Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава XIII. Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать






Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать. Я, например, могу думать сколько угодно. Взвешиваешь товар, здороваешься с покупателями, споришь или спишь с Мэри, стараешься обуздать детей — это совершенно не мешает в то же время думать, рассуждать, соображать. И, наверно, у всех так. Если человеку некогда думать, значит, он не хочет думать, вот и все.

Вступив в чуждый для меня, неизведанный мир, я просто не мог не думать. Вопросы накипали беспрестанно, настойчиво и требовательно. Новичок в этом мире, я становился в тупик даже перед тем, что для старожилов было решено раз навсегда еще в детском возрасте.

Я воображал, что могу завертеть колесо и контролировать каждый его оборот — могу даже остановить его, когда заблагорассудится. Но все больше росла во мне пугающая уверенность, что оно может стать обособленным, почти живым существом со своими целями и планами и вполне независимым от того, кто дал ему первый толчок. Смущало меня еще и другое. Я ли, в самом деле, завертел колесо, или это оно вовлекло меня в свое движение? Пусть я сам сделал первый шаг, но по своей ли воле я шагаю дальше? Казалось, на длинной дороге, куда я вышел теперь, нет ни перекрестков, ни развилок, путь только один — вперед.

Рассуждать можно было раньше, при выборе пути. Что есть нравственность, честность? Пустые слова или за словами что-то стоит? Честно ли было воспользоваться слабостью моего отца — природным его великодушием, его наивной иллюзией, будто все другие так же великодушны? Нет, просто в интересах бизнеса выгодно было вырыть ему яму. Ведь он сам в нее свалился. Никто его не толкал. А раздеть его донага, когда он уже лежал на дне, — это что, безнравственно? По-видимому, нет.

И вот сейчас на Нью-Бэйтаун накинута петля, и те, кто затягивает ее медленно и осторожно, — честные люди. Если им удастся затянуть петлю до конца, их назовут не жуликами, а умными дельцами. И если возникнет новое обстоятельство, которое они не предусмотрели, будет ли это безнравственным или нечестным? Зависит, я думаю, от результатов. Для большинства людей кто преуспел, тот всегда и прав. Я помню, когда Гитлер без помех и препятствий победно шествовал по Европе, немало честных людей искали и находили в нем всяческие достоинства. А у Муссолини поезда стали ходить по расписанию, а коллаборационизм Виши служил на благо Франции. Сила и успех выше критики и выше морали. Выходит, важно не то, что делаешь, а то, как делаешь, как это называешь. Есть ли в человеке такие внутренние силы, которые могут чем-то помешать, что-то осудить? Непохоже. Судят только за неудачу. Преступление, в сущности, лишь тогда становится преступлением, когда преступник попался. В этом нью-бэйтаунском деле кто-то пострадает, кто-то даже погибнет, но дело все равно будет сделано.

Не могу сказать, что мне пришлось выдержать борьбу со своей совестью. С той минуты, как я осознал положение вещей и принял его, мне был ясен путь и хорошо видны все опасности. Самым удивительным тут было то, что все как бы складывалось само собой, одно вырастало из другого и сразу приходилось к месту. А я только наблюдал за ходом событий и легким прикосновением направлял его.

Задумав то, чт о я задумал и частью уже осуществил, я вполне понимал, что все это чуждо мне, но необходимо, как необходимо стремя, чтобы вскочить на высокого коня. А когда я буду в седле, стремя мне больше не понадобится. Может быть, мне не остановить вертящегося колеса, но другого я не заверчу. Я не хочу и мне незачем оставаться в этом сумрачном и полном опасностей мире. К трагедии, намеченной на седьмое июля, я непричастен. Это колесо вертится помимо меня, но ничто не мешает мне воспользоваться его вращением.

