Эпидемия депрессии.

В своей недавней статье Джон Шваб заметил, что «эпидемиологические данные указывают на то, что в следующем десятилетии депрессия, по всей вероятности, примет характер эпидемии, так как наше население противодействует преобладающим социальным силам, а социальный климат пытается по возможности превратить эти противодействия в наиболее социально приемлемые и приспособляемые формы». Шваб также отмечает возрастающую тенденцию депрессивных реакций у молодых людей, хотя раньше такие реакции считались эмоциональным заболеванием людей пожилого и среднего возраста, которое происходит в результате накопления потерь и разочарований. Он связывает это явление с крушением протестантской этики, с ее акцентом на частной собственности, производительности, на власти, а также с отсутствием тех философских ценностей, которые бы привлекали молодежь. Он также считает, что устремления молодых людей «слишком высоки, они хотят слишком много сделать, и последующее разочарование из-за неудач достичь намеченных целей питает почву, в которой болезнь депрессии процветает»[19].

Но так ли уж высоки устремления молодежи? Действительно ли они отличаются от устремлений любого молодого поколения, которое идеалистично по своей сути и которое хочет, чтобы на земле установились мир, справедливость и гуманизм? Каждое новое поколение пыталось изменить мир к лучшему, и каждое поколение страдало от своей доли разочарования от неудачи достичь своих целей. Разочарования в достижении чего-то не являются предрасполагающими условиями для депрессии, хотя они могут быть возбуждающей причиной, которая запустила в ход депрессивную реакцию. Человек, обладающий верой, сможет вынести разочарование, человек без веры уязвим для разочарований и депрессии. Следовательно, мы должны задаться вопросом, по чему подорвана вера у нашей молодежи; ответ на это вопрос мы должны искать в семье, а также в обществе Общество непосредственно воздействует на человека только в его позднем или зрелом возрасте. На ранних этапах его жизни влияние осуществляется через семью ближайшую ячейку общества. Именно потому, что современное общество оказало такое разъединяющее воздействие на семью, оно во многом способствовало утрате веры среди молодежи.

Семья и дом одинаково ценились прошлыми поколениями. Как говорят французы, быть дома — значит быть en famille (в семье). Семейный очаг всегда являлся символом стабильности, безопасности, создавал чувство постоянства. Он служил убежищем от напастей внешнего мира, гаванью от всех штормов, часто опустошавших землю. Он был единственным местом, где жизнь текла относительно плавно и спокойно, не затрагиваемая политическими или религиозными конфликтами, которые бушевали снаружи. Конечно, не каждый дом обладал такими качествами, не каждая семья была единым звеном. Случались и конфликты, но, несмотря на споры и раздоры, дом, семья казались неразрушимыми.

Сколько из этих свойств хорошего дома и единой семьи существуют в наши дни? Конечно, можно не согласиться с этим, сославшись на то, что я описываю идеальную семью, ту патриархальную семью западной культуры, которая несет ответственность за неврозы и несчастья своих членов. Я не хочу приуменьшать проблемы патриархальной семьи, но молодым людям из этих семей была не свойственна депрессия. Может быть, их чувство безопасности приобреталось за счет их индивидуальности, но мы также должны признать, что безопасность очень важна для полноценной семейной жизни. В этой главе я вывожу свой тезис о том, что чрезмерное значение, предаваемое индивидуальности, особенно таким ее аспектам, как это, ответственно за неспособность современной семьи обеспечить чувства стабильности и безопасности, в которых нуждаются дети.

Фактором, в наибольшей степени ответственным за разрушение семьи, является автомобиль. Еще нельзя полностью оценить всех его последствий. Современная жизнь, как мы знаем, была бы невозможной без повсеместно используемого автомобиля. Он уничтожил старую форму семьи и жизнь в сообществах и способствовал зарождению «атомной» семьи — два родителя и их дети, но без бабушки с дедушкой и без родственников. Атомная семья является изолированной ячейкой, удаленной от непосредственного влияния бабушки с дедушкой, которые обычно поддерживали традиционный образ жизни и воспитания детей. Дедушка с бабушкой могут иметь устаревшие представления, которые, конечно, не идеальные, но, когда молодые пары отделяются от своих родителей, чтобы самим создавать семью, они принимают на себя большую ответственность. Они вынуждены обеспечить себе ту обстановку, которая бы связывала прошлое с настоящим и при этом смотрела бы еще в будущее. Слабость атомной семьи — в ее изолированности не только в пространственном отношении, но и во временном. Она живет исключительно своим собственным существованием, которое, принимая во внимание большое количество разводов, довольно неустойчиво.

