Проблема источников происхождения

Проблема истоков всегда была огромной по значимости для че­ловеческого сознания. Уже в мифологиях разных народов содержатся предварительные ответы наданный вопрос. Но сам вопрос в большей части его формулировок свидетельствует о до-эволюционном спосо­бе мышления. Люди по привычке спрашивали (и отвечали): каким образом и когда возникло общество? Именно в такой постановке вопрос устарел и ответы на него, в том числе в духе теории «обще­ственного договора», были отброшены за ненадобностью. Зародыши общества следует искать в самих истоках жизни, и, если бы таковые существовали в некотором абсолютном смысле слова, то мы все равно ничего бы о них не знали. Однако мы продолжаем задавать эти вопросы относительно происхождения семьи, государства, церкви, закона и других социальных образований, хотя поиски их истоков могут остаться столь же напрасными, как и у приверженцев теории «общественного договора». На первый взгляд эти вопросы кажутся достаточно разумными. Ведь было же время, когда не существовало ни государства, ни церкви! Следовательно, мы полагаем, что у них должно быть некое историческое начало. Так появляются различные теории происхождения. Утверждается, например, что государство

возникло в результате войны, завоевания и рабства, либо в резуль­тате утверждения господствующего класса, либо же оно возникло в результате соглашения или конституции, по поводу которых все люди сразу пришли к согласию. Однако все эти теории вводят нас в заблуждение, поскольку они превратно истолковывают природу эволюционного процесса. Действительно, было время, когда госу­дарства не существовало, и все же государство не имеет начала во времени. Здесь нет временного момента его возникновения. Это не­кий парадокс, но вовсе не противоречие, каковым оно кажется с позиций до-эволюционной мысли. Сегодня мы признаем, что даже у значительных или революционных социальных изменений нет абсолютно точного момента зарождения. Кто скажет, например, когда началась «индустриальная революция»?

Когда и как возникло государство?

Рассмотрим одну из теорий происхождения государства для того, чтобы показать, как такие теории вводят нас в заблуждение. Франц Оппенгеймер (F. Oppenheimer) в своей книге «Государство» приводит следующую версию хорошо известной марксистской док­трины его происхождения.' Он указывает на то, что существуют два основных и в то же время фундаментально противостоящих друг другу способа удовлетворения потребностей человеком. Один из них — это труд, второй — грабеж или эксплуатация труда других. Первый является экономическим способом, второй — полити­ческим; и государство возникло там, где политические средства становятся организованными. Есть народы, у которых не обнару­живается ни малейшего признака государства. Это первобытные собиратели и охотники. У них есть социальная структура, но нет политической. Политическая структура возникает у скотоводов и викингов — первых в истории групп, которые эксплуатируют других или насильно отбирают у них продукты их труда. У этих групп воз­никают классовые различия, основывающиеся на богатстве и бедно­сти, на привилегиях и отсутствии таковых. Наиболее значительным из этих различий является различие между рабовладельцем и рабом. Именно воины-кочевники изобрели рабство — зародыш государ­ства. Крестьянин, обрабатывающий землю, который работает ради собственного обеспечения, не мог додуматься до рабства. Когда его

¹ Английское издание: Нью-Йорк, 1926. Теория эксплуатации не является ха­рактерной только для марксистских авторов. Она также обосновывается авторами, принадлежащими совсем другим школам. Примером может служить Л. фон Гум-плович и его работа «Социологическое» (Soziologische. 2^nd ed. Innsbruck, 1902)

покоряет воин и он начинает платить дань, появляется сухопутное государство (the land state). Аналогичным образом в результате набе­гов викингов на прибрежные территории и их ограбления создается государство морского типа (the maritime state).