Есть такой старый, много раз опровергнутый предрассудок, будто мысли человека отражаются на его лице, или, как говорят, глаза — зеркало души. Неправда это. На лице отражается только болезнь, или неудача, или отчаяние — тоже своего рода болезни. Но бывают люди, одаренные особым чутьем, они видят насквозь, замечают скрытые перемены, ловят знаки, непонятные для других. Моя Мэри уловила перемену во мне, но неверно ее истолковала, а Марджи Янг-Хант, мне кажется, поняла все, но Марджи — колдунья, что осложняет дело. Впрочем, она, кроме того, умная женщина, а это еще сложнее.

Я предвидел, что мистер Бейкер позаботится уехать из города загодя, не позднее пятницы, с тем чтобы вернуться уже после Четвертого июля, то есть во вторник. Гром должен грянуть в пятницу или в субботу, чтобы последствия успели сказаться до выборов, и, разумеется, мистер Бейкер предпочтет в критический момент оказаться подальше. Для меня это мало что меняло. Но кое-что нужно было предпринять в четверг, на случай, если он вздумает уехать с вечера. Субботняя операция была у меня так детально продумана, что я мог бы проделать все даже во сне. Может быть, я и волновался немного, но только так, как волнуется актер перед выходом на сцену.

В понедельник, двадцать седьмого июня, не успел я открыть лавку, явился Марулло. Он долго ходил из угла в угол, смотрел как-то странно на полки, на кассу, на холодильник, зашел и в кладовую, там тоже все оглядел. Можно было подумать, что он все это видит в первый раз.

Я сказал:

— Едете куда-нибудь на Четвертое июля?

— С чего ты взял?

— Да все едут, у кого только есть деньги.

— Гм! Куда ж бы это я поехал?

— Мало ли куда. В Кэтскилз, например, или даже в Монток, половить рыбку. Сейчас тунец идет.

От одной мысли о единоборстве с верткой рыбиной весом фунтов в тридцать у него заломило руки до самого плеча, так что он даже сморщился от боли.

Я чуть было не спросил, когда он собирается в Италию, но решил, что это будет уж слишком. Вместо того я подошел к нему и тихонько взял его за правый локоть.

— Альфио, — сказал я, — вы все-таки чудак. Надо поехать в Нью-Йорк, посоветоваться с хорошим специалистом. Наверно, есть какое-нибудь лекарство от этой боли.

— Не верю я в лекарства.

— Да ведь терять вам нечего. Попробуйте. А вдруг!

— Тебе-то какая печаль?

— Никакой. Но я уже много лет работаю здесь у глупого, упрямого итальяшки. Если б даже распоследний подлец мучился так на твоих глазах, и то бы жалко стало. Вы как придете да как начнете тут руками крутить, у меня у самого потом полчаса все болит.

— Ты меня жалеешь?

— Очень нужно! Просто подлизываюсь в расчете на прибавку.

Он посмотрел на меня из-под покрасневших век собачьими глазами, такими темными, что в них не видно было зрачка. Он как будто хотел о чем-то заговорить, но передумал.

— Ты славный мальчуган, — сказал он только.

— Напрасно вы так думаете.

— Славный мальчуган! — повторил он запальчиво и, точно устыдившись своего порыва, поспешно вышел из лавки.

Я отвешивал миссис Дэвидсон два фунта стручковой фасоли, вдруг вижу — Марулло бежит обратно. Остановился в дверях и крикнул мне:

— Возьми мою машину!

— Что такое?

— Возьми и поезжай куда-нибудь на воскресенье и понедельник.

— Это мне не по карману.

— И ребятишек захвати. Я сказал в гараже, что ты придешь за моим «понтиаком». Бензину полный бак.

— Погодите минутку.

— Нечего мне годить. Захвати ребятишек. — Что-то похожее на комок табачной жвачки полетело в меня и шлепнулось прямо в фасоль. Миссис Дэвидсон удивленно посмотрела вслед Марулло, уже бежавшему по улице. Я подобрал зеленый квадратик, валявшийся среди стручков фасоли, — три двадцатидолларовые бумажки, сложенные в несколько раз.

