ГЛАВА 20. Фабиан тряхнул головой, безжалостно сгреб дреды в тугие пружинистые пучки

Фабиан тряхнул головой, безжалостно сгреб дреды в тугие пружинистые пучки. Голова ужасно болела. Он лежал на кровати и строил гримасы зеркалу на рабочем столе.

То, что лежало чуть поодаль, было его «незавершенной работой», на этом названии настаивал его куратор. Две трети громадного холста с левой стороны были загрунтованы ярким акриловым металликом из баллончика, правую треть занимали бледные буквы, слабо прорисованные карандашом и углем. Он уже потерял интерес к работе, но, глядя на нее снова, все еще испытывал некоторую гордость.

Это был иллюстрированный манускрипт девяностых, тщательно синтезированный гибрид средневековой каллиграфии с граффити. Весь щит, шесть на восемь футов, занимали три строчки: «Иногда я теряю веру в свои силы, / но джангл один может к жизни меня вернуть, / потому что я знаю: драм-энд-бейс — мой путь…»

Он придумал фразу, которая начиналась на «И», потому что эту букву хорошо было украшать цветными рисунками. Она была очень большая, заключенная в рамку, а вокруг красовались листья конопли, динамики, замысловатые шаржи на крутых пацанов и девчонок, изображенных в виде зомби с застывшими лицами, как у минималистских персонажей Кейта Харинга[12]и других художников нью-йоркского метро. Остальные буквы были по большей части темные, но не матово-черные, а испещренные неоновыми полосами и обведенные яркими контурами. В самом углу, под буквами, притаились полицейские в виде дьяволов. Но сегодня плакатные лозунги должны быть ироничными. Фабиан знал современные правила и ленился их нарушать, поэтому дьяволы, воспарявшие из преисподней, были нелепыми, как в самых страшных снах Святого Антония и Славного Суитбека[13], вместе взятых.

И в самом верху, справа, еще не прорисованные, были изображены танцоры, идолопоклонники, которые нашли свой путь из болота городской безнадеги, однообразного серого лабиринта в центре полотна, к драм-энд-бейсовому раю. Фигуры бились в исступленном танце, и Фабиан очень старался, чтобы лица были как можно более похожими на лица со старых картин, которые он пародировал: безмятежные, глуповатые, невыразительные. Потому что индивидуализм — он помнил, как истово доказывал это своему преподавателю, — так же неуместен в джангл-клубе, как и в средневековой церкви. Именно поэтому он любил джангл и поэтому иногда испытывал страх и терял веру в свои силы. Именно поэтому он придумал такой неоднозначный текст.

Он всегда заговаривал об этом, когда Наташа нарезала треки с явной политической окраской, но та начинала спорить с ним, упрекая в безыдейности, и это Фабиана раздражало. Вот почему сам он старался не касаться этой темы, но с готовностью начинал ворчать, если кто-нибудь заводил подобный разговор. Со времен Средневековья, объяснял он, откровенно показная роскошь в интерьерах клубов была такой же претенциозной и безвкусной, как и некоторый налет изысканной церемонности и благоговения, с которым держались диджеи: все это отдавало стопроцентным феодализмом.

Сначала его куратор хмыкал и мялся, сомневаясь в целесообразности проекта, но потом Фабиан намекнул ему, что тот просто не может по достоинству оценить значение джангла в современной поп-культуре, и проект тут же был одобрен. Все преподаватели в арт-колледже предпочли скорее бы умереть, чем признать, что у них имеются сложности с пониманием проблем молодежи.

Но сейчас Фабиан не мог сосредоточиться на «Литургии джангла», несмотря на то что так гордился своей работой. Он не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме пропавших друзей. Сначала исчез Сол, в ореоле немыслимой жестокости и таинственности, потом Кей, чье исчезновение было далеко не драматичным, но не менее загадочным. Фабиан все еще не мог заставить себя по-настоящему тревожиться о пропавшем Кее, хотя с тех пор, как он видел его, прошла уже по крайней мере пара недель, а может, и больше. Он волновался, но Кей был таким рассеянным, таким легкомысленным и податливым — невозможно всерьез подумать, что он может попасть в беду. И все же его исчезновение озадачивало и тревожило. Похоже, никто не знал, куда он подевался, даже соседи, которые уже стали беспокоиться, внесет ли Кей свою долю квартплаты.

Теперь Фабиан стал бояться, что потеряет Наташу. При этой мысли он помрачнел и нахмурился, ворочаясь на кровати. Он сердился на Наташу. Она всегда была одержима своей музыкой, но когда увлекалась, забывала про все на свете. Ее взволновала музыка, которую они делали с флейтистом, а тот был слишком уж странным типом, чтобы нравиться Фабиану. Наташа нарабатывала треки для «Джангл-террора», который скоро должен состояться в Элефант-энд-Касл. Она уже несколько дней не звонила Фабиану.

