Эстебан

Однажды утром у дверей монастыря Санта-Марии-Росы до лас Росас нашли в

корзине двух подкидышей, мальчиков-близнецов. Имена им придумали чуть ли

не до прихода кормилицы, но проку им от имен было меньше, чем бывает

обычно, ибо никто и никогда не умел отличить мальчиков друг от друга. Кто

их родители, выяснить было невозможно; но когда мальчики подросли,

городские кумушки, заметив, как молчаливы они и угрюмы и как прямо они

держатся, объявили их кастильцами и стали грешить на все знатные дома по

очереди. На земле нашелся человек, ставший для них чем-то вроде

ангела-хранителя: настоятельница монастыря. Мать Мария дель Пилар привыкла

ненавидеть всех мужчин, но к Мануэлю и Эстебану она привязалась. Бывало, в

конце дня она позовет их к себе в канцелярию, пошлет на кухню за пирогами

и примется рассказывать им про Сида, про Иуду Маккавея, про тридцать шесть

несчастий Арлекина. Она полюбила их и не раз ловила себя на том, что

заглядывает в черную глубину их хмурых глаз, высматривая зачатки их

взрослых черт - всего того уродства и бездушия, которые обезображивают

мир, где она работает. Они росли при монастыре до тех пор, пока не

достигли возраста, когда их присутствие начало отвлекать набожных сестер.

С этого времени они состояли при всех ризницах города - они подстригали

живые изгороди монастырей, полировали распятия и раз в год проходились

мокрой тряпкой по всем церковным потолкам. Лима хорошо их знала. Если

священник со святыми дарами спешил по улице к ложу больного, значит,

где-то позади шагал, размахивая кадилом, Мануэль или Эстебан. Повзрослев,

они, однако, не проявили желания связать свою жизнь с церковью. Постепенно

они овладели ремеслом писцов. На весь Новый Свет было несколько печатных

прессов, и мальчики скоро стали неплохо зарабатывать переписыванием

комедий для театра, баллад для публики и объявлений для купцов. Но больше

всего они работали на хормейстеров, размножая бесчисленные партии мотетов

Моралеса и Витюриа.

Из-за того, что они росли без семьи, из-за того, что они родились

близнецами, и из-за того, что воспитали их женщины, они были молчаливы. К

сходству своему они относились со странным стыдом. Им приходилось жить в

мире, где оно было предметом постоянных насмешек и замечаний. Не видя в

этом ничего смешного, они переносили вечные шутки терпеливо и бесстрастно.

В те годы, когда они только учились говорить, они изобрели свой тайный

язык, ни словарем, ни синтаксисом почти не связанный с испанским. Они

пользовались им только наедине и очень редко, в самые напряженные минуты,

перешептывались среди посторонних. Архиепископ Лимы был отчасти филологом;

он баловался диалектами; он даже построил весьма блестящую таблицу

изменения гласных и согласных от латыни к испанскому и от испанского к

индейско-испанскому. Он копил записные книжки с курьезами языка, чтобы

потешиться ими в старости, которую намеревался провести в своих поместьях

близ Сеговии. Поэтому, услышав однажды о тайном языке близнецов, он

отточил несколько перьев и послал за ними. Подавленные мальчики стояли на

богатых коврах его кабинета, а он пытался вытянуть из них их _хлеб_ и

_цветы_, их _видишь_ и _вижу_. Они не понимали, почему этот разговор так

нестерпим для них. Они мучились. За каждым вопросом архиепископа следовало

долгое растерянное молчание; потом один из них бормотал ответ. Вначале

священник думал, что они просто трепещут перед его саном и подавлены

роскошью жилища, но наконец в полном недоумении почувствовал, что корень

их скрытности глубже, и с грустью их отпустил.

Этот язык был символом их полного тождества, ибо как словом

_покорность_ не описать духовной перемены, происшедшей с маркизой де

Монтемайор ночью в трактире города Клуксамбуква, так и _любовь_ не выразит

безмолвного, почти стыдливого единства братьев. Что это за родство, когда

обмениваются всего двумя-тремя словами, да и то по поводу пищи, одежды и

работы; когда два человека даже смотрят друг на друга со странной

неохотой; когда существует молчаливое соглашение не появляться на людях

вместе и разными улицами идти по одному поручению? И однако рядом со всем

этим жила потребность друг в друге, настолько огромная, что она так же

естественно рождала чудеса, как заряженный воздух душного дня рождает

молнию. Сами братья этого почти не сознавали, но телепатия была обыденным

явлением в их жизни, и, если один возвращался домой, другой чувствовал его

приближение за несколько кварталов.

Вдруг они обнаружили, что переписывать им надоело. Они спустились к

морю и занялись погрузкой и разгрузкой кораблей, не гнушаясь работать бок

о бок с индейцами. Потом гоняли по провинциям обозы. Собирали фрукты. Были

паромщиками. И всегда молчали. От этих трудов их угрюмые лица стали

мужественными, в них появилось что-то цыганское. Стриглись они редко, и

из-под черной копны глаза смотрели ошеломленно и хмуро. Далек, чужд,

враждебен был мир вокруг - весь, кроме брата.

Но вот первая тень омрачила их союз, и тень эту бросила любовь к

женщине.

