Первое письмо. Комментарий-1.

В письме нет ясного тезиса о “другом начале цивилизации”, присущем России, но вполне определенно сказано о бесплодности попыток “нагонять” Запад – попыток, неизбежно сводящихся к пустому “подражанию” и “заимствованию”: “В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошедших временах не связывает настоящего с прошлым? Мы же... не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства... Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих... Это естественное следствие культуры заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса”.

Стоит отметить, что в опубликованном в 1836 году переводе первого письма заключительная фраза была достаточно верно передана так: “У нас нет развития собственного, самобытного...”. Казалось бы, одно уже высказывание должно было заставить задуматься об истинном смысле “программы” Чаадаева. Ведь он и в других местах своего первого письма выразил ту же мысль. Так, он написал, что его угнетает “положение”, в силу которого русская мысль не останавливается “ни на одном ряде идей, развивавшихся в обществе одна за другой”, и принимает участие “в общем движении человеческого разума только слепым, поверхностным и часто дурным подражанием другим нациям” (я процитировал опять-таки перевод 1836 года). В другом своем сочинении, написанном еще в 1832 году (то есть за четыре года до появления в печати первого письма), но опубликованном впервые лишь в 1908 году, Чаадаев со всей определенностью утверждал: “Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в нашем взгляде на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов”.

Согласитесь, что воистину нелепо хоть в каком-то смысле причислять к западникам мыслителя, выдвинувшего такую “программу”. Но ведь и в “злополучном”, как назвал его сам Чаадаев, первом письме было достаточно определенно сказано о “пороке” России: он состоит, по убеждению мыслителя, в том, что “у нас нет развития собственного, самобытного”, а вовсе не в том, что мы не идем по пути Запада. Почему же этого никто не увидел?

Есть все основания утверждать, что читателями опубликованного в 1836 году письма была воспринята (и полностью заглушила подлинный его смысл) одна только предельно резкая, прямо-таки беспощадная критика положения в России – критика, которую сочувственно или даже с восхищением встретили будущие западники и негодующе либо с прямыми проклятиями – будущие славянофилы.

“Опыт времен для нас не существует, – объявил Чаадаев, века и поколения протекли для нас бесплодно... мы миру ничего не дали... мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке” и т.д. и т.п.

Как ни странно, этого рода суждения Чаадаева до сего дня служат поводом для причисления мыслителя к западникам; между тем нет сомнения – особенно если исходить из смысла письма в целом, – что Чаадаев ведет здесь речь об отсутствии в России именно собственной самобытной мысли, которая должна вырасти из “опыта веков и поколений” российского бытия, а не усвоена извне, с Запада.

С западниками Чаадаева сближает только очень “резкая” и очень “преувеличенная” (по позднейшему признанию самого мыслителя) критика положения в России. Однако при достаточно внимательном анализе существа дела выясняется, что перед нами весьма своеобразная критика. И прежде всего необходимо понять, что это в конечном счете критика не страны, называющейся “Россия”, а русского самосознания. Чаадаев усматривает в России отсутствие подлинной (имеющей, в частности, общечеловеческое значение) мысли (Россия – “пробел в интеллектуальном порядке”).

Как уже говорилось выше, чаадаевские обвинения относились, в сущности, не к России, но к ее национальному самосознанию, которое, по мнению мыслителя, заведомо недостойно такого народа, как “русский народ, великий и мощный”; преувеличивая, он утверждал даже, что русское самосознание еще не существует вообще.

И в чем уж Герцен и все, поверившие ему, были абсолютно неправы – в том, что для России, с точки зрения Чаадаева, “будущего вовсе нет”. Чаадаев исповедовал прямо противоположное убеждение.

Прежде чем цитировать его соответствующие высказывания, следует сделать одно существенное пояснение. Те, кто рассуждали о Чаадаеве, зная не только его первое письмо (таких, увы, было не столь уж много...), неизбежно сталкивались с всецело противоречащими общепринятой версии тезисами мыслителя. И чаще всего их пытались толковать как якобы позднейшие “отступления”, вызванные начавшимися в 1836 году гонениями, которые-де “сломили” Чаадаева и т.д. Чтобы исключить такого рода соображения, я буду основываться на сочинениях мыслителя, созданных до опубликования его письма.

Горделивый прогноз Чаадаева с несомненностью осуществился уже хотя бы в том, что вскоре начали свой творческий путь Достоевский и Толстой, действительно представшие в своем творчестве как “настоящий совестный суд перед великими трибуналами человеческого духа”, что давно признано всем миром.

Итак, Чаадаев говорит о нашей духовной деятельности, о самом возвышенном и полезном из происходящего в нас, – и вот это духовное, возвышенное и полезное происходит в нас, но производится вовсе не нами. Он говорит о нашей способности подчиняться неведомой силе, и только в результате этого подчинения мы совершаем благо.

В «Философических письмах» будущее России Чаадаев связывает с возможностью распространения и на Россию того процесса воспитания человеческого рода христианством, который совершился в Европе. Разберем фрагмент из первого письма, где рассматривается эта возможность.

«Если та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией, и ясно, что если слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развилась и получила определенное выражение, а мы были отнесены к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необходимости снова начать у нас воспитание человеческого рода».

Рассмотрим мысли, содержащиеся в этом фрагменте.

Во-первых, речь идет о том, что сфера, в которой живут европейцы, есть результат влияния христианской религии. И лишь эта сфера может привести человечество к его конечному назначению, т.е. к водворению на земле царства Божия. Причем далее идет важное уточнение, что под влиянием христианской религии в Европе понимается развитие социальной идеи христианства в ее определенном выражении.

Во-вторых, говорится о том, что Россия из-за слабости верований и несовершенства вероучения испытала воздействие христианства хоть и во всей силе, но лишь косвенно и с большим опозданием. Обратим внимание на то, что данная фраза звучит, вообще говоря, несколько противоречиво: если Россия все-таки испытала воздействие христианства «во всей силе», то что значит «косвенно» и почему остается существенным, что «с большим опозданием»?

Чтобы снять это противоречие, можно допустить, что слова «во всей силе» означают признание России вполне христианской страной; но в то же время, как мы уже выяснили, христианство в России характеризуется, по Чаадаеву, аскетизмом и созерцательностью, т.е. отсутствием прямого вмешательства в социальную жизнь страны, что в свою очередь связано с тем, что христианство было пересажено в Россию в период, когда она уже сформировалась как целый особый мир. По-видимому, с этими характеристиками и историческими обстоятельствами можно связать слова Чаадаева «косвенно и с большим опозданием». Конечно, встает вопрос, насколько правомерно вкладывать мысли более поздних работ Чаадаева в его высказывания периода «Философических писем». Но можно обратить внимание на то, что истолкование слов о лишь косвенном воздействии христианства на Россию как именно невмешательства в ее социальную жизнь, соответствует словам Чаадаева в данном фрагменте про Европу, – где это воздействие явно не было косвенным, – о развитии там социальной идеи христианства.

Итак, в России, несмотря на то, что она в целом может быть признана в качестве страны христианской, отсутствовало развитие социальной идеи христианства, или по-другому, – христианство так и не выступило в России социальной силой. Однако лишь выступление христианства в обществе в качестве социальной силы «может привести род человеческий к его конечному назначению» – к водворению на земле царства Божия.

В-третьих, слова о том, что необходимо всеми способами оживить наши верования и дать им воистину христианское побуждение, теперь можно истолковать как призыв не обходиться лишь косвенной (созерцательной и аскетической) ролью христианства в России, но обеспечить в ней развитие его социальной идеи, для этого превратить само христианство в социальный фактор российской жизни, т.е., если говорить максимально конкретно, – наделить православную церковь в России той же светской мощью и возможностью направлять социальные процессы, какой обладает католичество в Европе.

Можно сделать вывод, что решение Чаадаевым вопроса, каким образом могло бы произойти распространение и на Россию процесса воспитания человеческого рода христианством, состоит в том, чтобы православная церковь перестала присутствовать в России в качестве исключительно духовного фактора, но взяла на себя, по примеру католической церкви в Европе, роль организующего начала в видах социального развития общества. И, может быть, даже опиралась для этой цели на соответствующие средства, которые хотя и «можно осуждать», но главное, чтобы эти средства обеспечили свершение промысла божьего.

Настоящий, разобранный нами фрагмент из первого письма не исчерпывает размышлений Чаадаева о возможной будущей судьбы России. В этом же письме Чаадаев, как мы уже ранее отмечали, выражает надежду также на то, что само нынешнее пока рационально непостижимое положение России станет понятным, т.е. обретет разумный смысл, в дальнейшем, в исторической перспективе «отдаленных потомков». Приведем полностью соответствующие высказывания. «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. И конечно, не пройдет без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?»