Это все из-за Сола, думал он. Сол не был вожаком в их компании, но с момента его поразительного бегства из камеры что-то ушло, дружеские отношения разладились. Фабиан чувствовал себя одиноким.

Он очень скучал по Солу и сердился на него. Он сердился на всех своих друзей. Сердился на Наташу за то, что та не хотела понять, как нужна ему, за то, что не могла отложить свой гребаный секвенсор и поговорить с ним о Соле. Фабиан был абсолютно уверен, что она скучает по Солу, просто потрясающе умеет держать себя в руках и ни с кем не желает говорить об этом. Иногда она вдруг бросала двусмысленный намек и тут же закрывала тему. Правда, она терпеливо выслушивала Фабиана. Но с ней невозможно было говорить по душам, обмениваясь самым сокровенным. Его откровения всегда были односторонними. Она или не знала, или не хотела знать, как это его обескураживало.

И Сол — Фабиан злился на Сола. Ему казалось странным, что друг не давал о себе знать. Он понимал, что в жизни Сола, должно быть, происходит что-то невероятное, раз он совершенно порвал отношения с Фабианом, и все-таки это было очень обидно. И он так сильно хотел узнать, что случилось! Иногда накатывал страх: Сол мертв, полицейские убили его и состряпали эту странную историю, отводя от себя подозрения, или же Сола втянули во что-то запредельное — в голове Фабиана всплывали обрывочные сведения о Триадах, об итальянских мафиози в Лондоне, бог знает еще о чем — и его просто убрали.

Часто это казалось самым правдоподобным объяснением, единственным, которое делало понятным убийства полицейских и бегство Сола, но Фабиан не мог в это поверить: он не представлял, в какой запутанной ситуации оказался его друг. Все это выглядело невероятным. По логике получается, что всех этих людей убил Сол — и своего отца в том числе, а уж в это Фабиан категорически не мог поверить — но тогда… что же случилось?

Фабиан оглядел комнату: краски, коробки от кассет и дисков, одежда, плакаты, чашки, обертки, газеты, книги, подушки, ручки, полотна, битое стекло для скульптуры, оттиски, открытки, отслоившиеся обои. Он чувствовал себя пришибленным и одиноким.

Вид из окна был настолько знакомым, что Наташе не нужно было туда смотреть. Это была ее tabula rasa, чистый лист, который она могла заполнить своей музыкой. Она всматривалась в него так много часов и дней, особенно с тех пор, как исчез Сол и появился Пит, что, займись она дзен-буддизмом, уже достигла бы, наверно, высшего уровня медитации. Она запросто могла мысленно воспроизвести все его штрихи.

Сначала паутина занавесок, безвкусный обломок прошлого, оставленный прежними жильцами, от которого ей все лень было избавиться. Они слегка колышутся — ровная белизна с трепещущими краями. Сквозь эту вуаль видны деревья, как раз на той высоте, где от ствола начинаются ветки. Зимой ветки были голые, черные и неподвижные. Итак, вуаль занавесок, потом узловатые наросты на стволах деревьев, темные и замысловатые, потом хаотичная вязь ветвей и толстых сучьев. А за всем этим уличный фонарь.

В дождливую погоду с наступлением сумерек она любила сидеть на окне и из-под покрова занавесок смотреть сквозь дерево на этот фонарь. Лучи проходили сквозь крону и вспыхивали внутри каждой ветки, окружая фонарь тонкими абрисами светящегося дерева, смешиваясь в тысячах мельчайших капель влаги, отражавших свет. Когда Наташа качала головой, сияющий нимб вокруг фонаря тоже качался за деревьями. Фонарь сидел, как жирный паук в центре древесной паутины.

Сейчас был день, и лампы не горели, только новая бледная фигура появилась за занавесками, фигура, которой Наташа не видела, хотя и смотрела на нее. За ней виднелись дома на другой стороне улицы. Детская комната, маленькая студия. Кухня. Бледные черепицы крыши — ее неравномерная краснота не была видна из комнаты. Над крышами возвышались здания-ориентиры, памятники архитектуры, протянувшиеся через весь Западный Лондон, приземистые, громоздкие, основательные. За ними — небо в облаках, которые стремительно неслись единой пухлой массой, то закручиваясь, то распадаясь по краям, но не меняя формы в середине.