— Что это с ним?

— Итальянец, знаете, — все они неуравновешенные.

— Оно и видно. Швыряется деньгами!

Больше он всю неделю не показывался, и это было к лучшему. До сих пор он никогда не уезжал, не предупредив меня. Все было так, как бывает, когда в праздник смотришь на уличную процессию, стоишь, и смотришь, и знаешь наперед, что будет дальше, а все-таки не уходишь.

Вот только «понтиака» я не ожидал. Марулло никогда никому не одалживает свою машину. Происходило что-то странное. Словно какая-то посторонняя сила или воля взялась управлять событиями и так их нагнетала, что они теснились, как скот на погрузочных мостках. Я знаю, бывает и наоборот. Иногда вмешательство этой посторонней силы или воли портит и разрушает даже самые продуманные планы. Вероятно, именно это мы называем «везет» или «не везет».

В четверг тридцатого июня я, как всегда, проснулся с первым, жемчужно-серым светом зари. Сейчас, в летнее время, светает рано. Стол и стулья казались темными кляксами, картины были пятнами чуть посветлее. Белые занавески на окнах колыхались, как будто дышали, — ведь на заре с моря почти всегда тянет ветерком.

Просыпаясь, я несколько секунд пребывал в двух мирах: облачную мглу сновидений не сразу развеяла земная четкость бодрствующего разума. Я сладостно — ни с чем не сравнимое ощущение. Как будто вся кожа съежилась за ночь, и нужно вновь расправить ее, натягивая на выпяченные округлости мускулов, от чего так приятно пощипывает тело.

Сперва я бегло припомнил виденное во сне — так мельком просматриваешь газету, чтобы установить, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания. Потом перебрал мысленно то, что еще не случилось, но может случиться сегодня. И наконец предался занятию, которое перенял от лучшего моего боевого командира. Его звали Чарли Эдвардс, это был пожилой майор, пожалуй даже слишком пожилой для строевой службы, однако офицер очень хороший. У него была большая семья, жена и четверо ребятишек-погодков, и, когда он позволял себе о них думать, сердце у него исходило любовью и тоской. Но, занятый страшным делом войны, он не мог допустить, чтобы мысли о семье отвлекали и рассеивали его внимание. И вот он придумал выход, о котором рассказывал мне. Утром — если, конечно, в его сон не врывался до времени сигнал тревоги — он все свои помыслы и чувства сосредоточивал на своих близких. Он думал с любовью о каждом по очереди, какой он, как выглядит, чт о говорит, он ласкал их и обращался к ним со словами нежности. Он как будто стоял у раскрытого ларца с драгоценностями и перебирал его содержимое: возьмет одну вещицу, осмотрит внимательно со всех сторон, погладит, поцелует, положит на место и возьмет другую, а под конец оглянет их все на прощанье и замкнет ларец. Все это занимало у него с полчаса — когда удавалось выкроить эти полчаса, — и потом уже весь день можно было не думать о близких. Можно было всем существом сосредоточиться на работе, которой он был занят и которая состояла в том, чтобы убивать людей. Он был превосходный офицер, я не встречал лучшего. Я просил разрешения воспользоваться его методом, и он разрешил. Потом, когда он погиб в бою, я всегда вспоминал о нем с уважением, как о человеке разумной и плодотворной жизни. Он умел наслаждаться, умел любить и платил долги — многие ли могут похвастать тем же?

Я не часто прибегал к методу майора Чарли, но в этот четверг, зная, что мне понадобится вся моя способность сосредоточиться, я проснулся, как только ночная тьма дала первую трещину, и по примеру майора стал думать о своей семье.