Они вернулись в столицу и снова взялись переписывать роли для театра. В

один прекрасный вечер хозяин, предвидя полупустой зал, пустил их

бесплатно. Братьям не понравилось то, что они увидели. И обыденная речь

была для них выхолощенным молчанием, до чего же тщетна тогда поэзия - этот

выхолосток речи? Все эти упоминания о чести, доблести и пламенной любви,

все эти метафоры с птицами, Ахиллесом и драгоценными камнями - утомляли.

При соприкосновении с литературой в них просыпался тот же сумеречный ум,

что мерцает порой в глазах собаки; но они сидели терпеливо и разглядывали

яркие свечи и богатые костюмы. Между актами Перикола на время рассталась

со своей ролью, надела двенадцать нижних юбок и танцевала перед занавесом.

Сославшись на то, что ему еще надо переписывать, Эстебан ушел рано;

Мануэль остался. Красные чулки и туфли Периколы произвели впечатление.

Оба брата не раз поднимались и спускались со своими рукописями по

пыльной лестнице за сценой. Там они увидели раздражительную девушку в

заношенном корсете, которая штопала перед зеркалом чулки, пока постановщик

читал ей вслух для запоминания ее роль. Она обрушила на мальчиков грозовой

разряд своих поразительных глаз, но тут же развеселилась, заметив, что они

двойняшки. Она тотчас затащила их в комнату и поставила рядом.

Внимательно, весело и безжалостно рассматривала она каждый квадратный дюйм

их лиц, пока наконец, положив руку на плечо Эстебана, не воскликнула: " Он

младше! " Это случилось несколько лет назад, и братья об этом никогда не

вспоминали.

С тех пор все пути Мануэля как будто вели мимо театра. Поздно ночью он

бродил среди деревьев под окном ее артистической уборной. Мануэль не в

первый раз пленился женщиной (оба брата и раньше обладали женщинами, но

как истинные латиняне - просто, особенно в годы работы в порту), а теперь

его воля и воображение впервые были порабощены. Он потерял счастливое

свойство простых натур - отделять от любви удовольствие. Удовольствие

перестало быть простым, как еда; оно было осложнено любовью. Начиналась

эта нелепая утрата собственной личности, пренебрежение всем, кроме

драматических мыслей о любимой, эта лихорадочная внутренняя жизнь, всецело

сосредоточенная на Периколе, которая так изумилась бы и возмутилась,

случись ей об этом узнать. Мануэль влюбился не из подражания литературе.

Менее всего относились к нему слова, сказанные лишь за пятьдесят лет до

этого одним из самых язвительных людей Франции [Ф. де Ларошфуко], - что

многие никогда бы не влюбились, если бы не были наслышаны о любви. Мануэль

читал мало; он всего раз был в театре (где главным образом и царит легенда

о том, будто любовь - это преданность), а в перуанских песнях, которые

ему, наверное, приходилось слышать в тавернах, не в пример испанским,

очень слабо отразился романтический культ идеализированной женщины. Когда

он повторял себе, что она прекрасна, и богата, и до невозможности

остроумна, и любовница вице-короля, ни одно из этих качеств, делавших ее

менее доступной, не могло погасить его непривычное, нежное волнение. И вот

в темноте он прислонялся к дереву и, прикусив костяшки пальцев, слушал

громкие удары сердца.

А для Эстебана и его жизнь была достаточно полной. В его воображении не

оставалось места для новой привязанности - не потому, что сердце у него

было меньше, чем у Мануэля, а потому, что ткань его была проще. Теперь он

сделал открытие, от которого никто не может вполне оправиться: что даже в

самой совершенной любви один любит больше другого. Двое могут быть

одинаково добры, одинаково одарены, одинаково красивы, но не бывает двоих,

которые любили бы друг друга одинаково сильно. И вот Эстебан сидел в их

комнате у оплывшей свечи и, прикусив костяшки пальцев, спрашивал себя,

почему Мануэль так переменился и почему из их жизни ушел всякий смысл.

Однажды вечером Мануэля остановил на улице мальчик и объявил, что

Перикола требует его немедленно к себе. Мануэль свернул со своей дороги и

направился к театру. Прямой, угрюмый и бесстрастный, вошел он в комнату

актрисы и молча стал. Камила хотела попросить его об одном одолжении и

решила сначала к нему подольститься; однако она не перестала расчесывать

белый парик, лежавший перед нею на столе.

- Ты пишешь для людей письма, правда? Будь добр, напиши для меня

письмо. Подойди, будь добр.

Он сделал два шага вперед.

- Вы оба никогда ко мне не заглядываете. Это с вашей стороны не

по-испански. - Она имела в виду " не вежливо". - Кто ты - Мануэль или

Эстебан?

- Мануэль.

- Все равно. Вы оба нелюбезны. Никогда ко мне не заходите. Я тут сижу

целыми днями, заучиваю глупые стихи, и никто ко мне не заходит, кроме

разносчиков. Потому что я актриса, да?

Вступление не отличалось тонкостью, но для Мануэля оно было несказанно

сложным. Он только глядел на нее из тени своих длинных волос и не мешал ей

импровизировать.

- Я тебе доверяла и хотела, чтобы ты написал для меня письмо, секретное

письмо. Но теперь я вижу, что ты меня не любишь и просить тебя об этом -

все равно что читать его вслух в каждом кабаке. Что означает твой взгляд,

Мануэль? Ты мне друг?

- Да, сеньора.

- Уходи. Пришли мне Эстебана. Ты даже свое " да, сеньора" говоришь не

как друг.

Долгое молчание. Наконец она подняла голову.

- Ты еще здесь, Нелюбезный?