Наташа знала каждый уголок этой диорамы. Если что-нибудь исчезало или менялось, она тут же это замечала. И наоборот — могла не видеть вовсе некоторых деталей и все равно знать, что они есть. Картинка перед ее мысленным взором была строго упорядочена и не нуждалась в сверке с оригиналом.

Иногда Наташе казалось, что она сама плывет в облаках. Она чувствовала удивительную легкость. Она думала о Соле, но также и о линии баса, задумывалась над тем, где сейчас ее друг, но тут же слышала потрясающий трек, рождавшийся в голове. Почему не приходит Пит? Наташа хотела слышать его флейту. Пора уже было записать несколько тем для «Города ветра». Она понимала, что не в состоянии мыслить здраво. Уже несколько дней она чувствовала себя неуверенно, незащищенно. Но она мечтала еще раз записать флейту.

Наташа хотела, чтобы ничто не отвлекало ее внимание, хотела вынести из комнаты все: кровать, телефон, чашки, оставленные рядом с подушкой. Она хотела закрыть дверь и забыть все за ней, только смотреть на это окно, на вид, открывавшийся сквозь разбавленное молоко колыхавшихся занавесок. Она не хотела ничего слышать, кроме едва уловимого гудения улицы и мелодии Пита, которая вливалась в ее музыку и делала «Город ветра» таким, как она хотела.

Пару недель назад она по телефону рассказала о новом треке Фабиану, а тот стал издеваться над названием: мол, сон в казарме после горохового супа или вроде того. Она бросила трубку и потом ругала его последними словами, повторяла, что он козел и полный идиот. В душе она пыталась отнестись к его комментариям бесстрастно, посмотреть на ситуацию его глазами, но даже тогда видела, что он был не прав. Ее мнение о Фабиане пошатнулось. Может быть, ему нужно для начала дать послушать трек, решила она снисходительно.

Он не мог слышать слова «ветер», не вспоминая своих дурацких детсадовских шуточек: наивная копрология, которой Наташа не в силах была понять. Мальчишеские забавы. Как она могла показать ему то, что видела сама, когда придумывала название для трека, обрабатывала его, и он начинал звучать так, как она хотела, — так прекрасно, что опустошал ее?

Еле слышная поначалу тема клавиш восходила из какого-то неестественного свинг-битового хлама. Наташа сурово изрезала ее, тем самым обезличив. Такой подход резко отличался от ее обычной манеры работать. Клавишные, что так часто портили джангл, напоминая о хэппи-хаусе и идиотских клубах Ибицы, здесь превращались в инструмент, говоривший о гибели всего человеческого в бренном мире. Невозможно жалобный и меланхоличный, призрачный. Клавиши пытались воскресить в памяти меланхолию, пытались выразить ее. «Что это? Печаль? — спрашивали они. — Я не могу вспомнить». И на долю секунды, постепенно усиливая, она наложила на звуки клавиш едва слышный сэмпл радиопомех.

Она искала их очень долго, записывая звуки во всех диапазонах своего радио, выбраковывая, отбрасывая, пока не нашла, не выхватила и не воспроизвела в точности то, что хотела.

Бит, вступивший вслед за клавишными, проходил круг и возвращался, каждый раз выдерживая долгий интервал между повторами. Сначала одни барабаны: быстрый и убаюкивающий бит шел по кругу, а звуки стройным хором возносились вверх и разрешались в электронной инструментовке, выливались в надуманные эмоции, не вызывавшие ответных чувств.

Потом вступал бас.

Минималистская программа, тяжелый удар, пауза, новый удар, пауза, еще удар, пауза подлиннее… двойной удар и опять все сначала. И на фоне этих ударов Наташа стала включать обрывки радиопомех чуть дольше, потом еще дольше, повторяя их все более и более беспорядочно, пока они не стали постоянными, сдвигая рефрен под бит. Такое множество помех создавало впечатление, будто кто-то пытается заглушить музыку белым шумом. Она гордилась этими помехами, создавала их специально, находя радиостанцию на короткой волне и потом теряя ее, так, что на пиках и падениях сквозь треск слышались голоса, которые будто бы хотели выйти на связь, но снова пропадали в эфире… или просто забивались шумами.

Радио существует для общения. Но здесь оно пропадало, шалило, забывало свое предназначение, как клавишные, и люди не могли связаться с городом.

Слушая все это, Наташа представляла себе именно город. Она неслась по воздуху на огромной скорости среди гигантских разрушенных зданий, высоких и приземистых, серых и разноцветных, пустых, заброшенных. Наташа выписывала картину с превеликим тщанием, отдавая ей много времени, сотнями вкрапляя в трек обрывки человеческих голосов, которые хотели что-то донести, но так и не были услышаны.