Я шел по порядку и начал с тетушки Деборы. Она была наречена так в честь Деборы, судии народа израильского, а я читал, что в те времена судьи были также и полководцами. Пожалуй, имя было выбрано удачно. Тетушка Дебора вполне могла командовать армиями. Воинством разума она повелевала весьма успешно. Именно ей я обязан своей бескорыстной любовью к знанию. При суровом нраве она была полна любознательности и не жаловала тех, кто не отличался этой чертой. Первую дань почтения я отдал в своих мыслях ей. Потом я почтил память Старого шкипера и мысленно склонил голову перед своим отцом. Я даже не забыл того пустого места в прошлом, которое по праву должно было принадлежать матери. Свою мать я не помню. Она умерла, когда я еще не мог ничего запомнить, и ее место навсегда осталось в моей памяти пустым.

Одно смущало меня. Образы тетушки Деборы, Старого шкипера и отца вырисовывались передо мной недостаточно четко. Вместо контрастных фигур я видел зыбкие, расплывающиеся силуэты. Быть может, воспоминания выцветают от времени, как старые дагерротипы, и фигуры мало-помалу сливаются с фоном. Нельзя сохранить их навсегда.

Следующей по порядку шла Мэри, но я намеренно отодвинул ее на конец.

Я вызвал образ Аллена. Но я не мог вспомнить его маленьким мальчиком, полным непосредственной радости, внушавшей мне веру в способность человека совершенствоваться. Я увидел его таким, каков он теперь, — хмурый, тщеславный, обидчивый, замкнутый в тайнах трудной поры полового созревания, когда хочется, оскалив зубы, бросаться на всех, даже на самого себя, как собака, попавшая в капкан. Даже в мыслях я не мог увидеть его свободным от обуревавших его тревог, и я не стал больше думать о нем, сказав только: я тебя понимаю. Я сам прошел через это, и я не могу тебе помочь. Помочь и нельзя. Я бы мог только сказать тебе, что это пройдет. Но ты бы мне все равно не поверил. Ступай же с миром — и пусть моя любовь будет с тобой и теперь, когда мы едва выносим друг друга.

Мысль об Эллен обдала меня радостью. Она будет хорошенькой, даже лучше матери, потому что, когда ее личико совсем сформируется, в нем будет что-то от властной значительности облика тетушки Деборы. Ее капризы, ее злые выходки, ее нервозность — все это обещает сложиться в прекрасное и гармоническое целое. Я в этом уверен, потому что я видел, как она во сне прижимала талисман к своей детской груди, а на лице у нее был покой женщины, познавшей удовлетворение. И этот талисман так же полон значения для нее, как и для меня. Быть может, именно Эллен сохранит и понесет дальше то, что во мне есть бессмертного. И, прощаясь с мыслью о ней, я ее обнял, а она, как живая, пощекотала меня за ухом и тихонько засмеялась. Моя Эллен. Дочка моя.

Я повернул голову к Мэри, спавшей справа от меня с улыбкой на губах. Она всегда ложится справа, и когда все хорошо и все так, как надо, она кладет мне голову на правое плечо, оставляя мою левую руку свободной для ласк.

Несколько дней назад я порезал указательный палец кривым ножом для бананов, и на кончике пальца был теперь жесткий рубец. Поэтому я стал обводить средним пальцем милый изгиб шеи от уха к плечу, тихо-тихо, чтобы не испугать мою любимую, но достаточно твердо, чтобы ей не было щекотно. Она, как всегда, вздохнула сладко и глубоко, точно медля расстаться с приятной истомой. Некоторые люди просыпаются неохотно, про Мэри этого сказать нельзя. Она встречает день в надежде, что он будет хорошим. Зная это, я стараюсь приготовить ей какой-нибудь маленький сюрприз, чтобы она не обманулась в своих ожиданиях. И я всегда держу что-нибудь про запас на этот случай, какую-нибудь приятную новость вроде той, которую я сейчас собирался ей преподнести.

Она открыла глаза, совсем еще сонная.

— Уже пора? — спросила она и повернулась к окну посмотреть, близок ли день. Над письменным столиком висит картина — деревья и озеро и в воде у берега стоит корова. Мне с кровати уже нетрудно было различить хвост коровы, и это был признак, что день наступил.