- Да, сеньора... вы можете доверить мне любое дело... вы можете мне

доверить...

- Если я попрошу написать для меня письмо или два письма, ты обещаешь

не рассказывать ни одной душе, что в них было и что ты вообще их писал?

- Да, сеньора.

- Чем ты поклянешься? Девой Марией?

- Да, сеньора.

- И сердцем святой Росы Лимской?

- Да, сеньора.

- Ради всего святого, Мануэль, можно подумать, что ты глуп, как вол.

Мануэль, я очень на тебя сердита. Ты вовсе не глуп. Ты не похож на глупца.

Пожалуйста, перестань твердить " да, сеньора". Не будь таким глупым, не то

я пошлю за Эстебаном. Что с тобой происходит?

Тут Мануэль воскликнул на испанский лад, с излишним жаром:

- Клянусь девой Марией и сердцем святой Росы Лимской - все, что

касается письма, я сохраню в тайне.

- Даже от Эстебана, - подсказала Перикола.

- Даже от Эстебана.

- Вот, давно бы так. - Она жестом пригласила его к столу, где уже были

разложены письменные принадлежности. Диктуя, она расхаживала по комнате,

хмурилась, раскачивала бедрами. Подбоченясь, она вызывающе натягивала шаль

на плечи.

" Камила Перикола целует руки Вашей светлости и говорит..." - Нет,

возьми другой лист и начни сначала. " Сеньора Микаэла Вильегас, артистка,

целует руки Вашей светлости и говорит, что, будучи жертвой завистливых и

лживых друзей, которых В.С. по доброте своей терпит возле себя, она не в

силах более выносить подозрения и ревность В.С-и. Слуга В.С-и всегда

ценила дружбу В.С-и и ничем, ни делом, ни помыслом, не оскорбила ее; но

она не в силах более защищаться от наветов, которым В.С. так охотно верит.

Посему сеньора Вильегас, артистка, прозываемая Периколой, возвращает с

настоящим письмом те дары В.С-и, которые еще находятся в ее распоряжении,

ибо без доверия В.С-и слуга В.С-и не видит радости в обладании ими".

Несколько минут Камила продолжала ходить по комнате, поглощенная своими

мыслями. Наконец, не взглянув даже на своего секретаря, она приказала:

- Возьми другой лист. " Ты с ума сошел? Не вздумай посвятить мне еще

одного быка. Из-за него началась страшная война. Храни тебя небо, мой

жеребеночек. В пятницу ночью, в том же месте, в тот же час. Я могу немного

запоздать, потому что лиса не дремлет". Все.

Мануэль встал.

- Ты клянешься, что не наделал ошибок?

- Да, клянусь.

- Вот твои деньги.

Мануэль взял деньги.

- Время от времени мне понадобится, чтобы ты писал мне письма. Обычно

мои письма пишет дядя Пио, но я не хочу, чтобы он знал об этих. Спокойной

ночи. С богом.

- С богом.

Мануэль спустился по лестнице и долго стоял под деревьями, не думая, не

шевелясь.

Эстебан знал, что у брата в мыслях одна Перикола, но даже не

подозревал, что он с ней видится. Несколько раз на протяжении следующих

двух месяцев к нему подбегал маленький мальчик, спрашивал, кто он -

Мануэль или Эстебан, и, услышав, что он - только Эстебан, объяснял, что

Мануэля требуют в театр. Эстебан полагал, что брата вызывают переписывать,

и поэтому появление в их комнате ночной гостьи было для него полной

неожиданностью.

Близилась полночь. Эстебан лег в постель и глядел из-под одеяла на

свечу, возле которой работал брат. Тихо постучали в дверь, Мануэль открыл,

и вошла дама в густой вуали, запыхавшаяся и раздраженная. Она откинула

шарф и нетерпеливо сказала:

- Быстро, чернила и бумагу. Ты - Мануэль, да? Ты должен написать мне

письмо, сейчас же.

На миг ее взгляд привлекли два блестящих сердитых глаза, устремленных

на нее с изголовья кровати. Она пробормотала:

- Э... ты уж меня извини. Я знаю, час поздний. Но мне очень нужно.

Нельзя откладывать. - Затем, повернувшись к Мануэлю, зашептала ему на ухо:

- Пиши: " Я, Перикола, не привыкла ждать на свиданьях". Дописал? " Ты только

cholo [сын мулата (исп.)], и есть матадоры получше тебя, даже в Лиме. Во

мне половина кастильской крови, и лучше меня актрисы на свете нет. У тебя

больше не будет случая..." - ты успеваешь? - "...заставить меня

дожидаться, cholo, и я буду смеяться последней, потому что даже актриса

старится не так быстро, как тореро".

Для Эстебана в его темном углу вид Камилы, склонившейся к руке брата и

шепчущей ему на ухо, был окончательным свидетельством того, что

образовалась новая духовная близость, какой ему никогда не изведать. Он

словно съежился в пустоте - бесконечно крохотный, бесконечно лишний. Он

бросил последний взгляд на сцену Любви - тот рай, куда ему вход заказан, -

и отвернулся к стене.

Камила схватила записку, едва она была закончена, пустила по столу

монету и в последнем всплеске черных кружев, алых бус и взволнованного

шепота исчезла. Мануэль со свечей отвернулся от двери. Он сел, наклонился

вперед, облокотившись на колени и сжав ладонями уши. Он боготворил ее. Он

снова и снова шептал себе, что боготворит ее, превращая звук в заклинание

и преграду мыслям.