Если бы на этом этапе рассуждений Оппенгеймер показал важ­ность той роли, которую играли грабеж и эксплуатация на ранних этапах создания государства, это было бы очень важно. Это по­влекло бы за собой изучение связи вышеозначенных факторов с другими факторами, а также подробное и сложное историческое исследование, которое он заменяет некими догматическими пред­положениями. Во-первых, определение политических средств как грабежа является весьма спорным. А из этого очень просто следует, что государство, будучи политической организацией, возникло именно так, как он это описывает. По этому определению банда пиратов будет государством, но не потому, что она организованна, а потому — что она организована для грабежа. Поскольку государство, несомненно, служит для других целей; поскольку оно призвано обе­спечить соблюдение принципа внутренней справедливости таким образом, чтобы споры человека с человеком решались через суд, а не путем насилия; поскольку экономика — лишь одна из сфер, на которые распространяются интересы государства, лишь один из способов, с помощью которого с древнейших времен государство обеспечивало солидарность группы, постольку отождествление по­литических средств с эксплуатацией является упрощением, вытека­ющим из неадекватности мышления. Каким бы значимым ни был мотив эксплуатации, он сам по себе никогда не работал. Авторитет старших по отношению к младшим не был эксплуатацией, однако он сыграл свою роль в процессе создания государства. Присущее племени чувство справедливости вызвало к жизни институты права, которые, в свою очередь, стали условиями возникновения госу­дарства. Многие другие факторы внесли свою лепту в утверждение своего рода политической лояльности, без которой государство никогда бы не достигло стадии зрелости.

Таким образом, мы вновь вернулись к вопросу: что собой пред­ставляет государство, коль скоро оно приобрело видимые очертания'! Можно сказать, что государство подразумевает территорию, на ко­торой с помощью закона поддерживается единообразный порядок, включая известное принуждение по отношению к тем, кто этот поря­док нарушает, и, следовательно, оно представляет собою некоторый авторитет, к которому можно апеллировать. Это — объективный факт, в котором, несомненно, находят выражение многие свойства

человеческой природы. Теперь, кажется, нет народов, у которых бы не прослеживались рудименты этого порядка, предвосхищающего го­сударство. Устойчивое правительство может и отсутствовать, однако всегда имеются некоторые элементы организации, из которых такое правительство может возникнуть. Существуют старейшины, либо это может быть вождь или знахарь-шаман, которые обладают авторитетом того или иного рода. Этот авторитет может, очевидно, опираться на возраст, на происхождение, на доблесть, на религиозные знания, на магические способности, но этот авторитет не лишен некоторой политической значимости. В малой группе, скажем у обитателей Ан­даманских островов², отсутствует государство в том смысле, в каком его понимаем мы. Однако у них уже есть зародыши государственной организации в виде обычая, распространяющего свое влияние при помощи социальных санкций над территориальными особенностями, и лиц, умудренных жизненным опытом, обладающих престижем, способных завоевать уважение и обеспечить послушание.

Возникновение, а не начало

Таким образом, речь должна идти скорее о процессе возникно­вения (emergence) государства, нежели о его происхождении (origin). Это некоторая структура, которая в ходе определенного процесса становится более отчетливой, более развитой, более устойчивой. Организация государства выделяется из организации родового общества. Обычай перерастает в закон. Патриарх становится по­литическим руководителем, судья становится королем. Исследуя этот процесс исторически, мы можем лучше понять утверждение, что, хотя было время, когда не существовало государства, само го­сударство не имеет начала во времени. Его рождение есть факт из области логики, только его эволюция принадлежит истории. Идея исторических корней соотносится в данном случае с актом особого творения в до-эволюционном понимании. У индейцев из племени ирокезов или у жителей Андаманских островов нет государства, тем не менее они в известном смысле существа политические, равно как они в определенной степени религиозные существа, хотя у них отсутствует и церковь.

В ином контексте мы уже указывали на то, что применение к ран­ним стадиям социального развития понятий, характерных для более поздних и развитых стадий, может привести к искаженному пони-

манию реальности. Иногда какое-то понятие является достаточным для того, чтобы охватить как более простые, так и более развитые со­циальные формы, которые оно обозначает. Термин «семья» — один из таких примеров.Нов других случаях наши современные понятия обозначают специализированные реалии, которые отсутствовали на ранних стадиях. Это относится к понятию «государство» и свя­занным с ним понятиями «суверенитет», «правительство», «закон». Специфические формы и функции, обозначаемые этими терминами, отсутствуют не только у первобытных племен вроде меланезийцев или эскимосов, но и в условиях более развитых обществ. И даже когда сами по себе политические институты развиты высоко, как, например, в классической Греции, у нас часто возникает сомнение по поводу применимости к ним термина «государство». Как будет показано ниже, специфические институты возникают раньше, чем специфические ассоциации. У жителей Афин или Спарты не было отдельного термина для обозначения государства. Их слово «полис» не различало государство и сообщество.

