Гражданские войны I В. До Н. Э. И падение римской республики 2 страница

Перев. Н. И. Скаткина.

1. Деметрий Фалерский - греческий политический деятель, философ, оратор, историк (IV в. до н. э.).
2. Коллегии - объединения, преследующие самые разнообразные цели: религиозные, ремесленные, похоронные, часто играли роль политических клубов, поэтому известны случаи, когда они запрещались.
3. Публий Сульпиций Гальба был эдилом вместе с Цицероном в 69 г. Добивался консульства, но не был избран. Люций Кассий Лонгин - претор 66 г. до н. э.
4. Гай Антоний Гибрида в 83 г., после завоевания Суллой Греции, разграбил ее, за что в 76 г. был привлечен к суду и осужден. В 70 г. за свои преступления исключен из сената. В 63 г. был консулом вместе с Цицероном.
5. Лица по другим источникам неизвестные.
6. Намек на проскрипции Суллы.

№ 51. ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ
(Саллюстий, Заговор Катилины, 5-61)

Гай Саллюстий Крисп (86-34 гг. до н. э.) родился в италийском городе Амитерне. Молодым человеком приехал в Рим, где принимал участие в политической жизни в качестве сторонника Цезаря.
В 59 г. до н. э. Саллюстий исполнял должность квестора, а в 52 г.- народного трибуна. Во время диктатуры Помпея был исключен из состава сенаторов его сторонниками. После прихода Цезаря к власти Саллюстий был снова восстановлен в своих правах. В 46 г. он был назначен проконсулом вновь образованной провинции Нумидии.
Дион Кассий сообщает нам, что Саллюстий «достиг богатства ценой разорения провинции». В результате многочисленных жалоб жителей Нумидии он вынужден был покинуть занимаемую им должность. Дело дошло бы до суда, если бы Саллюстия не спасли его многочисленные знакомства с влиятельными людьми в государстве и в первую очередь с самим Цезарем.
Важнейшими из сочинений Саллюстия являются «Заговор Каталины» и «Югуртинская война». Первое из них представляет особенный интерес, так как Саллюстий являлся непосредственным очевидцем описываемых им событий.
В произведенилх Саллюстия находят выражение его политические воззрения. В «Заговоре Каталины» он пытается доказать непричастность Цезаря к этому движению, всячески очернить Каталину и участников этого движения. Характеристики его поэтому очень субъективны и тенденциозны. Саллюстий восхваляет древние времена истории Рима, когда люди не были испорчены роскошью.

Люций Катилина происходил из знатного рода. Он отличался большой духовной и телесной силой, но ум его был порочен. С самой юности ему были милы междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские раздоры: среди них прошли его молодые годы и закончилось его развитие. Тело его до невероятной степени было выносливо к голоду, холоду и бодрствованию. Дух его был смелым до дерзости, коварным, переменчивым, способным притворяться в чем угодно, что угодно скрыть; он был жаден к чужому, расточителен к своему, пылок в страстях; в нем было достаточно красноречия, но мало мудрости. Необузданный дух Катилины постоянно стремился к неумеренному, невероятному, недостижимому. После господства Люция Суллы (1) им овладело страстное желание захватить в свои руки власть в государстве; для него было совершенно безразлично, какими средствами достигнуть своей цели, лишь бы захватить себе царскую власть. Мятежная душа его возбуждалась со дня на день сильнее недостатком денежных средств и сознанием своих преступлений; и то и другое он уже давно увеличил теми пороками, о которых я выше упомянул. Кроме того, его подстрекала испорченность нравов всего общества, которое влекло к гибели два худших и между собою противоположных зла - роскошь и корыстолюбие...
