Мне придется сказать ему об этом.

Что ж…

Я прошу разрешения поговорить с рядовым на свободе, за стенами узилища, и врач нехотя разрешает. Только с вами будет на всякий случай один санитар.

Знакомлюсь с Драницким — передо мной красивый стройный нерусский молодой человек в очках. Как выяснилось позже, поляк из тех обрусевших переселенцев, которые осели в Литве еще до того, как она стала советской.

И он вовсе не забубенный солдатик. Это человек примерно моих лет. И явно моего круга.

Выходим на волю, от головокружения весны и блеска распутицы его лицо разом затеплилось радостью бытия, санитар вяло предлагает снять сапоги с больного — мол, в носках далеко не уйдет.

Унижения униженных машинальны, я вижу, что санитар совершенно равнодушен к собственному желанию разуть больного. Зло вылетает из его рта, как дыхание. Отставить! Я киваю на своего автоматчика-шофера. Никуда он не побежит. Мои погоны и военный газик и открытая грачиная местность делают свое дело. Санитар (сняв все же очки с арестанта) опускает зад на крыльцо — покурить, а мы гуляем по дорожке вокруг узилища.

Я медлю говорить Драницкому о мрачных перспективах нового суда по факту симуляции шизофрении.

И он, и я истосковались по родственному общению. Мы взахлеб говорим о польском кино, о шедевре Анджея Вайды “Пепел и алмаз”, о блистательной игре Збигнева Цыбульского в роли Мацека Хелмицкого. О Еве Кшижевской в роли Кристины. Мой собеседник буквально пьянеет от звуков польских имен… я медлю с обвалом нахмуренной судьбы.

Это первый интеллигент среди солдат, которого я встретил за полгода службы.

Послушайте, товарищ лейтенант, внезапно глаза Драницкого переполнили слезы.

Вы интеллигентный человек. Любите Польшу. Вас ко мне сам Бог послал. Я католик. Я верующий человек, сегодня большой праздник (он сказал, но я забыл какой). Помогите мне помолиться хотя бы и в русской церкви. Христос один для всех. Это рядом. Вон там.

Его рука указывает вдаль, где я действительно замечаю силуэт какой-то церквушки в тесноте берез…

В те годы встретить молодого верующего, который не прячет своей веры, можно было только в психушке, тем более католика.

Что ж…

Еще ночью я писал наспех в набросках романа “Корабль дураков” слова Бог, дьявол, дева Мария, и для меня внезапная просьба Драницкого не пустой звук, тем более что неизвестно теперь, когда ему выпадет возможность перекрестить лоб. И хотя (стараюсь вернуться в умонастроение тех дней) в моем увлечении Христом было больше экзотики, чем веры, все же… все же…

Прикидываю, — до той церквушки езды на машине едва полчаса.