— У меня для тебя есть радостное известие, белка-попрыгунья.

— Болтун.

— Я разве тебе когда-нибудь лгал?

— Кто тебя знает.

— Ты уже совсем проснулась? Можешь воспринять радостное известие?

— Нет.

— Тогда подожду говорить.

Она пригнула голову к левому плечу, так что нежную шею перерезала глубокая складка.

— Опять твои шуточки. Наверно, скажешь, что решил залить газон асфальтом…

— Ничего подобного.

— Или заняться разведением сверчков…

— Вовсе нет. Однако ты все помнишь.

— Значит, это все-таки шутка?

— Нет, но это так замечательно и невероятно, что тебе придется сделать усилие, чтобы поверить.

Ее глаза смотрели пытливо и ясно, а углы губ подрагивали — вот-вот рассмеется.

— Ну, говори.

— Известен тебе джентльмен итальянского происхождения, по фамилии Марулло?

— Да ну тебя, опять дурачишься.

— Не торопись с выводами. Так вот означенный Марулло на время выбыл из нашего города.

— Куда?

— Он не сказал.

— А когда вернется?

— Погоди, не сбивай. Этого он тоже не сказал. Но зато он сказал и даже настаивал — когда я попробовал спорить, — чтобы мы взяли его машину и куда-нибудь поехали на праздники.

— Ты меня разыгрываешь!

— Ты считаешь меня способным на такую недобрую шутку?

— Но с чего это он?

— Не могу сказать. Но могу заверить тебя, начиная от честного бойскаутского и кончая священной папской присягой, что роскошный «понтиак» с полным баком чистейшего бензина готов к услугам вашей светлости.

— Но куда же мы поедем?

— Куда моя козявка пожелает. У тебя есть сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний день на решение этого вопроса.

— Ведь понедельник — Четвертое июля. Значит, целых два дня праздника?

— Совершенно точно.

— А это не слишком дорого? Мотель и другие расходы.

— Дорого или нет, а мы себе это позволим. У меня есть секретные фонды.

— Знаю я твои фонды, дурачок. Но как же он решился дать нам машину? Я себе просто представить не могу.

— Я тоже представить не могу, но тем не менее он ее дал.

— А помнишь, он принес детям конфеты на Пасху?

— Может быть, это старческое слабоумие.

— Интересно, что ему от нас нужно.

— Фи, что за недостойное предположение. Может быть, ему просто хочется, чтобы мы его любили.

— Мне нужно успеть сделать тысячу вещей.

— Я в этом не сомневаюсь. — Я уже видел, как ее мысль бульдозером взрезает пласты неожиданно открывшихся перспектив. Для меня ее внимание было явно и безвозвратно потеряно. Что ж, тем лучше.

За завтраком, прежде чем я дошел до второй чашки кофе, она успела перебрать и отвергнуть половину увеселительных маршрутов Восточной Америки. Бедная моя девочка, для нее последние годы были не слишком богаты развлечениями.

Я сказал:

— Хлоя, прошу твоего внимания, хоть и знаю, что добиться его будет сейчас нелегко. Мне предлагают одно очень выгодное помещение капитала. Я хочу взять еще часть твоих денег. В тот раз вышло удачно.

— А мистер Бейкер знает про это?

— Он и предложил мне.

— Тогда бери. Подписывай чек на сколько нужно.

— Ты даже не хочешь знать, сколько нужно?

— А зачем?

— И тебя не интересуют подробности? Сроки, проценты, ориентировочный размер дивиденда и тому подобное?

— Я в этом все равно ничего не пойму.

— Поймешь, если захочешь.

— А я и не хочу понимать.

— Не мудрено, что таких, как ты, называют демонами Уолл-стрита. Этот холодный, острый, беспощадный деловой ум просто внушает страх.

— Мы поедем путешествовать, — сказала она. — Мы поедем путешествовать на целых два дня.