Привлекательность атомной семьи с ее мобильностью, с машинами заключена в тех возможностях, которые она предлагает индивиду для его самовыражения. Каждый из родителей атомной семьи считает, что он сможет обустроить дом по-другому и, возможно, лучше, чем его родители. Для женщины новый дом — это вызов ее творческим способностям. Он (дом) может стать выражением неповторимости ее личности. Для мужчины дом выражает его статус и позицию.

Все это может быть хорошо, но огромные затраты времени и энергии на материальные аспекты домашней жизни часто оставляют мало места для более человеческих аспектов. Когда нужно столь много купить и так много сделать, чтобы обставить современный дом, он теряет свое назначение убежища от внешнего мира и становится вместо этого его частью.

Основная проблема современной жизни заключается в том, что мы выражаем себя через поступки. Такому подходу можно противопоставить образ жизни, который находит свое выражение просто в самом бытии в той или другой форме. Мы выражаем себя через теплоту отношений, через понимание, симпатию, оживленность, резонанс с окружающим миром, через радость или грусть, злость и т. д. Мы также выражаем себя как любящая мать, как благоговейный верующий или как надежный рабочий в том или ином ремесле. Эти основные формы самовыражения, которые также включают в себя формы, ассоциируемые с принадлежностью к женскому или мужскому полу, обычно обеспечивают более глубокое удовлетворение от жизни. На это удовлетворение накладывается удовлетворение эго, которое мы получаем от наших действий. Но, когда мы пытаемся установить истинный смысл жизни исходя из удовлетворения эго, мы сталкиваемся с довольно трудной и неприятной задачей.

Удовлетворение от действий — это подливка на мясо, которое является удовлетворением от самого бытия. Мясо без подливки сможет удовлетворить голод; подливка же без мяса не может полноценно насытить. Из-за этого человек невольно вынужден совершать еще больше действий, все больше и больше вовлекаясь в мирскую суету. Основное требование нашего времени заключается в том, что мы должны совершать все больше деяний. Это требование игнорирует простую истину, что только в своем бытии, будучи полностью такими, какие мы есть, можно реализовать себя и получить удовлетворение от нашего существования.

Философия действия является коварной и пагубной. Она коварна, потому что облечена в выражение целесообразности — «нужно сделать все от себя зависящее, проявить максимум усилий» или «обязательно нужно раскрыть свой потенциал» и т. д. Эти требования не оставляют место спокойствию, ибо они вынуждают человека соревноваться с самим собой. Она является пагубной философией, потому что навязывается маленьким детям, лишая их возможности посмаковать радость от простого бытия самими собой, свободными и беззаботными созданиями, играющими всласть под защитой их дома и родителей.

Поэтому давайте не будем строить иллюзий по поводу предрасположенности к депрессии. Это не устремления молодежи, которые создают благоприятную почву для их последующей болезни, а ожидания и требования их родителей. Мы хотим, чтобы наши дети быстро взрослели, рано обретали независимость, быстро учились, вели себя благоразумно — в общем, стали бы ответственными, помогающими взрослым, в то время, как они по-прежнему остаются всего лишь детьми. Мы требуем, чтобы они ложились спать одни, оставаясь безучастными к их страху остаться одним в темноте. Мы требуем, чтобы они признавали наши права над ними в том возрасте, когда ребенок едва начал осознавать свои потребности. Мы требуем, чтобы он приспособился к взрослым условиям жизни, которые на целую эпоху опережают его собственную стадию развития, близкую к животным или первобытным условиям жизни.

Эти требования увеличиваются по мере того, как ребенок взрослеет. От него ожидают усердия в школе, признания окружающих и, по возможности, отличия в какой-нибудь деятельности. Его незрелый ум рано подвергается вторжению внешнего мира с его многочисленными кризисами. Он ездит с мамой на семейной машине, смотрит телевизор, слушает разговоры взрослых. Мы ожидаем, что со всеми такими стимулами он должен стать гением. Часто, находясь все еще в нежном возрасте, он может проявить поражающее нас понимание взрослой реальности, а иногда и зрелость, которая восхищает нас. Но где же младенец или ребенок? И куда подевалось то простодушие, которое было его драгоценным даром?