И уже втянув в город своего слушателя, дав ему почувствовать себя здесь совершенно одиноким, Наташа обрушивала на него ветер.

Внезапно ворвалась флейта и стала передразнивать обрывки радиоголосов — трюк, что она стянула из альбома Стива Райха[14], заставившего скрипки подражать человеческому голосу; бог знает, где она это услышала. Помехи повторялись, и бит тоже повторялся, и бездушные клавиши тоже повторялись, и когда помехи в очередной раз набрали силу и снова стихли, флейта эхом подрожала еще минуту и наконец сникла. Порывы ветра выметали мусор с улиц. Потом снова. Все чаще и чаще, пока не зазвучали, перекрывая друг друга, сразу две стремительные мелодии на флейте. Они соединялись, имитируя какофонию природных звуков, то звучали гармонично, как музыка, то становились совсем дикими и необузданными, то фальшивили, они надменно вторгались в город, вводили там свои порядки, лепили его, как хотели. Негромкий голос флейты долго звучал как фон, не заглушая других звуков, но и не давая им раскрыться в полную силу, он никогда не прерывался, в нем таилась сила, он мог смирять и запугивать. Взлеты и падения радиопомех продолжались, флейта сбивала их. Клавиши еще звучали, но их партии становились с каждым разом короче, пока не сократились до одной ноты, что медленно отсчитывала время, как метроном. Потом и она исчезла. Умолкли немыслимые пассажи флейты, в городе остался один бушующий ветер. Флейта, белый шум, барабаны и бас, растянутые во времени: нетронутая архитектура голого бита.

Город ветра, огромный мегаполис, разрушенный и покинутый, стоял, объятый хаосом, пока над ним не пронеслось цунами, пока торнадо флейты не очистило улицы, насмешливо подражая печальным людским голосам и выдувая их, как перекати-поле; теперь город был такой же покинутый, но очищенный от мусора. Даже в радиопомехи не врывались больше голоса, звук стал совершенно необитаем. Бульвары, парки, предместья и центр города были покорены, завоеваны, захвачены ветром. Они стали собственностью ветра.

Это был «Город ветра», название которого вызвало смех у Фабиана.

После той дурацкой шутки ей не хотелось больше говорить с Фабианом об этом. Вот Пит, он действительно все понимал. На самом деле, когда он услышал куски трека, он сказал, что Наташа — единственная, кто смог понять его.

Пит любил этот трек необыкновенно страстно. Она полагала, что его притягивала идея целого мира во власти ветра.

Маленькая квартирка в Уилсдене не переставала сниться Краули. Ее простота и непритязательность больше не вводили его в заблуждение. Квартирка была динамо-машиной. Она превратилась в генератор ужасов.

Он сидел на корточках, рассматривая еще одно обезображенное лицо.

Квартирка вся пропиталась насилием. В ней была заключена громадная притягательная сила, побуждавшая людей наносить жестокие кровавые увечья. Краули кожей чувствовал, что здесь таилась какая-то жуткая ловушка. «Вот мы и снова здесь», — думал он, разглядывая кровавую маску — разбитое лицо — на полу.

Здесь произошло первое убийство, здесь он увидел на газоне тело отца Сола, выпавшее из окна. Правда, его не превращали методично в мягкое месиво, как это. Может быть, он спасался бегством из квартиры. Может быть, поэтому его травмы были не такими жестокими, он получил их при падении, зная, что останься он внутри, то не просто бы умер, а был бы вот так раздавлен. Он не захотел умирать, как червяк, и поэтому бросился из окна, он хотел погибнуть как человек.

Краули тряхнул головой. У него сдавали нервы, он не мог с собой справиться. «Мы снова здесь». Это невыносимо: Баркер и Пейдж с изуродованными лицами заглядывали ему через плечо. И вот еще одна изувеченная жертва на этом алтаре. Девушка лежала на спине, окруженная кошмарной лужей крови. Голова была повернута на сто восемьдесят градусов. Краули посмотрел вверх, на дверной проем. Там, куда девушку припечатали лицом, на деревянном косяке остались следы крови и слюны, при ударе разлетевшихся брызгами в стороны.

Краули смутно припомнил чувство долга, которое подняло его с постели ночью и толкнуло в темноту коридоров. Он стоял в гостиной, представляя себя на месте жертвы, постоянно оборачиваясь, как собака, которая пытается догнать собственный хвост; он не мог стоять спокойно, потому что знал: как только он остановится, кто-то придет и разобьет ему лицо…

В своих снах он никогда не видел Сола.

Вошел Бейли, пробираясь сквозь кучу суетившихся людей в форме.