В таком большом и столь развращенном государстве Катилина, как легко было ожидать, имел вокруг себя толпы сообщников и телохранителей из людей, запятнанных всякими пороками и злодеяниями. Близким и доверенным человеком Катилины становился всякий негодяй, развратник, промотавший в пьянстве, игре, обжорстве и распутстве отцовское добро, или человек, обремененный огромными долгами, желавший откупиться от последствий своих пороков и злодеяний: к нему стекались отовсюду всякие убийцы, святотатцы, осужденные по суду или боявшиеся приговора, а также люди, руки и язык которых кормились клятвопреступлением и кровью граждан, наконец, все, кого мучили позор, нищета, сознание своих преступлений. Если же в число его друзей попадал человек, свободный от всякой вины, он благодаря ежедневному общению и соблазнам легко становился подобным всем остальным. Но больше всего Катилина добивался близости с совсем молодыми людьми: их мягкие и неустойчивые души без труда улавливались его коварством. Сообравно с возрастом и наклонностями каждого, он одному доставлял любовницу, другим покупал собак и лошадей, наконец, не щадил ни издержек, ни собственной чести, лишь бы только сделать их послушными и верными себе. Я знаю: были некоторые, думавшие, что молодежь, в большом количестве посещавшая дом Катилины, уже и раньше не очень строго оберегала свою нравственность; но это мнение основывается не столько на чем-либо достоверно известном, сколько на простых предположениях. Уже с ранней молодости Катилина имел много преступных связей: с одной знатной девушкой, с жрицей Весты и много других, нарушавших божеские и человеческие законы. В конце концов он был охвачен страстью к Аврелии Орестилле, в которой ни один хороший человек не мог похвалить ничего, кроме красоты. Так как она колебалась выйти за него еамуж, опасаясь взрослого пасынка, то Катилина, что считается вполне достоверным, умертвил сына и сделал свой дом свободным для преступного брака. Это обстоятельство, по-моему, послужило главною побудительною причиной для ускорения преступных замыслов Катилины. Его омраченный преступлением дух, враждебный богам и людям, не мог успокоиться ни во сне, ни наяву: так мучила совесть его опустошенную душу. Цвет лица его стал бескровным, глаза отталкивающими, походка то быстрой, то медленной; словом, во всей его внешности и выражении лица сквозило безумие.
Как бы то ни было, он всячески приучал молодежь, которую, как мы выше сказали, привлек к себе, к злодеяниям. И в них вырабатывал он лжесвидетелей и подделывателей подписей, прикавывал им ставить ни во что верность слову, имущество, опасности; потом, подавив в них стыд и загубив их репутацию, он предписывал им другие, более важные преступления. Если даже в настоящий момент не было достаточного повода, к преступлению, он тем не менее обманывал и убивал, не разбирая правых и виноватых: он предпочитал без пользы для себя быть злым и жестоким, чем допускать, чтобы дух и руки юношей ослабевали в бездействии. Полагаясь на таких друзей и сообщников, он воспользовался тем, что везде была огромная задолженность, и многие воины Суллы (2), слишком расточительно использовав доставшуюся им добычу, жаждали гражданской войны, помня о грабежах и прежней победе. Опираясь на них, Катилина принял решение захватить власть в государстве. В Италии не было сосредоточено ни одной готовой армии. Гней Помпей вел войну в отдаленных землях (3); у самого Катилины были большие надежды добиться консульства: сенат ни на что решительно нe обращал внимания. Все с виду было безопасна и спокойно, но это именно и было благоприятно для Катилины.
Поэтому около июньских календ (4), в консульство Юлия Цезаря и Гая Фигула, Катилина стал обращаться сначала к отдельным лицам из числа своих приближенных, одних одобряя, других испытывая, и укавывать им на свое могущество, на неподготовленность государства, на большие выгоды, которые сулит заговор. Выяснив с достаточной определенностью то, чего он хотел, Катилина созвал в одно место всех, чье положение было наиболее стесненным и в ком было больше всего дерзости. Туда собрались из сенаторского сословия: Публий Лентул Сура, Публий Автроний, Люций Кассий Лонгин, Гай Цетег, Публий и Сервий Суллы, сыновья Лека, Люций Бестия и Квинт Курий; далее из всаднического сословия: Марк Фульвий Нобилиор, Люций Статилгай, Публий Габиний Капитон (1), Гай Корнелий; там было также много представителей колоний и муниципий, знатных граждан у себя дома. Кроме того, весьма многие из знати принимали менее явное участие в этом заговоре; этих последних побуждала скорее надежда на господство, чем нужда или какая-нибудь иная крайность. Однако главным образом сочувствовала замыслам Каталины молодежь, в особенности знатная; имея полную возможность жить роскошно и изнеженно, наслаждаясь полным досугом, она все-таки предпочитала неверное верному, войну - миру. Многие в то время думали, что и Марк Лициний Красс не был чужд этому замыслу; так как ненавистный ему Гней Помпей стоял во главе великой армии, то он согласен был на чье угодно возвышение, лишь бы оно умаляло могущество Помпея; кроме того, он был уверен, что при успехе заговора легко станет главой заговорщиков...