Мудрая поговорка гласит, что сила дерева — в его корнях. Мудрый садовник не будет торопить рост молодого деревца, чтобы способствовать развитию его корневой системы. С нашими детьми мы поступаем как раз наоборот. Мы побуждаем их расти быстро, при этом отнимаем у них опору и питание, которые бы укрепляли их корни. Мы толкаем своих детей вперед, так же как толкаем себя, мало понимая, что это форсирует их рост, но подрывает веру и чувство безопасности.

Проблемы, вызываемые чрезмерной стимуляцией детей и взрослых, я думаю, не получили должного внимания. Человек подвергается чрезмерной стимуляции, когда количество и виды впечатлений, поступающих из внешнего мира, превосходят его способность полностью обрабатывать и реагировать на них. В результате он находится в состоянии постоянного возбуждения или зарядки, от которого ему не так легко освободиться или расслабиться. Он становится сильно озабоченным, и его способность разрядить возбуждение в удовольствие снижается. Он начинает чувствовать разочарование, раздражение и беспокойство. Все это заставляет его искать еще больше дополнительной стимуляции; в попытке преодолеть свое неприятное состояние он убегает от самого себя. Создается порочная спираль, которая затягивает его все выше и выше, губительно влияя на его поведение. Он, может быть, вынужден прибегнуть к наркотикам — прописанных в виде лекарств или запрещенных — или к алкоголю, чтобы притупить свои чувства и уменьшить боль от разочарования.

Чрезмерная стимуляция разрывает связь человека с его телом, нарушая внутренние ритмы и гармонию. Его тело не может остановиться, оно находится в постоянном движении, как будто у него диарея. Чрезмерная стимуляция также пытается отвлечь его от своего тела, предлагая взамен ложное возбуждение, то есть возбуждение, которое не дает никаких надежд на последующую разрядку удовольствием. Всю тяжесть этого нарушения можно оценить по неспособности человека посидеть спокойно, ничего не делая, или побыть одному, другими словами, побыть в себе. Оно также проявляется в неугомонности, которая побуждает людей к активности, постоянно заставляет их что-то делать, вечно строить новые планы. Оно ставит человека в положение, в котором у него нет времени для себя и для непринужденных, спокойных личных отношений. У мужей нет времени для жен, у матерей нет времени для детей, а у друзей нет времени друг для друга. То есть возникает ситуация, когда нужно бежать и бежать куда-то, постоянно что-то делать, и в конце концов это приводит к тому, что у большинства людей нет времени даже дышать.

День, проведенный в Нью-Йорке, даст вам четкое представление о том, что я подразумеваю под чрезмерной стимуляцией. Уровень шума, скорость движения, толпы людей — все это почти невыносимо. Чтобы вынести это, нужно заглушить себя: закрыть уши, глаза, отсечь все ощущения. Но намного ли жизнь в пригороде отличается от жизни в центре? Такое же отвратительное движение, такой же суетливый ритм жизни.

Дети гораздо легче перевозбуждаются, чем взрослые, потому что их восприимчивость тоньше, а способность противостоять фрустрации меньше. Поэтому ребенок, чрезмерно увлеченный игрушками, будет постоянно требовать новых игрушек. Если ему разрешат смотреть телевизор, он будет смотреть его все время. Если ему позволяют не ложиться спать допоздна, потом будет трудно уложить его в постель. Но ребенок получает также чрезмерную стимуляцию от гиперактивности и беспокойства его родителей. Перевозбужденное состояние матери передается ее ребенку. К сожалению, родители, кажется, думают, что, чем больше они способствуют активности ребенка, тем больше он узнает и быстрее вырастет. Интенсивность этого неосознанного стремления «вверх», по направлению к голове, к эго и к господству, пугает. Быть «внизу», то есть быть спокойным, чтобы иметь время поразмыслить и почувствовать себя, стало почти неизвестным образом жизни.

Каждый депрессивный пациент, проходивший у меня лечение, был человеком, потерявшим детство. Он вырос слишком быстро, пытаясь оправдать ожидания, связанные с одобрением и принятием. Он стал или пытался стать деятелем, стремящимся к различным достижениям, но обнаружил, что все его достижения бессмысленны, потому что были достигнуты за счет его бытия; и сейчас, будучи не в состоянии быть самим собой и не в состоянии что-либо делать, он впадает в депрессию.