Ну как, черт возьми, не любить ее, как ее не боготворить? «Кто она, Мэри, какая она?» — напевал я, собирая пустые молочные бутылки, чтобы захватить с собой в лавку.

Мне хотелось повидать Джоя, просто как-то соприкоснуться с ним, но, должно быть, я на одну минуту опоздал или он на одну минуту поторопился. Поворачивая на Главную улицу, я увидел, как он входит в кафе. Я тоже туда вошел и уселся на соседний с ним табурет у стойки.

— Из-за вас я пристрастился, Джой.

— Привет, мистер Хоули. Кофе очень вкусный.

Я поздоровался со своей бывшей одноклассницей:

— Доброе утро, Анни.

— Ты становишься нашим завсегдатаем, Ит.

— Вроде того. Одну чашку черного.

— Чернее быть не может.

— Черного, как отчаяние.

— Что, что?

— Я говорю — черного.

— Если ты углядишь в этой чашке хоть малейший просвет, я тебе налью другую.

— Как дела, Морф?

— Так же, если не хуже.

— Хотите, поменяемся местами?

— Охотно бы поменялся, особенно сейчас, накануне двухдневного праздника.

— Не думайте, что только вам трудно. Людям ведь и продукты приходится запасать.

— Да, пожалуй. Об этом я не подумал.

— Всякую снедь, которую можно взять в дорогу, — копчености, маринады и, уж конечно, пастилу. А у вас, значит, горячие денечки?

— И не говорите. Накануне Четвертого июля, да еще когда погода так хороша. А в довершение всего сам господь всемогущий тоже, изволите видеть, почувствовал потребность отдохнуть на свежем воздухе.

— Вы о мистере Бейкере?

— Не о Джеймсе же Блейне.[28]

— Мне, кстати, нужно повидать его. Очень нужно.

— Что ж, попробуйте его поймать. Но предупреждаю, это не так просто. Он скачет, как монета в бубне цыганки.

— Может, доставить вам сандвичи на ваш боевой пост, Джой?

— Ну что ж.

— За кофе сегодня плачу я, — сказал я.

— Ладно.

Мы вместе перешли улицу и свернули в переулок.

— Вы что-то вроде не в духе, Джой.

— Даже очень не в духе. Надоело мне считать чужие деньги. У меня на праздник назначено любовное свидание, а я буду так измочален, что хоть не являйся. — Он всунул в замок обертку от жевательной резинки, вошел, махнув мне рукой на прощанье, и затворил за собой дверь. Но я тотчас же толкнул ее, и она снова отворилась.

— Джой! Так сегодня-то вам нужны сандвичи?

— Нет, спасибо, — послышалось из пахнущей мастикой темноты. — Вот в пятницу, пожалуй. А в субботу наверняка.

— Разве у вас не будет обеденного перерыва?

— Я вам уже говорил. Перерыв бывает в банке, но не у Морфи.

— Ну, все равно, заходите, когда сможете.

— Спасибо, мистер Хоули, спасибо.

В это утро мне нечего было сказать моим войскам на полках. Я только поздоровался с ними и тут же скомандовал: «Вольно!» За несколько минут до девяти, при фартуке и метле, я уже подметал тротуар перед входом.

Мистер Бейкер до того пунктуален, что кажется, слышно, как он тикает, а уж в том, что внутри у него часовой механизм, я не сомневаюсь. Восемь пятьдесят шесть, восемь пятьдесят семь — вот он появился со стороны Вязовой; восемь пятьдесят восемь — переходит улицу; восемь пятьдесят девять — подошел к стеклянной двери, но тут я, с метлой наперевес, загородил ему дорогу.

— Мистер Бейкер, мне надо поговорить с вами.

— Доброе утро, Итен. Минутку подождать можете? Идемте со мной.