Когда Каталина увидел, что собрались все вышеуказанные лица, то, хотя он много и часто беседовал с каждым из них в отдельности, но все-таки нашел целесообразным обратиться со словами ободрения к ним всем вместе. Поэтому он отвел их в отдаленную часть дома и, удалив всех лишних свидетелей, произнес речь приблизительно следующего содержания: «Если бы ваша доблесть и верность не были мне на деле известны, напрасно сложились бы обстоятельства так благоприятно; великие надежды на господство были бы напрасны в наших руках и никогда не стал бы я добиваться неверного вместо верного, опираясь на малодушных и пустых мечтателей. Но так как во многих важных делах я на опыте узнал ваше мужество и верность мне, дух мой решился на великое и славное деяние. Вместе с тем я понял, что для меня и для вас одно и то же добро и зло; а желать и не желать одного и того же, это и есть крепкая дружба. То, что я задумал в своей душе, вы все уже раньше в разное время слышали от меня. Моя душа со дня на день воспламеняется большей решимостью, когда подумаю, каковы будут условия нашей жизни, если мы завоюем сами для себя свободы. В самом деле, после того как государство попало в полную власть и господство немногих могущественных, им платят дань цари и тетрархи (5), им вносят налоги и пошлины цивилизованные народы и дикие племена, мы же, все остальные граждане, деятельные, достойные, знатные и незнатные, попали в положение черни без всякого влияния и значения, сделались подчиненными тех, которые должны были бы дрожать перед нами, если бы республиканский строй сохранил свою силу. Итак, все влияние, могущество, почет, богатство находятся у них там, где они хотят. Нам на долю они оставили опасности, неудачи на выборах, суды и нищету. Доколе же мы будем терпеть это, доблестные мужи? Не лучше ли сразу мужественно умереть, чем влачить жалкое и бесславное существование и позорно потерять свою жизнь, служить игрушкой и посмешищем чужого высокомерия. Однако же, призываю в свидетели богов и людей, победа у нас в руках: мы в цветущем возрасте, наш дух бодр, - они же одряхлели от лет и богатства. Нужно только начать, остальное устроится само собой. Действительно, кто из смертных мужественных сердцем, может примириться с тем, что у них в избытке богатства, которые они расточают, застраивая моря и срывая горы, а нам нехватает всего нашего добра даже на необходимое. Они строят себе по два или более дома подряд, а у нас нет нигде домашнего очага. Они покупают картины, статуи (металлические), вазы, украшенные гравировкой, ломают еще новые дома и строят другие, наконец всеми средствами расточают и тратят свои деньги, и все-таки не могут победить необузданной расточительностью своего богатства. У нас дома - нужда, вне стен его - долги, дурное настоящее, еще худшее будущее, в конце концов ничего, кроме жалкого существования. Неужели же мы никогда не воспрянем? Вот-вот, почти перед вашими глазами та свобода, которой вы часто желали, а кроме того, богатство, почет и слава; судьба назначила все это наградой победителям. Само существо дела, опасности, нужда и пышные трофеи войны должны возбуждать вас сильнее, чем моя речь. Сделайте меня начальником или рядовым воином, я ваш душой и телом. Вот что надеюсь я осуществить при вашем содействии, как консул, если только моя проницательность не обманывает меня и вы не предпочтете долю раба доле властелина».
Всю эту речь выслушали люди, у которых в изобилии было всего дурного, но ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего. Хотя им и казалось весьма заманчивым произвести переворот в спокойном государстве, однако большинство из них требовало, чтобы Катилина выяснил, каковы будут условия гражданской войны, каких преимуществ будут они домогаться с оружием в руках, какими средствами и где они располагают, на что вообще могут рассчитывать. Тогда Каталина обещал им составление новых долговых списков, проскрипции богачей, гражданские и жреческие должности, хищения и все, чем сопровождается гражданская война и произвол победителей. Далее он говорил, что в ближней Испании (6) стоит с армией Пизон, а в Мавретании - Публий Ситтий Нуцерин, его сообщники; консульства добивается Гай Антоний, который, как он надеется, будет ему товарищем по должности, человек, близкий ему и опутанный всяческими затруднениями; сделавшись консулами, они приступят к действиям. Кроме того, Катилина осыпал бранью всех оптиматов, превозносил своих сообщников, обращаясь к каждому в отдельности: одним он указывал на гнетушую нужду, другим напоминал их страстные желания и грозившую опасность суда и позора, третьим - победу Суллы, которая доставила им когда-то добычу. После того как он убедился, что все пришли в бодрое настроение, он напомнил им еще раз, чтобы они позаботились об успехе его домогательства консульской власти, и распустил собрание...