Депрессия случится с любым, у кого нет веры в свое бытие и кто должен компенсировать ее отсутствие своими действиями. При этом не имеет большого значения, на что направлены его действия: на достижение личных амбиций или на восстановление социальной справедливости. Поэтому преуспевающий бизнесмен так же уязвим для депрессии, как и борец, добивающийся свержения той или иной системы. И тот и другой оказывались у меня на приеме с одной и той же жалобой. Вопрос не в том, принимать систему или восставать против нее. Здесь замешано нечто более глубокое, чем просто политическая и социальная система. Это сам образ жизни, в котором человек рассматривает себя как часть более широкого порядка и определяет свою личность из чувства принадлежности и участия в этом более широком порядке. Все это составляет противоположность индивидуальности, основанной на эго и его образе, превозносящих «я» в ущерб взаимоотношениям человека с великими силами жизни, которые сделали его существование возможным и которые продолжают поддерживать это существование, несмотря на его жадность и стремление к богатству.

Если я особенно подчеркивал важность кормления грудью, то не потому, что этот акт сам по себе определяет будущее благополучие ребенка. К сожалению, это не так, хотя он и оказывает много положительных последствий. Женщина, которая совершает кормление своего ребенка как обыденную работу, извращает естественные взаимоотношения с ним. Ее эго или ее «я» будет мешать ребенку получать удовольствие. Он будет слишком сильно чувствовать ее состояние, чтобы быть в это время целиком и полностью собой, его бытие будет нарушено. Важен не сам акт кормления, а то, что он несет в себе. Если он заключает в себе возможность для матери найти удовлетворение и реализацию своей естественной функции как женщине, то младенец сможет испытать то же самое удовлетворение в своих собственных функциях. Если он означает, что женщина принимает себя как мать-животное, которая отдает себя и свое тело ребенку, тогда и ребенок может принять свою основную животную сущность. Но если ее эго не позволит ей признать ее человечную общность со всеми женщинами или ее животную общность со всеми млекопитающими, то она не сможет находиться полностью здесь и сейчас для своего ребенка и разделить с ним радость такого близкого взаимоотношения. Какое бы удовлетворение она ни получала, эффективно действуя как менеджер, оно все равно будет сведено на нет потерей внутреннего удовлетворения от своей женской сущности.

Когда люди верят в Бога, его воля становится для них верховной властью, особенно в тех ситуациях, где человек чувствует бессилие или беспомощность своей воли. Но по мере того как люди приобретают знания и власть, их доверие и уважение к божеству снижается. Ситуации, которые в прошлом требовали божественного заступничества, больше уже не нуждаются в нем. Например, там, где первобытный человек пользовался волшебством и жертвоприношением, чтобы обеспечить плодородие своих полей, современный человек делает анализ почвы и применяет химические удобрения, чтобы достичь тех же результатов. Подобным же образом использование волшебства и молитвы для лечения болезни было вытеснено медициной, основанной на объективном осмотре и эмпирических исследованиях. Многие люди все еще продолжают молиться, но мало кто верит, что Бог непосредственно вмешивается в человеческие дела. Современный, умудренный взгляд на мир говорит о том, что молитва помогает молящемуся человеку почувствовать себя лучше, но она никак не влияет или влияет совсем незначительно на ход событий человеческой жизни.

В то время как могущество человека росло, могущество Бога убывало. С потерей его всемогущества рациональное основание для веры в него исчезло. Но только те люди, которым требовалось рациональное основание для их веры, могли с такой легкостью отвергнуть Бога. Отречение от него указывает, таким образом, что мы стали слишком рациональными и слишком объективными, чтобы верить в божественное провидение, которое могло бы защитить и утешить нас. Если нам нужен совет, мы обращаемся к профессиональным консультантам или берем книги по психологии, чтобы найти в них решение нашим трудностям. Мы полагаем, что если получили правильные ответы, то сможем воспользоваться ими в нашей жизни.

Мы слишком стали доверять силе мысли человеческого ума, уверенные, что она сможет решить все проблемы человека. Современный человек, кажется, верит, что, обладая достаточным количеством знаний и власти, он может стать всемогущим.