Он выбросил из головы все, кроме напева, и эта пустота позволила ему

почувствовать состояние Эстебана. Он словно слышал голос из темноты,

говорящий: " Иди за ней, Мануэль. Не оставайся здесь. Ты будешь счастлив. В

мире для всех нас есть место". Потом чувство еще больше обострилось, и

перед ним возник образ брата, который уходит куда-то вдаль, снова и снова

повторяя: " Прощай". Мануэля охватил ужас; при свете его он увидел, что все

остальные привязанности в жизни - только тени или горячечные видения, даже

мать Мария дель Пилар, даже Перикола. Он не понимал, почему страдание

брата должно требовать выбора между ним и Периколой, но он понимал, что

Эстебан страдает. И он сейчас же принес ему в жертву все - если мы вообще

способны жертвовать чем-либо, кроме того, что заведомо нам недоступно, и

того, чем обладать, как подсказывает нам внутренний голос, было бы

хлопотно или тягостно. Разумеется, у Эстебана не было никаких оснований

для жалоб. Ревновать он не мог, ибо в прежних их приключениях им и в

голову не приходило, что их верность друг другу может поколебаться. Просто

в сердце одного из них оставалось место для утонченной поэтической

привязанности, а в сердце другого - нет. Мануэль не мог понять этого до

конца и, как мы увидим, лелеял смутное чувство, что обвинен несправедливо.

Но что Эстебан страдает - он понимал. В смятении он наугад искал средств

удержать брата, который словно исчезал вдали. И тут же одним решительным

усилием воли он вымел Периколу из своего сердца.

Он задул свечу и лег на кровать. Он дрожал. Он произнес вслух с

наигранной небрежностью: " Хватит, больше я не пишу для этой женщины. Пусть

идет и ищет себе сводника в другом месте. Если она еще придет сюда или

пришлет за мной, а меня не будет, так ей и скажи. Скажи ей ясно. Я больше

не желаю иметь с ней дела", - и вслед за этим начал читать вслух вечерний

псалом. Но едва он дошел до " sagitta volante in die" [стрелы, летящей днем

(лат.)], как услышал, что Эстебан встал и зажигает свечу.

- В чем дело? - спросил он.

- Я иду гулять, - угрюмо ответил Эстебан, застегивая пояс. И через

секунду добавил, как бы с гневом: - Тебе это незачем говорить... что ты

сейчас сказал... ради меня. Мне все равно, пишешь ты ее письма или нет.

Ради меня ничего менять не нужно. Мне до этого дела нет.

- Ложись спать, дурак! Господи, ты дурак, Эстебан! С чего ты взял,

будто я говорю это из-за тебя? Ты не веришь, когда я говорю, что у меня с

ней все кончено? Ты думаешь, я опять хочу писать ее грязные письма и вот

так получать за них деньги?

- Все правильно. Ты любишь ее. Из-за меня ты ничего менять не должен.

- _Люблю_ ее? Ты рехнулся, Эстебан. Как я могу ее любить? На что мне

надеяться в этой любви? Ты думаешь, она давала бы мне писать эти письма,

если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда? Ты думаешь, она швыряла бы

мне каждый раз монетку?.. Ты рехнулся, Эстебан, больше ничего.

Было долгое молчание. Эстебан не ложился спать. Он сидел при свече

посреди комнаты и постукивал ладонью по краю стола.

- Да ложись ты спать, дурак! - закричал Мануэль, приподнявшись на локте

под одеялом. Он говорил на их тайном языке, и от незнакомой боли в сердце

притворная ярость его восклицания прозвучала правдоподобнее. - Обо мне не

беспокойся.

- Не хочу. Я иду гулять, - отозвался Эстебан, взяв плащ.

- Куда ты пойдешь? Два часа ночи. Дождь. Что за гулянье в такую погоду?

Слушай, Эстебан, я клянусь тебе, с этим покончено. Я не люблю ее. Только

сперва любил.

Эстебан уже стоял в черном дверном проеме. Неестественным голосом,

каким мы произносим самые важные заявления в жизни, он пробормотал:

- Я стою у тебя на дороге, - и повернулся уходить.

Мануэль вскочил с кровати. В голове у него был страшный гул, какой-то

голос кричал, что Эстебан уходит навсегда, оставляет его навсегда.

- Во имя Господа, во имя Господа, Эстебан, вернись!

Эстебан вернулся, лег в постель, и они не заговаривали об этом

несколько месяцев. На другой же вечер Мануэлю представился случай

подтвердить свое решение. Посыльному, явившемуся от Периколы, сурово

велели передать актрисе, что писать для нее письма Мануэль не будет.

Однажды вечером Мануэль распорол колено об острую железку. Оба брата и

дня не болели в своей жизни, и теперь Мануэль с недоумением наблюдал, как

пухнет его нога, и чувствовал, как волнами прокатывается по телу боль.

Эстебан сидел рядом и всматривался в его лицо, пытаясь представить себе,

что такое сильная боль. Наконец как-то в полночь Мануэль вспомнил, что

один городской цирюльник рекомендует себя на вывеске опытным брадобреем и

хирургом. Эстебан побежал через весь город за ним. Он заколотил в дверь.

Из окна высунулась женщина и объявила, что ее муж возвратится только

утром.