— Больше нигде никаких следов, сэр. Только здесь.

— А Херрин нашел что-нибудь? — спросил Краули.

— Он пока говорит с дежурным, который утром звонил в автобусный парк. Большинство автобусов полностью разгромлены, и еще охранник: они считают, что он скончался не от осколка в глазу. Он получил удар по голове длинной тонкой палкой.

— И снова наша необычная дубинка, — задумчиво пробормотал Краули. — Большинство людей сочли бы ее слишком тонкой, они предпочитают что-нибудь более увесистое. Конечно, если вы такой же сильный, каким выглядит наш убийца, то чем тоньше, тем лучше. Чем меньше площадь, тем больше давление.

— Наш убийца, сэр?

Краули посмотрел на него. Бейли, казалось, смутился и даже выглядел виноватым. Краули размышлял вслух, полагая, что подчиненный не слышит его. Необычная жестокость этих преступлений заставляла Бейли мыслить совсем в ином направлении, чем Краули. Его категоричный здравый смысл диктовал ему, что Сола надо считать душевнобольным; он не испытывал благоговейного страха и не удивлялся при виде кровавой бойни.

— Что? — спросил Краули.

— У вас неуверенный вид, сэр. У вас есть основания полагать, что это не Гарамонд?

Краули раздраженно тряхнул головой, будто отгоняя назойливого комара. Бейли отошел.

«Да, у меня есть достаточные основания, — думал Краули, — потому что я допрашивал его и видел его. Я считаю — храни его Бог, — что это не он. А если он, тогда должно было что-то случиться той ночью, после допроса, что-то такое, что настолько изменило его и теперь он больше не тот, каким я его видел, но и в этом случае я все же прав, Сол Гарамонд не делал этого, и мне наплевать, что думаете вы с Херрином, вы, самодовольные болваны».

Ничего не складывалось. Погибший охранник из Вестборн-Гроув стал жертвой того же человека, который убил двух полицейских и эту девушку, что лежала здесь изувеченная. Но на автобусную станцию полицию вызвали буквально через несколько минут после того, как жители «Террагона» сообщили о душераздирающих криках и ударах, доносившихся сверху… И Вестборн-Парк находился слишком далеко от Уилсдена, чтобы убийца мог присутствовать в двух местах почти одновременно. Поэтому тот, кто расколотил все стекла в автобусном парке и всадил осколок в глаз несчастному охраннику, не мог быть тем, кто изувечил и убил девушку.

Конечно, Херрин и Бейли не видели тут проблемы. Кто-то мог перепутать время. Люди в Уилсдене могли на полчасика ошибиться. Или ошиблись в Вестборн-Гроув, или те и другие ошиблись на пятнадцать минут, или что-нибудь еще. Ничего особенного, что так много людей могли ошибиться одновременно, хорошо, тогда выскажите свою версию происшествия, сэр.

Конечно, у Краули не было ответа.

Его заинтересовало сообщение о том, что из гаража, когда тот громили, доносилась музыка. Кто-то слышал высокий звук, похожий на флейту, свирель или что-то в этом роде. Краули знал, что Сол не был музыкантом, хотя явно фанател по танцевальной музыке вроде той, что играла его неразговорчивая подружка Наташа. Но при чем тут флейта?

Краули знал, что о Соле скажут следующее. Он стал серийным убийцей. А значит, нуждался в ритуалах, таких как возвращение сюда, на место первого убийства. Исполнение музыки на месте преступления, так же как и в автобусном парке, — разве это не ритуал? Возможно, он также играл после гибели неопознанного мужчины в подземке. Краули был уверен, что это преступление из той же серии. А то, что оба случая были связаны с общественным транспортом, только укрепляло его подозрения.

Итак, почему Сол забросил танцевальную музыку? Почему то, что он начал играть потом, все свидетели называли фолком? Конечно, в мире нет ничего постоянного…

Но Краули ничего не мог с собой поделать, он упорно полагал, что в автобусном парке мог играть кто-то другой. Почему нет? Почему обязательно Сол? Что, если это был кто-то, подшутивший над ним со своей музыкой, которая так не совпадала со вкусами Сола? Краули внезапно выпрямился. Длинная, тонкая, легкая дубинка. Из металла: разгадка точно была где-то здесь. Убийца оставался верным некоему предмету, используя его не однажды. От преступления к преступлению. Кажется, там, где играл музыку.

— Бейли! — завопил Краули.

Рядом возник здоровяк, все еще сердитый на своего босса. На вопрос Краули он только выпучил глаза.

— Бей ли, есть ли у Сола приятели, которые играют на флейте?