Гордость предшествует падению, и мы наблюдаем начало этого падения. Мы начинаем осознавать, что могущество — это не только благо, что в нем есть как созидательные, так и разрушительные аспекты. Мы начинаем понимать, что человек не может по своему желанию изменить зыбкое экологическое равновесие природы, не поплатившись за это. Кажется, что, чем больше могущества мы создаем для себя, тем больше мы отравляем все вокруг нас. И тем не менее власть целиком завладела нашими умами, так как мы считаем, что нам нужно еще больше власти для того, чтобы контролировать уже само загрязнение среды.

Если мы хотим обратить вспять этот процесс, то мы должны сначала понять, как сложилась такая ситуация. Когда человек потерял свою веру? Когда он присвоил себе право распоряжаться жизнью? Все это очень важные вопросы, однако я бы хотел обсудить роль, которую сыграл в этом психоанализ. Не может быть случайным то обстоятельство, что психоанализ возник и процветал в тот период, когда уменьшалась вера человека в Бога.

Мы должны начать с утверждения, что психоанализ сделал один из самых важных вкладов в наше понимание человека. Фрейд впервые продемонстрировал, как действуют неосознанные процессы, влияя и искажая сознательное мышление. Он также разработал методы, чтобы сделать превращение этих неосознанных процессов в осознанные. Таким образом, психоанализ обеспечил нас средствами понимания тех сил, которые скрывались за фасадом рационализации и социально одобряемого поведения. Он стал своего рода рентгеном мозга. С помощью психоанализа Фрейд показал, что организм стремится к удовольствию посредством удовлетворения своих инстинктивных влечений и что, когда эти влечения вступают в конфликт с реальностью социальной обстановки, они либо подавляются, либо сублимируются. Подавление влечения приводит к внутреннему конфликту, который калечит личность. Влечение оборачивается против самости, и энергия влечения теперь используется для блокировки своего выражения. Однако при сублимации предполагается, что энергия влечения направляется по каналам, дающим ей приемлемое высвобождение, что не только помогает избежать внутренних и внешних конфликтов, но также становится творческим выражением, способствующим развитию культурного процесса. Наиболее пристальное внимание Фрейд уделял сексуальному влечению. Он назвал энергию этого влечения либидо, которую он сначала воспринимал как силу физического характера, но в своих более поздних трудах описывал ее как психическую силу.

Фрейд твердо верил в то, что культура была бы невозможна без сублимации. Он считал, что, удовлетворив свои инстинктивные влечения, человек не будет больше ничего желать, и, таким образом, у него не будет мотивации для культурного роста. Мы говорим, что необходимость — это мать изобретения. Если удалить все необходимости, то не будет и причин изобретать что-либо.

Такая точка зрения обоснованна, но она не принимает во внимание тот факт, что необходимость присуща также и природному порядку. Мир никогда не был свободным от болезней, голода или угрозы голода, природных катаклизмов и смерти. Инстинктивное удовлетворение оральных потребностей или сексуальное удовлетворение не ликвидируют этих угроз для нашего общества. Поэтому культурное развитие нельзя рассматривать как результат фрустрации и сублимации. Для Фрейда «человеческий прогресс обязательно ведет к подавлению и неврозу. Человек не может одновременно быть счастливым и прогрессировать»[20].

Существуют две основные причины, почему Фрейд считал неизбежным конфликт между удовлетворением инстинктов и культурой. Одна из них заключается в том, что он был привязан к идеологической основе своего общества. Он был, как указывает Фромм, «критиком общества... Но он также был неразрывно связан как с предубеждениями и философией своего класса, так и исторического периода, в котором он жил». Я думаю, Фромм был прав, сказав, что «Фрейду мешало его неоспоримое убеждение в том, что его общество, хотя и далеко не идеальное, было конечной формой человеческого прогресса и не могло быть улучшено в сколь-либо значительном отношении».

Такая позиция Фрейда указывает, что он был человеком веры. Человек веры не ставит под сомнение источник своей веры. Очень значительным является тот факт, что Фрейд никогда серьезно не анализировал свои взаимоотношения с матерью.