В страшные часы ожидания они говорили друг другу, что, когда врач

осмотрит ногу, все будет хорошо. Он что-нибудь сделает, и через

день-другой, а то и просто через день, а то и раньше, Мануэль будет ходить

как ни в чем не бывало.

Цирюльник пришел и прописал разные отвары и мази. Эстебану он наказал

каждый час прикладывать к ноге брата холодные тряпки. Цирюльник удалился,

и братья сели ждать, когда утихнет боль. Но пока они сидели, глядя друг

другу в лицо в ожидании чуда науки, боль усиливалась. Снова и снова

Эстебан подходил к брату с мокрым полотенцем; оказалось, что самым

страшным был момент, когда его прикладывали. При всей своей бесконечной

стойкости Мануэль не мог удержаться от крика и метался по кровати.

Наступила ночь, а Эстебан все так же невозмутимо ждал, наблюдал, работал.

Девять, десять, одиннадцать. Теперь, когда подходило время менять компресс

(а час так музыкально отбивали все башни), Мануэль умолял Эстебана не

делать этого. Он прибегал к обману и уверял, будто почти ничего не

чувствует. Но Эстебан, хотя его сердце разрывалось от боли, а губы

вытягивались в железную нить, закатывал одеяло и люто приматывал полотенце

к ноге. Мануэль постепенно впал в бред, и, когда меняли компресс, все

мысли, которых он не позволял себе в здравом уме, разросшись, срывались у

него с языка. В два часа, обезумев от боли и ярости, он до пояса

выбросился из постели, так что голова ударилась об пол, и закричал:

- Сошли Господь твою душу в самый холодный ад! Терзай тебя тысяча

дьяволов, Эстебан! Будь ты навеки проклят, слышишь?

У Эстебана дух занялся; он вышел в переднюю и прислонился к двери,

широко раскрыв глаза и рот. А из комнаты еще доносилось:

- Да, Эстебан, будь проклята твоя скотская душа навеки, ты слышишь? За

то, что встал между мной и тем, что было мое по праву. Она была моя,

слышишь? По какому праву ты... - И он пускался в подробные описания

Периколы.

Такие вспышки повторялись каждый час. Эстебан не сразу понял, что в эти

минуты сознание брата затемнено. После первых мгновений ужаса, которому

способствовала его глубокая религиозность, он возвращался в комнату и,

понурясь, приступал к своим обязанностям.

К рассвету брат стал спокойнее. (Ибо какому из человеческих недугов

рассвет не приносит видимого облегчения?) И в один из таких светлых

промежутков он мирно сказал Эстебану:

- Сын божий! Мне легче, Эстебан. Однако эти тряпки помогают. Увидишь,

завтра я буду на ногах. Сколько ночей ты не спал? Увидишь, больше я не

доставлю тебе хлопот, Эстебан.

- Какие хлопоты, дурак!

- Ты не принимай меня всерьез, когда я не велю тебе прикладывать

полотенце, Эстебан.

Долгое молчание. Наконец Эстебан вымолвил еле слышно:

- Я думаю... как ты думаешь, может быть, стоит позвать Периколу? Она бы

зашла к тебе на несколько минут... Я хочу сказать...

- Она? Ты все еще думаешь о ней? Я не хочу ее видеть. Нет, ни за что.

Но Эстебан не был удовлетворен. Из глубины своего существа он вытянул

еще несколько фраз:

- Мануэль, тебе ведь кажется - правда? - что я стою между тобой и

Периколой, и ты не помнишь, как я сказал: обо мне не беспокойся? Клянусь

тебе, я был бы рад, если бы ты с ней ушел или еще как-нибудь...

- Ты опять за старое, Эстебан? Говорю тебе - и Бог свидетель, - я

совсем о ней не думаю. Ее для меня нет. Когда наконец ты об этом забудешь,

Эстебан? Говорю тебе, я рад, что все есть так, как есть. Слушай, я могу

рассердиться, если ты все время будешь это вспоминать.

- Мануэль, я не заговорил бы об этом, но когда ты сердишься на меня

из-за тряпки... ты и за это сердишься. И ты говоришь об этом, ты...

- Пойми, я не отвечаю за свои слова. Нога-то болит, ясно?

- Значит, ты проклинаешь меня не за то... что я как будто стою между

тобой и Периколой?

- Проклинаю... тебя? Почему ты так говоришь? Ты с ума сходишь, Эстебан,

что тебе мерещится? Ты совсем не спал, Эстебан. Я тебя замучил, из-за меня

ты теряешь здоровье. Но вот увидишь, я больше не доставлю тебе хлопот. Как

я мог проклинать тебя, Эстебан, если, кроме тебя, у меня никого нет?

Понимаешь, в чем дело - когда холодная тряпка прикасается, я просто не в

себе. Понимаешь? Не обращай внимания. Пора уже ее менять. Я не скажу ни

слова.

- Нет, Мануэль, этот раз я пропущу. Вреда не будет, один раз я пропущу.

- Мне надо поправиться. Надо поскорее встать на ноги. Накладывай. Но

погоди минутку, дай мне распятие. Клянусь кровью и телом Христовым, если я

скажу что-нибудь против Эстебана, я так не думаю - это просто глупые слова

бреда из-за боли в ноге. Боже, верни мне скорее здоровье, аминь. Клади.

На. Я готов.

- Слушай, Мануэль, вреда не будет, если я разок пропущу. Наоборот, тебе

станет легче, если тебя лишний раз не дергать.

- Нет, мне надо поправиться. Врач сказал, это надо делать. Я не скажу

ни слова, Эстебан.

И все начиналось снова.

На другую ночь проститутка из соседней комнаты, оскорбленная грубыми

выражениями, начала барабанить в стену. Священник из комнаты напротив

выходил в коридор и стучал в дверь. Все постояльцы в негодовании собрались

перед их комнатой. Хозяин поднялся по лестнице, громко обещая постояльцам,

что утром же выкинет братьев на улицу. Эстебан выходил со свечой в коридор

и позволял им срывать на себе злость, сколько им хочется; но после этого в

самые трудные минуты он стал зажимать брату рот ладонью. Мануэль

ожесточался еще больше и бормотал всю ночь напролет.

На третью ночь Эстебан послал за священником, и средь исполинских теней

Мануэль причастился и умер.

С этого часа Эстебан избегал приближаться к дому. Он уходил далеко, но

потом брел назад и слонялся, разглядывая прохожих, в нескольких кварталах

от места, где лежал брат. Хозяин заезжего двора, отчаявшись пронять его и

вспомнив, что братья воспитывались в монастыре Санта-Марии-Росы де лас

Росас, послал за настоятельницей. Просто и решительно она распорядилась

всем, что нужно было сделать. Наконец она пришла на угол и заговорила с

Эстебаном. Он следил за ней взглядом, в котором привязанность боролась с

недоверием. Но когда она подошла к нему, он повернулся боком и стал

смотреть в сторону.

- Я хочу, чтобы ты мне помог. Ты не пойдешь домой попрощаться с братом?

Ты не пойдешь, не поможешь мне?

- Нет.

- Ты не хочешь мне помочь!

Долгая пауза. И вдруг, когда она стояла перед ним в полной

беспомощности, ей вспомнился один случай, происшедший много лет назад:

близнецы - им было тогда лет пятнадцать - сидели у ее ног и она

рассказывала им о Голгофе. Их большие серьезные глаза не отрывались от ее

губ. Вдруг Мануэль громко закричал: " Если бы мы с Эстебаном там были, мы

бы им не позволили! "

- Ладно, если ты не хочешь мне помочь, ты скажешь мне, кто ты?

- Мануэль, - сказал Эстебан.

- Мануэль, пойдем туда, посиди со мной хоть немного.

Долгое молчание, потом:

- Нет.

- Ну, Мануэль, милый Мануэль, неужели ты не помнишь, сколько вы сделали

для меня, когда были детьми? Вы готовы были идти через весь город по

какому-нибудь мелкому поручению. А когда я болела, вы просили кухарку,

чтобы она разрешила вам подавать мне суп. (Другая женщина сказала бы: " Вы

помните, сколько я для вас сделала? ")

- Да.

- И у меня, Мануэль, была утрата. И у меня... Но мы знаем, что Господь

принял его в свои руки... - Но это нисколько не помогло. Эстебан рассеянно

отвернулся и пошел прочь. Сделав шагов двадцать, он остановился и заглянул

в поперечный проулок, как собака, когда она хочет убежать, но боится

обидеть зовущего ее хозяина.

Больше ничего от него не добились. Когда двинулась по городу жуткая

процессия с черными клобуками и масками, горящими средь бела дня свечами,

грудой черепов, выставленной напоказ, и устрашающими псалмами, Эстебан

следовал за ней параллельными улицами, подглядывая издали, как дикарь.

Вся Лима заинтересовалась разлукой братьев. Хозяйки сочувственно

перешептывались об этом, вывешивая на балконах ковры. Мужчины в харчевнях,

упоминая о них, качали головами и некоторое время курили в молчании.

Приезжие из отдаленных от моря областей рассказывали, что видели Эстебана,

блуждавшего по сухим руслам рек или среди гигантских руин древней империи,

глаза у него горели как угли. Пастух набрел на него, когда он стоял под

звездами на вершине холма, сонный или в забытьи, мокрый от росы. Несколько

рыбаков видели, как он заплывал далеко в море. Время от времени он находил

работу, нанимался пастухом или погонщиком, но через несколько месяцев

исчезал и скитался из провинции в провинцию. Однако он всегда возвращался

в Лиму. Раз он появился у дверей артистической уборной Периколы; он словно

хотел заговорить, внимательно посмотрел на нее и скрылся. Раз в кабинет

матери Марии дель Пилар вбежала монахиня с известием, что Эстебан

(которого люди звали Мануэлем) слоняется у дверей монастыря.

Настоятельница поспешила на улицу. Вот уже который месяц она спрашивала

себя, какая уловка поможет склонить этого полубезумного мальчика к

возвращению в их лоно. Вооружившись всей важностью и спокойствием, на

какие была способна, она появилась в дверях монастыря и, посмотрев на

него, тихо проговорила: " Мой друг". Он ответил ей тем же взглядом

привязанности и недоверия, что и в прошлый раз, и стоял дрожа. Она снова

прошептала: " Мой друг" - и сделала шаг вперед. Внезапно Эстебан

повернулся, бросился бежать и исчез. Мать Мария дель Пилар, спотыкаясь,

кинулась к своему столу и, упав на колени, воскликнула с сердцем: " Я

молила о мудрости, а Ты мне ее не дал. Ты отказал мне в самой малой

милости. Я всего лишь поломойка..." Но после того, как она наложила на

себя епитимью за эту дерзость, ее осенила мысль послать за капитаном

Альварадо. Тремя неделями позже она имела с ним десятиминутную беседу. А

на другой день он выехал в Куско, где Эстебан, по слухам, занимался

перепиской для Университета.