Каждое сообщество вне зависимости от степени своего развития содержит зародышевые элементы государства. Мы представляем дело так, что, в отличие от современных обществ, примитивные сообще­ства были основаны на принципе родства. Однако это не означает, что основы сообщества — совместная жизнь и общая земля — никак не отражались в сознании общей солидарности. Эти факторы были в некоторой степени представлены в сознании и играли важную роль. Р.Г. Лови (R.H. Lowie) убедительно доказал, что в обществах, основанных преимущественно на кровном родстве, территориальное землячество (locality) также служило в качестве социального скрепа³. Если чувство территориальной сопряженности не было достаточно выражено, то рассеивалась и социальная сплоченность родствен­ной группы. Благодаря этому чувству сопряженности, по крайней мере отчасти, племя распространяло свою юрисдикцию на район обитания, стирая различия между семьями, а также обеспечивало включение в род чужаков и тому подобное. И другие связи, напри­мер религиозные, сливались с родовыми связями. Действительно, под спудом родства в неявном состоянии пребывали все основные социальные отношения, включая рудименты государства.

Как и в случае с государством, можно показать, что поиск специфических источников происхождения будет напрасным и в

² Цепь островов между Бенгальским заливом и Андаманским мысом. — Прим. пер.

³ Происхождение государства, гл.4. См. также: Голденвейзер A. (Goldenweiser). Ранние цивилизации. Гл.12.

отношении других существенных элементов социальной структуры. Мы уже видели, что попытка обнаружить изначальную, конкретную форму семьи окончилась неудачей. Далее, рассматривая возникно­вение церкви, мы увидим, что этот процесс не имеет ничего общего с идеей о конкретном историческом начале церкви. Говорить об истоках происхождения в данном контексте допустимо лишь в том случае, если под ними мы имеем в виду процесс формирования, который сам не имеет точного исходного пункта.

У каких видов социальных явлений есть определенное начало и конец?

Вместе с тем можно с уверенностью утверждать, что некоторые социальные феномены имеют как начало, так и конец. Разве не исче­зали многие институты и разве не возникали другие? Разве в истории не рассыпаны свидетельства о закате организаций — от империй до отживших сект? На этот вопрос мы отвечаем в том плане, что мы имеем дело с социальными типами, а не с их конкретными вопло­щениями, которые постоянно появляются и исчезают. Тип сам по себе есть совершенно другая категория; он проявляется только как процесс. Здесь снова может последовать возражение, что и типовые формы (type-forms) также исчезают в определенные исторические моменты. Разве не исчезло рабство или, даже если оно сохраняет­ся в некоторых частях света, разве оно не поставлено вне закона в результате его всеобщего запрещения? Разве не исчезли тотемизм и классификационная система родства в наиболее развитых обще­ствах? Если у вещей есть конец, нет ли у них также и начала?

Рассмотрим прежде два последних случая. С точки зрения ло­гики наших рассуждений, вовсе не обязательно утверждать, что все социальные типы должны полностью исчезнуть. По этой же причине исчезновение некоторых форм жизни не влияет на теорию эволюции видов. В данном случае неприменим и тот аргумент, что если что-то заканчивается в определенный исторический момент, значит, оно должно было и возникнуть в определенный исторический момент. Поскольку то, что заканчивается, является специализированной формой, постольку она не возникает как таковая, а только усложня­ется в плане специализации. При этом даже те социальные типовые формы, о которых мы думаем, что они исчезли, могут оказаться весь­ма жизнеспособными. Тотемизм в своем полном объеме, как основа социальной идентификации и группообразования, отсутствует в цивилизованном обществе, тогда как для множества первобытных народов он является весьма характерным. Однако типовая форма

тотемизма в остаточном виде встречается и у нас. Он проявляется, как указывает Голденвейзер, в ношении талисманов, связанных с животными, в эмблемах политических партий, значках, амулетах и в таких символах, как знамена и флаги колледжа, в использовании групповых названий, как, например, Лоси, Львы и т.д.