Как говорит Фромм, «Фрейд не мог представить себе, что женщина тоже может быть главной причиной страха. Но клинические наблюдения дают нам предостаточное количество примеров тому, что наиболее интенсивные и патогенные страхи в самом деле связаны с матерью, в сравнении с которыми страх отца является подсознательным»[21]. Тем не менее вера Фрейда в себя и в свое предназначение была источником его силы. Другой основной причиной такой позиции Фрейда была его приверженность разуму и рассудительности. Однако эта приверженность не мешала ему также видеть иррациональные аспекты человеческого поведения. Психоанализ называет себя наукой иррационального или бессознательного, поскольку он однозначно признает тот факт, что бессознательное оказывает сильное, определяющее влияние на сознание и поведение. Но Фрейд принимал тезис, что существует непримиримый конфликт между этими двумя силами — рациональностью и иррациональностью или сознательными и бессознательными аспектами человеческого бытия. Он также считал, что этот конфликт возможно разрешить до некоторой степени при помощи аналитических методов, направленных на то, чтобы неосознанное сделать осознанным. Если это можно сделать, тогда человек с помощью силы своего разума и зрелого эго сможет «освободить себя от господства бессознательных стремлений; вместо того, чтобы подавлять их, он сможет отвергнуть их, то есть ослабить их силу и контролировать их своей волей»[22].

При таком взгляде на человека иррациональное рассматривается только в отрицательном аспекте. Бессознательные стремления, от которых нужно освободиться, рассматриваются как незрелые, эгоистичные, разрушительные и враждебные импульсы. Мой учитель, Вильгельм Райх, указывал на то, что для Фрейда «ид» было ящиком Пандоры, в котором хранились негативные чувства. Каждый терапевт, работающий с пациентами в аналитическом направлении, может подтвердить, что бессознательное действительно изобилует негативными и враждебными импульсами. Если мы не можем выйти за пределы этого негативного слоя, тогда нам придется согласиться с Фрейдом, что единственным решением будет сделать эти импульсы осознанными и подвергнуть их сознательному контролю. Недостаток психоаналитического метода заключается в том, что он никогда не заходит достаточно глубоко. Он оперирует с умом, игнорируя при этом сердце и тело. Начав с предпосылки, что на «ид» нельзя полагаться, он заканчивает утверждением: «Где было ид, там будет эго». Приняв такое предубеждение против иррационального, психоанализ не мог прийти ни к какому другому выводу, кроме того, что ребенок есть аморальное, порочное и извращенное существо, которое нужно перевоспитать в существо культурное.

Если рациональность имеет положительную ценность, то к иррациональному должно относиться все негативное. Если рассуждение и логика являются высшими видами жизнедеятельности, тогда эмоциональная отзывчивость — низшей. Если умственное функционирование — более высокий уровень существования, то функционирование тела — более низкий. Эти суждения свойственны не только психоанализу, они пронизывают всю западную культуру. Простой пример покажет вам, насколько распространены эти явления. Ребенок говорит своей матери: «Я не хочу есть овощи». Некоторые мамы будут просто настаивать на том, чтобы он съел их, но большинство ответит вопросом: «Почему ты их не хочешь есть?» Если ребенок ответит: «Мне просто не хочется есть их», то это может быть встречено требованием: «Назови причину». Кажется, что нам постоянно требуются причины, чтобы оправдать то или иное поведение. Однако чувства нельзя выразить лишь одними причинами, поэтому они не могут служить достаточными объяснениями для чьих-либо действий. Но поскольку чувство является мотивацией для действия, мы постоянно вынуждены оправдывать наши чувства, что в действительности означает оправдание нашего права быть. Получается так, что причине отводится более важное значение, чем чувству.

Предубеждение Фрейда против иррационального (разрешите мне называть это иррациональным, чтобы убрать негативную оценку) особенно сильно проявилось в его анализе религии. В своей работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд подверг нападению обоснованность религиозных убеждений. Поскольку он был мыслителем-логиком, ему не составляло труда показать, что у определенных религиозных догм отсутствует объективное основание. По его наблюдениям, «бессчетное количество людей мучились этими же самыми сомнениями»[23], которые, как он считал, они не смели выразить из-за страха или подавляли их, потому что положение их обязывало к этому. Но Фрейд не принимает во внимание тот аспект веры, который является состоянием чувства. Человек, обладающий верой, не подвергает сомнению ее основы, ибо он знает, что, если бы он подверг ее критическому изучению своего интеллекта, он бы неизбежно потерял ее. То же самое можно сказать о любом чувстве. Вы можете хоть до смерти анализировать любое чувство, но, делая это, закончите тем, что потеряете его, так же как и жизнь, наполненную смыслом.