Странная и благородная личность жила в те годы в Перу - капитан

Альварадо, путешественник. Его обжигали и дубили все непогоды на свете. Он

стоял на площади, широко расставив ноги, словно на палубе в качку. Глаза у

него были странные, не приученные к близким расстояниям, слишком привыкшие

ловить проблеск созвездия между тучей и тучей или очертания мыса под

дождем. Его замкнутость для большинства из нас объяснялась его

странствиями, но маркиза де Монтемайор видела ее в другом свете. " Письмо

это доставит тебе собственной персоной капитан Альварадо, - писала она

дочери. - Представь его своим географам, мое сокровище, хотя, боюсь, им

будет не по себе, ибо он бриллиант искренности. Им никогда не встретить

человека, который путешествовал бы так далеко. Вчера ночью он рассказывал

мне о некоторых своих плаваниях. Вообрази, как его корабль пробивается

сквозь море травы, вспугивает тучу рыб, словно июньских кузнечиков, или

скользит между ледяных островов. О, он был в Китае и поднимался по рекам

Африки. Но он не просто искатель приключений и как будто не гордится

открытием новых земель; он и не просто купец. Однажды я стала

допытываться, почему он так живет; он уклонился от ответа. Я узнала от

моей прачки то, что кажется мне причиной его непоседливости: дитя мое, и у

него было дитя; дочь моя, у него была дочь. Она едва достигла возраста,

когда могла приготовить ему воскресный обед или починить его одежду. В те

дни он плавал только между Мексикой и Перу, и сотни раз она махала ему

рукой при встрече или на прощание. Не нам судить, была ли она прекраснее и

умнее тысяч других девочек, живших вокруг, но она была _его_. Тебе,

наверное, покажется постыдным, что этот железный человек блуждает по

земле, словно слепец по пустому дому, из-за того лишь, что потерял

девчонку, несмышленыша. Нет, нет, тебе этого не понять, моя ненаглядная; я

же понимаю и бледнею. Вчера ночью он сидел со мной и говорил о ней. Он

подпер щеку рукою и, глядя в огонь, промолвил: " Порой мне кажется, что она

уехала путешествовать, и я еще увижу ее. Мне кажется, что она в Англии".

Ты будешь смеяться надо мной, но я думаю, что он мыкается по полушариям,

чтобы убить время между сегодня и старостью".

Братья всегда питали глубокое уважение к капитану Альварадо. Когда-то

они работали у него, и из молчания троих слагалось ядрышко смысла в этом

мире бахвальства, самооправданий и велеречия. И поэтому теперь, когда

великий путешественник вошел в сумрачную кухню, где ел Эстебан, юноша

отодвинул свой стул в темный угол, но про себя обрадовался. Капитан не

подавал виду, что узнал или даже заметил его, пока не кончил трапезу.

Эстебан давно кончил есть, но, не желая вступать в разговор, выжидал,

когда капитан покинет эту пещеру. Наконец капитан подошел к нему и сказал:

- Ты - Эстебан или Мануэль. Один раз ты работал у меня на разгрузке. Я

капитан Алькарадо.

- Да, - отвечал Эстебан.

- Как живешь?

Эстебан что-то пробормотал.

- Я ищу крепких парней в новое плавание. - Молчание. - Пойдешь со мной?

- Молчание, более долгое. - В Англию. И Россию... Тяжелая работа.

Хорошие-заработки... Далеко от Перу. Как?

Эстебан как будто не слышал. Он сидел, глядя на стол. Наконец капитан

возвысил голос, словно обращаясь к глухому:

- Я говорю: хочешь пойти со мной в плавание?

- Да, пойду, - вдруг ответил Эстебан.

- Отлично. Отлично. Брат твой мне тоже нужен, само собой.

- Нет.

- Почему? Он не захочет?

Эстебан что-то промямлил, глядя в сторону. Потом, привстав, произнес:

- Мне надо идти. Мне надо повидать одного человека по одному делу.

- Давай я сам поговорю с братом. Где он?

- Умер, - сказал Эстебан.

- А-а... Я не знал. Не знал. Извини.

- Да, - сказал Эстебан. - Мне надо идти.

- Угу. Ты который? Как тебя звать?

- Эстебан.

- Мануэль когда умер?

- Он... всего несколько недель. Расшиб себе колено и... Всего несколько

недель.

Оба смотрели в пол.

- Сколько тебе, Эстебан?

- Двадцать два.

- Ну так договорились, пойдешь со мной?

- Да.

- Ты, может быть, не привык к холоду?

- Нет. Я привык... Мне надо в город, повидать одного человека по одному

делу.

- Ладно, Эстебан. Приходи сюда ужинать, и мы поговорим о плавании.

Приходи, выпьем с тобой вина, и все. Придешь?

- Да, приду.

- С богом.

- С богом.

Они поужинали вместе и условились, что завтра утром отправятся в Лиму.

Капитан сильно его напоил. Сперва они наливали и пили, наливали и пили в

молчании. Потом капитан заговорил о кораблях и их курсах. Он задавал

Эстебану вопросы о такелаже и о путеводных звездах. Потом Эстебан

заговорил о другом, заговорил очень громко.

- На судне вы должны все время заставлять меня что0нибудь делать. Я

буду делать все, все. Я буду взбираться на мачты и крепить снасти, буду

стоять на вахте всю ночь - потому что, понимаете, я все равно плохо сплю.