Я вошел, и все было точно так, как рассказывал Джой, — настоящий церковный обряд. Когда стрелка часов коснулась цифры девять, весь персонал банка уже стоял навытяжку перед сейфом. В массивной стальной двери что-то щелкнуло и загудело. Потом Джой набрал на диске мистическую комбинацию цифр и повернул ручку. Святая святых с торжественной медлительностью раскрылась, и мистер Бейкер принял молчаливый салют денежных мешков. Я стоял за оградой, точно причастник, смиренно ожидающий приобщения святых тайн.

Мистер Бейкер повернулся ко мне:

— Ну-с, Итен, чем могу быть полезен?

Я ответил вполголоса:

— Я хотел бы поговорить с вами без свидетелей, а мне никак нельзя оставить лавку.

— А что, дело срочное?

— Боюсь, что да.

— Вам давно пора иметь в лавке помощника.

— Это я и сам знаю.

— Если мне удастся выбрать время, я к вам зайду. О Тейлоре ничего не узнали?

— Пока нет. Но я кое-где забросил удочки.

— Постараюсь зайти к вам.

— Спасибо, сэр. — Я не сомневался, что он придет.

И действительно, не прошло и часа, как он явился и терпеливо стал ждать, когда я отпущу покупателей.

— Ну, Итен, в чем дело?

— Мистер Бейкер, для врача, адвоката, священника существует профессиональная тайна. А как для банкира?

Он улыбнулся.

— Слыхали вы когда-нибудь, чтобы банкир обсуждал с посторонними дела своих клиентов?

— Нет.

— Ну, попробуйте спросить, увидите. А кроме всего прочего, я же ваш друг, Итен.

— Знаю. Я, правда, что-то не в себе. Но мне так давно уже не представлялся верный шанс.

— Шанс?

— Я вам выложу все начистоту, мистер Бейкер. У Марулло неприятности.

Он придвинулся ко мне ближе.

— Неприятности? Какие неприятности?

— Я сам точно не знаю, сэр. Но мне кажется, речь идет о нелегальном въезде.

— Откуда вы знаете?

— Он мне сам сказал — во всяком случае, дал понять. Ну, вы же знаете Марулло.

Я почти видел, как заработал его мозг, лихорадочно подхватывая обрывки фактов и связывая их вместе.

— Дальше, — сказал он. — Если так, то это высылка.

— Боюсь, что да. Он ко мне очень хорошо относился, мистер Бейкер. Я не хочу ничего делать во вред ему.

— Нужно и о себе подумать, Итен. Что он предлагает?

— Да, собственно, это даже не предложение. Это то, что мне удалось выудить из кучи бессвязных, сказанных в волнении фраз. Но, по-видимому, если б я мог дать пять тысяч наличными, лавка была бы моя.

— Так он что, думает исчезнуть, или вы точно не знаете?

— Точно я ничего не знаю.

— Значит, не рискуете, что вас обвинят в пособничестве. Вы говорите, конкретно он вам ничего не предлагал?

— Нет, сэр.

— А откуда же вы взяли цифру пять тысяч?

— Это нетрудно, сэр. Такова стоимость всего имущества.

— Но, может быть, он пошел бы и на меньшую сумму?

— Может быть.

Мистер Бейкер оглядел всю лавку быстрым, оценивающим взглядом.

— Если вы не ошиблись в своих догадках, ваше положение очень выгодно.

— Я как-то не умею делать такие дела.

— Вы же знаете, я не сторонник обходных маневров. Может быть, мне поговорить с ним?

— Его сейчас нет в городе.

— А когда он вернется?

— Не знаю, сэр. Но не забудьте, у меня ведь нет никакой уверенности. Просто мне показалось, что, если бы у меня были наличные деньги, он пошел бы на это. Он ко мне хорошо относится, вот почему.

— Знаю.

— Но мне бы не хотелось злоупотреблять этим.

— Он, конечно, может сторговаться с кем-нибудь другим. Ему и десять тысяч могут дать.

— Тогда, может быть, я напрасно надеюсь?