В заговоре Катилины принимал участие Квинт Курий, человек знатного происхождения, запятнавший себя пороками и преступлениями, которого за безнравственный образ жизни цензоры исключили из сената. В этом человеке было не меньше тщеславия, чем дерзости; он не мог промолчать о том, что слышал, не умел скрывать и своих преступлений; вообще ни слова его, ни поступки никогда не были достаточно взвешены. У него давно существовала безнравственная связь с знатной женщиной Фульвией; когда она стала охладевать к нему, так как нужда сделала Курия менее щедрым, он то хвастливо сулил ей золотые горы, то грозил мечом, если она не будет ему покорна; словом, он стал вести себя с нею еще более нагло, чем прежде. Однако Фульвия, узнав причину усилившейся разнузданности Курия, не захотела держать в тайне столь великой опасности, грозившей государству, и рассказывала, не называя источника, многим лицам все, что она когда-либо слышала о заговоре Катилины. Это обстоятельство более всего побудило вручить консульскую власть Марку Туллию Цицерону. В самом деле, до этого большая часть знати пылала к нему завистью и считала, что достоинство консульской власти как бы осквернится, если ее достигнет «новый» человек (7), каким бы выдающимся он ни был. Но когда пришла опасность, зависть и высокомерие отступили на второй план.
Поэтому в выборных комициях консулами были провозглашены Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний, событие, первоначально сильно поразившее участников заговора. Однако безумие Катилины нисколько не уменьшилось; со дня на день он проявлял все усиливавшуюся деятельность, заготовлял по всей Италии, в удобных местах, оружие, а деньги, полученные заимообразно на собственное имя или на имя друзей, отсылал в Фезулы к некоему Манлию, который впоследствии первый поднял вооруженное восстание. В это время, говорят, он привлек на свою сторону множество людей всякого рода, даже некоторых женщин, которые раньше продажею тела покрывали свои огромные издержки, а потом, когда возраст положил предел такому приобретению средств, но отнюдь не роскоши, вошли в огромные долги. Катилина рассчитал, что через них он сможет поднять городских рабов, поджечь город, привлечь на свою сторону или умертвить их мужей.
Среди этих женщин была Семпрония (8), которая совершила много злодеяний, более свойственных мужской дерзости...
Несмотря на приготовления к перевороту, Катилина, тем не менее, домогался консульства на следующий год: он надеялся, что если будет выбран, легко сделает из Антония все, что захочет. Не довольствуясь этим, он всеми средствами строил козни Цицерону. Но и у последнего не было недостатка в хитрости и находчивости. С самого начала своего консульства он щедрыми обещаниями добился через Фульвию, что Квинт Курий, о котором я немного ранее упомянул, выдавал ему планы Катилины. Кроме того, уступкой выгодной провинции он побудил своего товарища Антония не предпринимать ничего против государства (9); вокруг себя он тайно держал охрану из друзей и клиентов. Когда наступил день выборов и Катилине не удались ни его домогательства, ни козни, которые он на самом Марсовом поле строил консулу, он решил возбудить гражданскую войну и прибегнуть к самым крайним и отчаянным попыткам, так как все его тайные предприятия терпели позорную неудачу.
Итак, он послал Гая Манлия в Фезулы и прилежащую к ним часть Этрурии, некоего Септимия Камерта - в Пиценскую область, Гая Юлия - в Апулию и еще разных лиц в такие места, где каждый из них мог принести больше всего пользы. В то же самое время он в Риме был занят несколькими предприятиями одновременно: строил козни консулам, подготовлял поджог города в нескольких местах, занимал удобные места вооруженными людьми, сам носил при себе оружие и то же самое приказывал делать другим, убеждал их всегда быть наготове и настороже; днем и ночью проявлял он лихорадочную деятельность, бодрствовал, ие уставал ни от бессонницы, ни от труда. Наконец, когда, несмотря на свою напряженную деятельность, Катилина ни в чем не добился успеха, он снова созвал в глухую ночь главарей заговора в дом Марка Порция Леки. Тут горько жаловался он на их малодушие: объяснил им, что он уже послал вперед Манлия к тем приверженцам, которых он подготовил для вооруженного восстания, а также и других лиц в другие подходящие места, чтобы они приступили к действиям. Он говорил, что желает сам отправиться к войску, если только ему удастся раньше устранить Цицерона, который больше всего вредит его планам.