И... капитан Альварадо, на судне вы должны притворяться, будто не знаете

меня. Притворитесь, будто вы меня ненавидите больше всех, чтобы все время

задавать мне работу. Я больше не могу сидеть за столом и переписывать. И

не рассказывайте про меня людям... то есть про...

- Я слышал, что ты вошел в горящий дом, Эстебан, и кого-то вытащил.

- Да. И не обжегся, ничего. Вы знаете, - закричал Эстебан, навалившись

на стол, - нам не позволено убивать себя, вы же знаете, что не позволено.

Это все знают. Но если ты прыгнул в горящий дом, чтобы кого-то спасти, это

не значит, что ты убил себя. И если ты стал матадором и тебя бык забодал,

это не значит, что ты убил себя. Ты только не должен подставляться быку

нарочно. Вы когда-нибудь видели, чтобы животные убивали себя, даже когда у

них нет выхода? Они ни за что не прыгнут в реку или еще куда-нибудь, даже

если у них нет выхода. Некоторые говорят, что лошадь прыгает в костер. Это

правда?

- Нет, не думаю, что это правда.

- И я не думаю, что это правда. У нас-была собака. Ну, ладно, я не

должен об этом думать. Капитан Альварадо, вы знаете мать Марию дель Пилар?

- Да.

- Я хочу до того, как уеду, сделать ей подарок. Капитан Альварадо, я

хочу, чтобы вы мне выдали все жалованье вперед - деньги мне больше нигде

не понадобятся, - и я хочу купить ей подарок сейчас. Это подарок не от

одного меня. Она была... была... - Тут Эстебан хотел произнести имя брата,

но не смог. Вместо этого он продолжал, понизив голос: - У нее было

какое-то... у нее была большая потеря, давно. Она мне сама сказала. Я не

знаю, кто у нее был, и я хочу ей сделать подарок. Женщины это хуже

переносят, чем мы.

Капитан пообещал подыскать с ним утром какую-нибудь вещь. Эстебан еще

долго говорил об этом. Наконец, увидев, как он соскользнул под стол,

капитан поднялся и вышел на площадь перед трактиром. Он смотрел на линию

Анд и на звездные ручьи, вечно льющиеся в небе. И где-то в воздухе витал

дух и улыбался ему, и в тысячный раз дух повторял ему серебристым голосом:

" Не уезжай надолго. Я буду совсем большая, когда ты вернешься". Затем он

вошел в дом, перенес Эстебана в его комнату и долго сидел, глядя на него.

На другое утро, когда Эстебан вышел, капитан уже ждал его внизу у

лестницы.

- Мы отправимся, как только ты соберешься, - сказал капитан.

В глазах юноши опять возник странный блеск. Он выпалил:

- Нет, я не еду. Я все же не еду.

- Aie! Эстебан! Ты же обещал мне, что поедешь.

- Это невозможно. Я не могу ехать с вами. - И он стал подниматься

обратно.

- Поди сюда на минуту, Эстебан, на одну минуту.

- Я не могу ехать с нами. Я не могу уехать из Перу.

- Я хочу тебе кое-что сказать.

Эстебан спустился с лестницы.

- А как будет с подарком для матери Марии дель Пилар? - спросил капитан

вполголоса. Эстебан молчал и смотрел поверх гор. - Неужели ты хочешь

лишить ее подарка? Видишь ли... он может много для нее значить.

- Ладно, - пробормотал Эстебан, словно этот довод сильно на него

подействовал.

- Так. Кроме того, океан лучше Перу. Ты знаешь Лиму, Куско и дорогу.

Тут тебе уже нечего узнавать. Океан - вот что тебе нужно, понимаешь? Кроме

того, на борту ты каждую минуту будешь занят. Я позабочусь об этом. Иди

собирайся, и поедем.

Эстебан старался прийти к какому-нибудь решению. Раньше всегда решал

Мануэль, но даже Мануэль никогда не стоял перед таким важным выбором.

Эстебан медленно двинулся наверх. Капитан ждал его, и ждал так долго, что

под конец решил подняться до половины лестницы, и прислушался. Сперва было

тихо, потом послышались звуки, которые его воображение разгадало сразу.

Эстебан отбил штукатурку около балки и привязывал веревку. Капитан, дрожа,

стоял на лестнице. " Может, так лучше, - сказал он себе. - Может, не мешать

ему. Может, это все, что ему осталось". Затем, услышав новый звук, он

ринулся на дверь, ввалился в комнату и подхватил юношу.

- Уходи! - закричал Эстебан. - Оставь меня. Не вмешивайся. - Эстебан

ничком упал на пол. - Я один, один, один, - закричал он.

Капитан стоял над ним, его широкое некрасивое лицо было серо и

изборождено болью; он заново переживал свои прежние часы. Во всем, что не

касалось морской пауки, он был самым неуклюжим оратором на свете; но в

иные минуты нужно высокое мужество, чтобы говорить банально. Он не был

уверен, что лежавший на полу услышит его, но он сказал:

- Мы делаем, что можем. Мы бьемся, Эстебан, сколько есть сил. Но это,

понимаешь, ненадолго. Время идет. Ты удивишься, как быстро оно проходит.

Они отправились в Лиму. Когда они достигли моста Людовика Святого,

капитан спустился к речке, чтобы присмотреть за переправой каких-то

товаров, а Эстебан пошел по мосту и рухнул вместе с ним.