— А вы не спешите отступать. Вам нужно в первую очередь думать о себе.

— Во вторую очередь. Ведь это деньги Мэри.

— Предположим. Так чего же вы хотите?

— У меня была такая мысль: может быть, вы подготовите документ, только не проставите число и сумму. А деньги я, пожалуй, возьму в пятницу.

— Почему в пятницу?

— Тоже только догадка с моей стороны, но он что-то такое говорил насчет того, что на праздники все разъезжаются из города. Вот я и думаю — может, он тогда зайдет? Он у вас денег не держит?

— Теперь нет. Недавно он оголил свой счет. Сказал, что хочет купить какие-то акции. Я этому не придал значения, потому что это бывало и раньше, и всякий раз он потом вкладывал больше, чем вынул. — Он посмотрел прямо в глаза ярко размалеванной красотке на холодильнике, но оставил ее зовущую улыбку без ответа. — Вы отдаете себе отчет, что можете, крепко погореть на этом деле?

— Как это?

— Во-первых, у него может найтись еще десяток покупателей, а во-вторых, лавка может быть заложена-перезаложена. Никаких гарантий на этот счет нет.

— А если попробовать узнать в окружном управлении? Вы меня простите, мистер Бейкер, что я отнимаю у вас время. Но я знаю ваше доброе отношение к моей семье и бессовестно пользуюсь им. И потом в таких вещах мне ведь просто не с кем больше посоветоваться.

— Я постараюсь узнать насчет закладных через Тома Уотсона. Черт возьми, Итен, очень все это не ко времени. Я сам хочу завтра уехать отдохнуть до вторника. А если Марулло и в самом деле жулик, вы можете крепко влипнуть.

— Так, может, мне сразу отступиться и не путаться в это дело? Но если бы вы знали, мистер Бейкер, как мне надоело стоять за прилавком!

— Я вам не давал совет отступаться. Я только предупреждал вас о возможном риске.

— Мэри была бы так счастлива, если бы я стал владельцем лавки. Но вы, пожалуй, правы. Нельзя рисковать ее деньгами. Я думаю, самое правильное будет обратиться к федеральным властям.

— Тогда вы утеряете все выгоды своего положения.

— Почему?

— Если его приговорят к высылке, он получит право произвести ликвидацию через специального агента, и цена за лавку может быть назначена такая, которую вы не в состоянии уплатить. Ведь вы же не знаете наверняка, что он думает смыться. А раз не знаете, то о чем вы будете говорить федеральным властям? Вы даже не знаете, попал ли он в списки.

— Это верно.

— Вы, в сущности, ничего решительно о нем не знаете. Все, что вы мне говорили, всего лишь смутные подозрения. Ведь так?

— Так.

— И лучше вы их оставьте в стороне.

— И не будет это выглядеть странно — крупная сумма наличными без указания назначения?

— А вы поставьте на чеке что-нибудь вроде «Для финансирования бакалейной торговли мистера Марулло». Это в случае чего послужит оправдательным документом.

— А если вообще ничего не выйдет?

— Вы положите деньги обратно в банк, вот и все.

— Так вы думаете, не нужно бояться риска?

— Риск во всем, Итен. Носить при себе такую большую сумму наличными — уже риск.

— Я буду осторожен.

— В общем, жаль, что я должен уехать на эти дни.

Мои расчеты времени совершенно верны. Пока мы разговаривали, в лавку не заходил ни один покупатель, но под конец сразу явилось шестеро: три женщины, старик и двое мальчуганов. Мистер Бейкер наклонился ко мне и шепотом сказал:

— Я приготовлю всю сумму сотенными купюрами и замечу номера. Тогда, если его поймают, вы сможете получить их обратно. — Он солидно кивнул женщинам, сказал старику: «Добрый день, Джордж» — и на ходу взъерошил чубы мальчуганам. Мистер Бейкер — очень умный человек.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.036 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал