если из-за него мы теряем спокойствие и безмятежность, которыми в противном случае обладали бы, и оказываемся в худшем положении, чем боров Пиррона? Не употребим ли мы во вред себе способность разумения, дарованную нам ради нашего вящего блага, если будем применять ее наперекор целям природы и общему порядку вещей, предписывающему, чтобы каждый использовал свои силы и возможности на пользу себе?

Мне скажут, пожалуй: " Ваши соображения справедливы, пока речь идет о смерти. Но что скажете вы о нищете? Что скажете вы о страдании, на которое Аристипп [15], Иероним и большинство мудрецов смотрели как на самое ужасное из несчастий? И разве отвергавшие его на словах не признавали его на деле? " Помпей, придя навестить Посидония [18] и застав его терзаемым тяжкой и мучительной болезнью, принес свои извинения в том, что выбрал столь неподходящее время, чтобы послушать его философские рассуждения. " Да не допустят боги, - ответил ему Посидоний, - чтобы боль возымела надо мной столько власти и могла воспрепятствовать мне рассуждать и говорить об этом предмете". И он сразу же пустился в рассуждения о презрении к боли. Между тем она делала свое дело и ни на мгновение не оставляла его, так что он, наконец, воскликнул: " Сколько бы ты, боль, ни старалась, твои усилия тщетны; я все равно не назову тебя злом". Этот рассказ, которому придают столько значения, свидетельствует ли он в действительности о презрении к боли? Здесь идет речь лишь о борьбе со словами. Ведь если бы страдания не беспокоили Посидония, с чего бы ему прерывать свои рассуждения? И почему придавал он такую важность тому, что отказывал боли в наименовании ее злом? Здесь не все зависит от воображения. Если в иных случаях мы и следуем произволу наших суждений, то тут есть некая достоверность, которая сама за себя говорит. Судьями в этом являются наши чувства:

Qui nisi sunt veri, ratio quoque falsa sit omnis.

{Если чувства будут не истинны, то весь наш разум окажется ложным [17]

(лат.).}

Можем ли мы заставить нашу кожу поверить, что удары бича лишь щекочут ее? Или убедить наши органы вкуса, что настойка алоэ - это белое вино? Боров Пиррона - еще одно доказательство в нашу пользу. Он не знает страха перед смертью, но, если его начнут колотить, он станет визжать и почувствует боль. Можем ли мы побороть общий закон природы, согласно которому все живущее на земле боится боли? Деревья - и те как будто издают стоны, когда им наносят увечья. Что касается смерти, то ощущать ее мы не можем; мы постигаем ее только рассудком, ибо от жизни она отделена не более, чем мгновением:

Aut futi, aut veniet, nihil est praesentis in illa,

Morsque minus poenae quam mora mortis habet.

{Смерть или была или будет, она не имеет отношения к настоящему; менее

мучительна сама смерть, чем ее ожидание [18] (лат.).}

Тысячи животных, тысячи людей умирают прежде, чем успевают почувствовать приближение смерти. И действительно, когда мы говорим, что страшимся смерти, то думаем прежде всего о боли, ее обычной предшественнице.

Правда, если верить одному из отцов церкви, malam mortem non facit, nisi quod sequitur mortem. {Смерть - зло лишь в силу того, что за ней следует [19](лат.).} Но, мне кажется, правильнее было бы сказать, что ни то, что предшествует смерти, ни то, что за ней следует, собственно к ней не относится. Мы извиняем себя без достаточных оснований. И, как говорит опыт, дело тут скорее в невыносимости для нас мысли о смерти, которая делает невыносимой также и боль, мучительность которой мы ощущаем вдвойне, поскольку она предвещает нам смерть. Но так как разум бросает нам упрек в малодушии за то, что мы боимся столь внезапной, столь неизбежной и столь неощутимой вещи, мы прибегаем к этому, наиболее удобному оправданию своего страха.

Любую болезнь, если она не таит в себе никакой другой опасности, кроме причиняемых ею страданий, мы зовем неопасною. Кто же станет считать зубную боль или, скажем, подагру, как бы мучительны они ни были, настоящей болезнью, раз они не смертельны? Но допустим, что в смерти нас больше всего пугает страдание, - совершенно так же, как и в нищете нет ничего страшного, кроме того, что, заставляя нас терпеть голод и жажду, зной и холод, бессонные ночи и прочие невзгоды, она делает нас добычей страдания.

Так вот, будем вести речь только о физической боли. Я отдаю ей должное: она - наихудший из спутников нашего существования, и я признаю это с полной готовностью. Я принадлежу к числу тех, кто ненавидит ее всей душой, кто избегает ее, как только может, и, благодарение господу, до этого времени мне не пришлось еще по-настоящему познакомиться с нею. Но ведь в нашей власти, если не устранить ее полностью, то, во всяком случае, до некоторой степени умерить терпением и, как бы ни страдало наше тело, сохранить свой разум и свою душу неколебимыми

Если бы это было не так, кто среди нас стал бы ценить добродетели, доблесть, силу, величие духа, решительность? В чем бы они проявляли себя, если бы не существовало страдания, с которым они вступают в борьбу? Avida est periculi virtus. { Доблесть жаждет опасности [20] (лат.).} Если бы не приходилось спать на голой земле, выносить в полном вооружении полуденный зной, питаться кониной или ослятиной, подвергаться опасности быть изрубленным на куски, терпеть, когда у вас извлекают засевшую в костях пулю, зашивают рану, промывают, зондируют, прижигают ее каленым железом, - в чем могли бы мы выказать то превосходство, которым желаем отличиться от низменных натур? И когда мудрецы говорят, что из двух одинаково славных деяний более заманчивым нам кажется то, выполнить которое составляет больше труда, то это отнюдь не похоже на совет избегать страданий и боли. Non enim hilaritate, nec lascivia, nec risu aut ioco comite levitatis, sed saepe etiam trister firmitate et constantia sunt beati. {Ведь даже будучи удручены, часто не в веселье и не в забавах, не в смехе и не в шутке, спутнице легкомыслия, находят они отраду, но в твердости и постоянстве [21] (лат).} Вот почему никак нельзя было разубедить наших предков в том, что победы, одержанные в открытом бою, среди превратностей, которыми чревата война, более почетны, чем достигнутые без всякой опасности, одной лишь ловкостью и изворотливостью:

Laetius est, quoties magno sibi conostat honestum.

{Добродетель тем приятнее, чем труднее ее достичь [22] (лат).}

Кроме того, мы должны находить для себя утешение также и в том, что обычно, если боль весьма мучительна, она не бывает очень продолжительной, если же она продолжительна, то не бывает особенно мучительной: si gravis, si longus levis. {Если боль мучительна, то она непродолжительна, если продолжительна - то не мучительна [23] (лат).} Ты не будешь испытывать ее слишком долго, если чувствуешь ее слишком сильно; она положит конец либо себе, либо тебе. И то и другое ведет, в итоге, к одному и тому же. Если ты не в силах перенести ее, она сама унесет тебя. Memineris maximos morte finiri: parvos multa habere intervalla requietis; mediocrium nos esse dominos: ut si tolerabiles sint, feramus, sin minus, e vita cum ea non placeat, tanquam e theatro exeamus. {Помни, что сильные страдания завершаются смертью, слабые предоставляют нам частые передышки, а над умеренными - мы владыки; таким образом, если их можно стерпеть, снесем их; если же нет - уйдем из жизни, раз она не доставляет нам радости, как уходим из театра [24] (лат.).}

Невыносимо мучительной делается для нас боль оттого, что мы не привыкли искать высшего нашего удовлетворения в душе и ждать от нее главной помощи, несмотря на то, что именно она - единственная и полновластная госпожа и нашего состояния и нашего поведения. Нашему телу свойственно более или менее одинаковое сложение и одинаковые склонности. Душа же наша бесконечно изменчива и принимает самые разнообразные формы, обладая при этом способностью приспосабливать к себе и к своему состоянию, - каким бы это состояние ни было, - ощущения нашего тела и все прочие его проявления. Вот почему ее должно изучать и исследовать, вот почему надо приводить в движение скрытые в ней могущественные пружины. Нет таких доводов и запретов, нет такой силы, которая могла бы противостоять ее склонностям и ее выбору. Перед нею - тысяча самых разнообразных возможностей; так предоставим же ей ту из них, которая может обеспечить нашу сохранность и наш покой, и тогда мы не только укроемся от ударов судьбы, но, даже испытывая страдания и обиды, будем считать, если она того пожелает, что нас осчастливили и облагодетельствовали ее удары. Она извлекает для себя пользу решительно из всего. Даже заблуждения, даже сны - и они служат ее целям: у нее все пойдет в дело, лишь бы оградить нас от опасности и тревоги.

Легко видеть, что именно обостряет наши страдания и наслаждения: это - сила действия нашего ума. Животные, ум которых таится под спудом, предоставляют своему телу свободно и непосредственно, а следовательно, и почти тождественно для каждого вида, выражать одолевающие их чувства; в этом легко убедиться, глядя на их движения, которые при сходных обстоятельствах всегда одинаковы. Если бы мы не стесняли в этом законных прав частей нашего тела, то надо думать, нам стало бы от этого много лучше, ибо природа наделила их в должной мере естественным влечением к наслаждению и естественной способностью переносить страдание. Да они и не могли бы быть неестественными, так как они свойственны всем и одинаковы для всех. Но поскольку мы отчасти освободились от предписаний природы, чтобы предаться необузданной свободе нашего воображения, постараемся, по крайней мере, помочь себе, направив его в наиболее приятную сторону.

Платон опасается нашей склонности предаваться всем своим существом страданию и наслаждению, потому что она слишком подчиняет душу нашему телу и привязывает ее к нему [25]. Что до меня, то я опасаюсь скорее обратного, а именно, что она отрывает и отдаляет их друг от друга.

Ссылки:

14. Пиррон (род. ок. 365 г., ум. ок. 275 г. до н. э.), древнегреческий философ, родоначальник античного скептицизма, оказавший значительное влияние на Монтеня.

15. Аристипп, философ из Кирены (г. в Сев. Африке) (около 434-360 г. до н. э.); св. Иероним (около 343-420), перевел Библию на латинский язык. Этот перевод, принятый католической церковью, известен под названием Вульгаты.

17....весь наш разум окажется ложным. - Лукреций, IV, 486.

18...менее мучительна... смерть, чем ее ожидание. - Первый стих взят Монтенем из латинской сатиры его друга Этьена де Ла Боэси; второй - из Овидия (Героиды. Послания Ариадны к Тесею, 82).

19. Смерть - зло лишь в силу того, что за ней следует. - Августин. О граде божием, I, 11.

20. Доблесть жаждет опасности. - Сенека. О провидении, 4.

21....находят... отраду... в твердости и постоянстве. - Цицерон. О высшем благе и высшем зле, II, 20.

22. Добродетель тем приятнее, чем... - Лукан, IX, 404.

23. Если боль мучительна... - Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I,

24... сильные страдания завершается смертью... - Цицерон. О высшем благе и высшем зле, I, 15. Эти слова Цицерон приписывает эпикурейцу Торквату.

25. Платон опасается нашей склонности предаваться... страданию и наслаждению... - Платон. Федон, 65 с.