Пока остальные колебались в нерешительности и страхе, римский всадник Гай Корнелий и вместе с ним сенатор Люций Варгунтей обещали Катилине свое содействие и решили на следующий день рано утром проникнуть с вооруженными людьми в дом Цицерона, как бы для приветствия, и зарезапъ ничего не подозревающего и захваченного врасплох консула в собственном его доме. Как только Курий понял, какая опасность угрожает консулу, он сейчас же, через Фульвию, предупредил Цицерона о подготовлявшемся коварном покушении. Таким образом вышло, что заговорщики, не принятые Цицероном, напрасно затеяли столь ужасное злодеяние. Между тем Манлий в Этрурии подстрекал к восстанию простой народ, который жаждал переворота, измученный нуждой и горькой несправедливостью, так как во время господства Суллы он потерял землю и все свое добро; кроме того, Манлий возбуждал разбойников всякого рода, большое число которых находилось в этих местах, а также некоторых из сулланских колонистов, у которых вследствие распутной жизни и роскоши ничего не осталось из награбленного в громадном количестве добра.
Когда это было доведено до сведения Цицерона, консул встревожился двойной опасностью: он не мог долее собственными средствами поддерживать безопасность в городе и не знал с достаточной определенностью, каково войско Манлия и в чем состоят его планы. Он доложил все дело сенату, уже без того встревоженному бродившими среди народа толками. Поэтому сенат, как это бывает в моменты крайней опасности, постановил: «пусть консулы смотрят за тем, чтобы государство не потерпело никакого ущерба». Таким постановлением сената, по римскому закону, магистрату предоставляется чрезвычайная власть: набирать войско, вести войну, принимать репрессивные меры относительно союзников и даже граждан, иметь внутри государства и на войне верховную власть и право верховного суда; в обычное время ни одно из этих действий не закономерно для консула без постановления народного собрания.
Спустя немного дней сенатор Люций Сений прочитал в сенате письмо, которое, по его словам, было доставлено ему из Фезул; в письме этом сообщалось, что за шесть дней до ноябрьских календ Гай Манлий с большим числом людей поднял вооруженное восстание. Вместе с тем, как это обыкновенно бывает при подобных обстоятельствах, сообщали о предзнаменованиях и грозных явлениях природы, говорили, что происходят тайные сборища, собирают оружие, а в Капуе и Апулии подготовляется восстание рабов. Итак, по определению сената Квинт Марций Рекс и Квинт Метелл Кретик были посланы: первый в Фезулы и их окрестности, второй - в Апулию. Оба они стояли под городом, не слагая с себя полномочий командующих армиями; им мешали получить триумф интриги немногочисленных лиц, у которых вошло в обычай считать продажным все - честное и бесчестное. Кроме того, были отправлены: в Капую претор Квинт Помпей Руф, а в Пиценскую область - Квинт Метелл Целер; им было поручено составить боевые армии сообразно с обстоятельствами дела и размерами опасности. Далее были обещаны награды тому, кто сделает донесение относительно заговора, составленного против государства, а именно: рабу - свобода и сто тысяч сестерциев, свободному гражданину - полная безнаказанность и двести тысяч сестерциев. Вместе с тем сенат постановил, чтобы гладиаторские группы были удалены из Рима и распределены в Капуе и в других муниципиях, сообразно со средствами каждого города, и чтобы в Риме по всему городу были устроены ночные караулы и во главе их поставлены младшие должностные лица.
Сам Катилина пробыл несколько дней у Гая Фламиния в области Арреция, снабжая оружием окрестных жителей, уже раньше воебужденных к восстанию, и поспешил затем с дикторскими пучками и другими внешними знаками власти в лагерь к Манлию. Когда это стало известным в Риме, сенат объявил Катилину и Манлия врагами отечества, для остальных был назначен срок, по истечении которого они могли безнаказанно сложить оружие, за исключением лиц, осужденных за уголовные преступления. Кроме того, сенат постановил, чтобы консулы произвели набор, чтобы Антоний с войском поспешил преследовать Катилину и чтобы Цицерон остался для защиты города.
