ЗАВЕЩАНИЕ МИХИН-БАНУ

Бану тоску Ширин стремилась превозмочь.

Опять ее Луна должна украсить ночь.

Но к благу бытия пресытившись любовью

Она, призвав Ширин однажды к изголовью,

Ей подает ключи: «Сокровища принять

Готова будь, Ширин, твоя уходит мать».

С недугом тяжкий спор стал глуше, бесполезней:

От благоденствия Бану пришла к болезни.

Недуга быстрого ее промучил зной;

Отвергло тело — дух, дух — мир отверг земной.

Рок разлучил ее с отрадой жизни краткой, —

И мир столь сладостный она вручила Сладкой.

Ушел ее закат за черный небосклон, —

И в землю снизошла, покинув царский трон.

То мирозданья власть; иного нет удела.

Всем веснам свой предел земля иметь велела.

Хоть склянка из камней, но склянка не снесет

Удар кремня, и все свой обретет черед.

Судьба творит стекло, иначе не бывает,

Но каждое стекло она же разбивает.

Пусть мудрая пчела скопить сумела мед, —

В чем польза, коль сама весь этот съела мед?

Вкруг зримого всего не вихри ли завыли?

Ты зримым не пленись: оно — пригоршня пыли.

И ветер, налетев, раскинет складки риз.

И травы разметет, и сломит кипарис.

В основу ветер взят, и вот — жилье готово.

Не радуйся жилью: плоха его основа.

Из-за чего в силках ты бьешься? Посмотри:

Нам дан гнилой орех, лишь пустота внутри.

Как заяц, как лиса, прельщаться ль в жизни краткой

Сном рока заячьим да лисьею повадкой?

Охотники на львов! Их мощный ряд — не мал.

Но сей лисице барс их в должный срок подмял.

Я взором опыта на мир взглянул, — и что же?

С чесанием руки все наслажденья схожи.

Так хорошо руке! А тронь, а снова тронь, —

И скоро руку жжет мучительный огонь.

Хоть сладостно пьянит благая чаша мира,

Похмелье — лишь оно останется от пира.

Забудь свою печаль: ее не стоит свет,

И радости твоей твой мир не стоит, нет!

Уставил яства мир направо и налево, —

Но вкусишь только то, что умещает чрево.

Сто кладов у тебя иль только лишь динар, —

Лишь то, что сможешь съесть, от мира примешь в дар.

Пока во здравье ты, пока не стал ты хилым,

Твой дух всем сумрачным противостанет силам.

Коль поколеблен дух, коль в нем не стало сил —

Напрасно бы у звезд здоровья ты просил.

Твой улыбнется рот земному пепелищу,

Коль естество твое усваивает пищу.

Коль человек взомнит: «Уж мне надежды нет», —

Путей спасения он забывает след.

Мир и дела его — все кажется мне ядом.

Ешь осторожно снедь; мирским не верь усладам.

О жадный! Кто жадней могильных злых червей!

Ты пояс подтяни, как скромный муравей.

Недуг обходит тех, кто скромен, а сегодня.

Как и вчера, умрет обжор дебелых сотня.

Не надо истреблять чрезмерно много трав,

Иль станешь ты искать лекарственный состав.

Коль будешь хлеб вкушать, как долю гюлышакара,

Ты тело не отдашь в неволю гюльшакара.

Как роза, блещет все, что не пошло на снедь,

Но съеденным плодам уж не блистать, а тлеть.

Зачем стяжаешь ты, коль жизни ты не просишь?

Спеша к мирским делам, зачем ты их поносишь?

Тому дает покой житейский горький дол,

Кто в нем подобно мне приюта не нашел.

Кто поселился в нем, тот должен на потребу

Иметь хоть горсть воды к ниспосланному хлебу.

Ты, смятой глины ком, — в смятении не будь!

Ты — прах, но пусть твоя не изнывает грудь.

Стыдится мир того, кто может из-за мира

В уныние прийти, чей дух блуждает сиро.

О пропитанье, друг, ты не имей забот:

Кто жизнь тебе послал, тебе и снедь пошлет.

Как небо ни хитро, как небо ни зловеще, —

Две клячи — день и ночь — оно посменно хлещет.

Знать, одвуконь езда ему на ум пришла —

То оседлает свет, то сумрак у седла.

Коль унесен отец в сей горестной стремнине,

Как сыну, в свой черед, не близиться к кончине?

Когда индийца — мир — убьет наследник, он

Клинком отмщения не будет поражен.

В ладу с индийцем ты, отца убившим? Воин!

Как не бесстрашен ты, — быть сыном не достоин.

Кинь горбуну стрелу в изогнутый хребет!

Он весь твой род убил, в нем снисхожденья нет.

Пока небесный свод свой лук тугой имеет, —

Жир нагулять себе добыча не сумеет.

Коль по траве олень идет к приюту льва, —

Клинками острыми становится трава.

Ты ль в безопасности? Подумай, друг любезный,

Ведь за тобою — смерч, а пред тобою — бездна.

Страшись! На сей реке спокойствия печать,

Но ей дано людей спокойно поглощать.

Найти ль цветущий сад, что, побежденный днями,

Не стал бы пустырем с обглоданными пнями?

Пред мудрецом наш мир не горестно ль возник?

Кто сладостно живет, тем горек смертный миг.

Тот, кто весь этот свет со скорбью озирает.

Тот, светочу сродни, сияя, умирает.

Взлюбивших мир сравню с кустом цветов лесных:

Лобзают руки тех, что обезглавят их...

Вот проповедник наш, кричит он: «Как солому,

Брось мир, — я подниму, он пригодится дому!»

А вот подвижник наш, в сто человечьих сил

Он молит: «Скинь его, чтоб я его носил!»

Но если хрупкий мир — расколотая чара, —

Все царства на земле не стоят ни динара.

Гостинец пустоте, небытию припас, —

Та сущность чистая, что обитает в нас.

Сказали мудрецы всезнающие: «Верьте,

Кто плох, а кто хорош, — узнается в день смерти».

Есть женщины, они — мужи в предсмертный миг.

Иной дрожащий муж от смерти прячет лик.

Творец! Когда наткнусь на камень и с разлета

Нырнет моя ладья во мрак водоворота, —

Ты одари меня, под кров благой возьми,

Успокоением возрадуй Низами!