«Имена и названия вещей, которые используются подобным образом в качестве идентификационных знаков и символов, обыч­но коренятся в эмоциональных структурах сознания. В случае с полковыми знаменами эмоции могут достигать огромной силы, в случае же с талисманами, связанными с животными, речь идет о комплексе установок и обрядов, столь любопытных и экзотических, что это живо напоминает о первобытном тотемизме. Это факт, что восприятие сверхъестественного, равно как социальные тенденции времен тотемизма, сохраняются в современном обществе. Однако в нашей цивилизации эти тенденции растворены, поскольку от­сутствуют условия для их кристаллизации, в то время как в перво­бытном обществе те же самые тенденции... действуют как весьма характерный институт культуры»⁴.

Напротив, можно сказать, что многие тенденции, которые в первобытном обществе пребывают в «состоянии раствора», «кри­сталлизуются» в нашей цивилизации. Вновь мы возвращаемся к классификационной системе родства, столь, казалось бы, чуж­дой для нас, но которая тем не менее в виде еле заметных следов встречается у нас. Мы применяем термины «брат» и «сестра» к представителям различных социальных общностей и, как также отмечает Голденвейзер, мы даже используем некоторые термины, обозначающие родство, в целях классификации. Например, мы используем термины «дядя» и «тетя» в том смысле, в котором они не использовались в первобытных группах.

Наконец, давайте рассмотрим случай с рабством, поскольку он служит примером еще одного различения. Рабство было отменено у нас в определенный исторический момент. Это был древнейший институт человечества. Нет нужды сейчас останавливаться, чтобы определить, являются ли дошедшие до наших дней выражения вроде «долгового рабства» или «белого раба» содержательными или курьезными в силу того, что тот определенный тип экономических отношений, который вполне справедливо именовался «рабством», исчез из социальной действительности. Здесь мы имеем дело с тем, что однажды принятая социальная система впоследствии стала не-

⁴ Голденвейзер. Ранние цивилизации. Гл.13.

легитимной в правовом или конституционном смыслах. Поскольку рабство включало в себя явно выраженные отношения принуж­дения, постольку в сложном обществе оно могло существовать только в легальных формах. Способы социального регулирования могут устанавливаться и могут отменяться. У всех специальных институтов, существование которых зависит от соглашения или предписывающего права, имеется дата рождения и, возможно, дата смерти. Однако постоянные формы социальности укоренены более глубоко. Регулирование может их изменять, но оно не может ни создавать их, ни разрушать.

Социальные отношения претерпевают бесконечный ряд транс­формаций, растут и увядают, сливаются и распадаются. Поскольку все они выражают человеческую природу, постольку ныне суще­ствующие социальные отношения обнаруживаются, по крайней мере в зародыше, в прошлом. А прошлые отношения сохраняются, пусть даже в качестве реликтов, в настоящем. Мы различаем стадии социального развития не столько по самому присутствию или от­сутствию тех или иных социальных факторов, сколько по степени их выраженности, по их отношению к другим, по их организующей функции⁵. (Даже те институты, которые были уничтожены, как, например, рабство, продолжают сохраняться «в форме раствора», будучи готовы «выкристаллизоваться» вновь, если появится хоть какая-то возможность). Наиболее значительные социальные из­менения — это не те, которые вызывают к жизни нечто совершенно новое, но те, которые приводят к новому соотношению вечных, вездесущих, всеобщих факторов. Шов может все время меняться, но нить продолжает тянуться. Действительно новым является не столько возникновение некоего нового фактора, сколько изменение инто­нации, акцента (emphasis). Так, например, демократия не является формой правления (или образом жизни), полностью отличной от олигархии или диктатуры. Элементы всех трех форм сосуществуют одновременно; различие состоит лишь в степени преобладания одного над другими.

Непрерывность, следовательно, является существенной чертой эволюционного процесса. Непрерывность — это единство изменения и постоянства, и когда в этом единстве мы движемся в направлении к социальной дифференциации, мы идем по пути эволюции....

⁵ Мы можем выделить стадии технологического развития в отличие от стадий развития социального по наличию или отсутствию особых приспособлений или изо­бретений, как это постоянно делает, например, Ф. Мюллер-Лайер в своей «Истории социального развития». См.: History of Social Development. London, 1923.