В эту эпоху держава римского народа находилась, на мой взгляд, в весьма плачевном состоянии. В то время как все пространство от востока до запада было покорено оружием и повиновалось Риму, а внутри государства царили досуг и богатство, что многие смертные считают самым главным, нашлись все-таки граждане, которые в своем упорстве неуклонно стремились к собственной гибели и гибели государства. Действительно, несмотря на два постановления сената, никто из столь большого числа заговорщиков не раскрыл, соблазнившись наградой, планов заговора, никто не ушел ив лагеря Катилины: с такою силою болезнь, как зараза, овладела умами граждан.
В это время в Риме Лентул и остальные главари заговора, заготовив, как им казалось, большие силы, решили, чтобы, когда Катилина с войском вступит в прилежащую к городу область, народный трибун Люций Бестия созвал народное собрание и начал жаловаться на образ действия Цицерона, возбуждая ненависть к доблестному консулу за тяжесть гражданской войны. Это должно было послужить сигналом для всей остальной массы заговорщиков в ближайшую ночь исполнить возложенную на каждого ив них обязанность. Роли заговорщиков, как говорили, были распределены следующим образом: Статилий и Габиник с большим отрядом должны были поджечь город в двенадцати удобных местах одновременно, чтобы в замешательстве легче было напасть на консула и прочих лиц, на которых готовилось покушение. Цетег должен был подстерегать консула у дверей его дома и произвести на него вооруженное нападение; в числе других поручений, возложенных на различных людей, юношам, не освободившимся еще, [как несовершеннолетним], от власти отцов, большинство которых принадлежало к знати, было предписано убить своих родителей; среди всеобщего смятения, произведенного пожарами и резней, заговорщики должны вырваться ив города навстречу Катилине. Среди этих приготовлений и решений Цетег постоянно жаловался на бездействие своих сообщников: он говорил, что они своими колебаниями и отсрочками упустили много удобных случаев; в таком опасном предприятии нужны действия, а не рассуждения; он, с своей стороны, готов с немногочисленными помощниками, несмотря на бездействие остальных, произвести нападение на здание сената. По природе это был человек необузданный и сильный, на все готовый; он видел в быстроте действий залог величайшего успеха.
Аллоброги (10), согласно предписанию Цицерона, при посредстве Габиния вступили в сношения с остальными заговорщиками. Они потребовали от Лентула, Цетега, Статилия, а также Кассия письменного клятвенного обещания, скрепленного печатью каждого, для представления его своим согражданам; в противном случае, говорили они, нелегко будет побудить их к столь важному шагу. Все остальные, ничего не подозревая, дали такие клятвы, а Кассий обещал, что он сам прибудет в скором времени в Галлию, и немного ранее послов выехал из города. Лентул отправил вместе с ними одного кротонца, Тита Волтурция, чтобы аллоброги, прежде чем отправиться домой, скрепили свой союз взаимными клятвами с самим Катилиной. При этом он передал Волтурцию письмо к Катилине, копия которого приводится ниже: «Кто я, ты знаешь от того, кого я к тебе послал. Подумай, наконец, в каком бедственном положении ты находишься, и помни, что ты муж. Обдумай и рассчитай, что требуют твои интересы. Ищи помощи у всех, даже у стоящих всего ниже». К этому письму он велел на словах прибавить следующее: «Посше того как сенат объявил тебя врагом отечества, зачем отталкиваешь ты от себя рабов. В городе готово все, что ты приказал. Не медли, и сам подступи к нему».
Когда все это было устроено и наступила ночь, в которую отправятся послы, Цицерон, осведомленный обо всем через самих послов, приказал преторам Люцию Валерию Флакку и Гаю Помптину устроить засаду на Мульвиевом мосту и захватить аллоброгов со всею их свитой; он объявил треторам цель возложенного на них предприятия, предоставив в остальном действовать сообразно с обстоятельствами. Они, как военные люди, без всякого шума и замешательства устроили засаду, тайно оцепив, согласно предписанию, мост. После того как послы с Волтурцием подошли к этому месту и с обеих сторон моста одновременно раздался крик, галлы, сразу поняв, в чем дело, без всякого замедления сдались преторам; Волтурций сначала ободрял остальных и мечом отбивался от наступавшей на него толпы, затем, оставленный галльскими послами, он сперва долго молил о своем спасении Помптина, с которым был знаком, но, в конце концов, оробев и отчаявшись спасти свою жизнь, сдался преторам.
Все происшедшее через вестников быстро было доложено консулу. Сильная забота и великая радость одновременно овладели им. Он радовался, что с раскрытием заговора государство избавлено от опасностей, но, с другой стороны, тревожился и сомневался, что следует делать после того, как столь видные граждане изобличены в величайшем преступлении: он ясно сознавал, что наказание их падет на него тяжелым бременем, а безнаказанность послужит к гибели государства. Наконец, собравшись с духом, он приказал позвать к себе Лентула, Цетега, Статилия и Габиния, а также Цепария, который собирался уже отправиться в Сицилию для возмущения рабов. Все немедленно явились, а Цепарий, узнав о доносе, скрылся незадолго до этого из дома и убежал из города. Лентула, который был претором, консул сам, держа за руку, привел, в сенат; остальных он приказал под стражей доставить в храм Согласия. Туда созвал он сенат, и когда сенаторы собрались в большом числе, приказал ввести Волтурция с послами аллоброгов, а претору Флакку доставить туда же ящик с письмами, полученными от послов.
Пока это происходило в Риме, Катилина из всех тех людей, которых он сам привел и которых имел Манлий, составил два легиона, образовав когорты сообразно с общим числом солдат. Затем, по мере того как в его лагерь являлись добровольцы или кто-нибудь из союзников, он распределял их равномерно по когортам и вскоре довел свои легионы до полного комплекта, тогда как сначала он имел не более двух тысяч человек. Однако из всего этого количества едва четвертая часть была снабжена боевым оружием, остальные носили случайное вооружение: охотничьи и легкие копья, а иные - заостренные колья. Но после того как стал приближаться с войском Антоний, Катилина направился к горным проходам, то приближаясь к Риму, то направляясь к Галлии и не давая врагам удобного случая сразиться: он надеялся, что скоро у него соберутся большие силы, если сообщники доведут до конца его начинания в Риме. Между тем он отвергал содействие рабов, которые первоначально сходились к нему в лагерь в большом числе, полагаясь на средства заговора и считая вместе с тем неблагоприятным для своих интересов, если окажется, что он смешал дело римских граждан с делом рабов.
Когда же в лагерь Катилины пришло известие, что заговор в Риме обнаружен и что Лентул, Цетег и прочие, о которых я выше упомянул, подверглись казни, весьма многие, кого привлекла к участию в гражданской войне надежда на грабежи и государственный переворот, разбежались, а остальных Катилина отвел большими переходами через крутые горные перевалы в область Пистории, чтобы горными тропами незаметно перебраться в Заальпийскую Галлию. Но в Пиценской области находился Квинт Метелл Целер во главе трех легионов, предполагавший, что Катилина в своем затруднительном положении предпримет как раз тот шаг, о котором я только что сказал. Поэтому, когда он от перебежчиков узнал о направлении его движения, он быстро передвинул свой лагерь и засел у самой подошвы тех гор, где представлялся удобный спуск для Катилины, спешившего в Галлию. Антоний, в свою очередь, был недалеко, так как он с большим войском, ничем не стесненный, преследовал по более ровной местности врага, затрудненного в своем бегстве горными переходами. Катилина, видя, что путь ему отрезан горами и армиями врагов, а в Риме его замыслы потерпели неудачу, так что не было никакой надежды ни на бегство, ни на какую-либо помощь, счел, что в таких обстоятельствах для него всего лучше испытать счастие в битве, и потому решил как можно скорее сразиться с Антонием. Поэтому он созвал военную сходку и произнес речь следующего содержания:
«Я по опыту знаю, воины, что слова не прибавят никому доблести и речь полководца не сделает малодушного бодрым, труса храбрым. Сколько мужества присуще душе каждого благодаря его характеру и врожденным свойствам, столько и обнаруживается обыкновенно на войне. Кого не возбуждают ни слава, ни опасность, к тому напрасно было бы обращаться со словами ободрения; душевный страх делает его глухим. И все-таки я созвал вас, чтобы сделать вам некоторые указания и вместе с тем открыть сущность моего намерения. Вы знаете, конечно, воины, какой непоправимый удар беспечность и малодушие Лентула нанесли нам и ему самому, и почему я, ожидая подкреплений из Рима, не мог направиться в Галлию. В каком положении теперь наши дела, вы все знаете так же хорошо, как и я сам. Две армии врагов, одна со стороны Рима, другая со стороны Галлии, угрожают нам. Оставаться долее в этих местах, даже при всем желании, не позволяет нам недостаток провианта и всего остального. Куда бы мы ни захотели направиться, нам нужно мечом пролагать себе путь. Поэтому я убеждаю вас быть мужественными и на все готовыми духом, а когда вступите в бой, помнить, что вы держите в своих руках богатство, почести, славу, наконец, свободу и отечество. Если мы победим, нас ожидают полная безопасность, изобилие провианта; перед нами открыты колонии и муниципии; если же мы отступим в страхе, все направится против нас, и ни местность, ни друзья не защитят тех, кого не защитило оружие. Кроме того, воины, не одна и та же крайность висит над нами и ими: мы сражаемся за отечество, за свободу, за нашу жизнь, - им нет никакой нужды сражаться за могущество немногих. Поэтому тем смелей нападайте, помня о прежней доблести. Вам можно было бы с величайшим позором влачить свою жизнь в изгнании, вы могли бы, некоторые, потеряв все свое имущество, дожидаться в Риме подачек от других; но вы решили последовать сюда потому, что вам все это казалось отвратительным и невыносимым для мужей. Если вы хотите выйти из этого положения, вам необходимо мужество; никто, кроме победителя, не меняет войны на мир. В самом деле, надеяться на спасение в бегстве, отвратив ог врага оружие, защищающее наше тело, это безумие. Всегда в сражении величайшая опасность грозит тому, кто больше всего боится, - мужество служит каменной стеной. Когда я думаю о вас, воины, и взвешиваю ваши подвиги, меня охватывает великая надежда на победу. Меня убеждает в ней ваш дух, возраст, доблесть, а кроме того, крайняя опасность, которая даже трусов делает храбрыми. Теснота местности мешает врагу обойти вас своею численностью. Если же судьба позавидует вашей доблести, не отдавайте своей жизни даром, помните, что попав в плен, вы будете перебиты, как бараны, а сражаясь, как мужи, вы дадите врагу победу только ценою крови и слез». Когда он сказал эту речь, то, помедлив немного, он приказал подать сигнал и, выстроив ряды, повел свое войско вниз на равнину...
Петрей, [легат Антония], после тщательной разведки, подал сигнал когортам перейти в немедленное наступление. То же сделало и неприятельское войско. Когда войска сблизились настолько, что легковооруженные могли завязать битву, обе стороны с громким криком бросились друг на друга со знаменами наперевес.
Дротики были отброшены, бились мечами.. Ветераны, помня о прежней доблести, ожесточенно наступали в рукопашной схватке с врагами, но и те оборонялись мужественно, и сражение шло с величайшим ожесточением. Между тем Катилина со своим на все готовым отрядом все время находился впереди, спешил на помощь пришедшим в затруднение, вызывал свежих солдат на место раненых, все предусматривал, сражался сам и часто наносил удары врагам: он выполнял одновременно обязанности ревностного воина и хорошего полководца. Когда Петрей увидел, как Катилина, вопреки его ожиданиям, оказывает ожесточенное сопротивление, он направил в центр врагов преторскую когорту; она разорвала центр, и большинство врагов, после ожесточенного сопротивления в различных местах, было перебито; покончив с центром, с обеих сторон ударили на фланги неприятеля. Манлий и фезуланец пали оба, сражаясь в первых рядах. Когда Катилина увидел, что войско его разбито и уцелел только он с немногими, он, помня о своем роде и прежнем достоинстве, бросился в самую гущу врагов и там, сражаясь, пал пронзенный мечами.
Только по окончании сражения можно было составить себе истинное представление о том, сколько смелости и силы воодушевления было в войске Каталины. Почти каждый из его воинов, мертвый покрывал своим телом то самое место, которое он, живой, занимал сражаясь. А те немногие, которых в центре разбросала преторская когорта, пали хотя и в большом беспорядке, но все имели почетные раны в груди. Катилину нашли далеко от своих, среди трупов врагов; он еще слабо дышал и лицо его сохранило то же выражение неукротимой душевной силы, какое оно имело при жизни. Наконец, из всего войска Катилины ни один свободный гражданин не был взят в плен в сражении или во время бегства; до такой степени все так же мало щадили свою жизнь, как и жизнь врагов. И войско римского народа достигло победы, отнюдь не радостной и не бескровной. Все наиболее мужественные или были убиты в бою или вышли из него тяжело раненными. Многие, которые выходили из лагеря, чтобы осмотреть поле битвы или пограбить, поворачивая вражеские трупы, узнавали кто друга, кто гостя, кто родственника; были и такие, кто узнавал личного врага. Радость и печаль, уныние и веселье, сменяя друг друга, овладели войском.