Признавая, что психоанализ внес важный вклад в наше понимание человека, мы также должны признать, что он имел некоторые отрицательные последствия на его состояние. Так, он способствовал увеличению раскола между эго и телом или между культурой и природой, уделяя чрезмерное значение противопоставлению этих полярных аспектов жизни и игнорируя единство, лежащее в их основе. Уделяя также почти исключительное внимание психическим процессам, он этим самым недооценивает роль соматических факторов в эмоциональных расстройствах. Таким образом, психоанализ способствовал возникновению иллюзии, что мозг является архиважным аспектом человеческого функционирования. На практике это приводит к концентрации и к зацикленности на словах, на психических образах и к определенному отрицанию невербальных средств выражения. Таким образом, все это заканчивается созданием интеллектуализированной системы, которая потеряла свою важную связь с животной сущностью человека.

Я не ставлю своей целью подвергать нападкам обоснованность психоанализа, каждая обоснованная концепция может быть неправильно использована, и Фрейд вряд ли бы одобрил неверное использование его метода, описанного выше. Я хочу сказать лишь то, что у психоанализа очень сильное предубеждение против чувств, против тела и против концепции веры. Предубеждение Фрейда против веры становится понятным, если его рассматривать в свете неверного использования веры религией как организацией. Точно так же, как Фрейд в ответ на религиозные утверждения взывал к разуму, так и религия-организация в ответ на открытия психоанализа взывала к вере. Концепция веры может с легкостью выродиться в темный, запутанный мистицизм, который разрушит ее подлинную сущность и ценность. Поскольку люди отчаянно нуждаются в вере, их легко можно убедить отказаться от своей индивидуальности, предложив им взамен набор убеждений во имя веры.

В конечном счете Фрейд возлагает свое доверие на науку. Он пишет: «Мы верим, что наука способна обнаружить нечто в реальности нашего мира, при помощи чего мы сможем увеличить наше могущество и в соответствии с чем мы сможем упорядочить нашу жизнь»[24]. Затем Фрейд задается вопросом, не может ли это убеждение быть в свою очередь также иллюзией, и тотчас же на него отвечает, что достижения науки показывают, что нет. Я согласен, это не иллюзия. Наука действительно дает нам власть и обеспечивает прописными истинами, помогающими упорядочить нашу жизнь. Однако я хочу спросить, действительно ли концепции и могущество, которые дает наука, способствуют счастью и благосостоянию человека?

Не нужно отстаивать позицию либо религиозных, либо научных взглядов. Ни религиозные, ни научные убеждения не затрагивают основы депрессии. Убеждение в существовании Бога или убеждение в силе науки не защитит человека от депрессии, когда энергетический заряд в теле истощился в результате утраты чувства. И когда это происходит, идея или убеждение теряет свою силу поддерживать нас, поскольку сила идеи происходит от количества аффекта (чувства) или от катексиса (изменения), вложенного в нее. Фрейд сам обнаружил этот принцип.

Есть и еще одно предубеждение во взглядах Фрейда, которому нужно уделить внимание. Это его искаженное видение природы. Вот что он писал о природе: «Она обладает своеобразным и эффективным способом ограничивать нас: она уничтожает нас, хладнокровно, жестоко, без малейшего сострадания, так нам кажется, и возможно, она это делает как раз при помощи того, что вызывало у нас удовлетворение». И позже: «Действительно, главная задача культуры, ее подлинный raison d'etre — защитить нас от природы». Все эти утверждения наполнены явно отрицательным отношением, и в чем-то они соответствуют действительности. Но Фрейд упустил из виду положительные качества природы, не дополнил свои высказывания. Разве она также не кормит нас, не поддерживает нас и не делает возможным наше дальнейшее существование? Если ей безразлична судьба индивида, можно ли называть это жестокостью? Уж кто-кто, а Фрейд знал об этом лучше, чем кто-либо другой. Сам он на самом деле восхищался природой. Одним из его самых больших удовольствий была прогулка в горах. Мы можем объяснить это противоречие в личности Фрейда с точки зрения его взаимоотношений с матерью. Чувства Фрейда к его матери были также амбивалентны, но в этом случае он подавлял негативную сторону отношений, которую затем проецировал на всеобщую мать — природу.

В результате такого предубеждения Фрейд не замечал тех аспектов человеческой жизни, которые связаны с взаимоотношениями между ребенком и его матерью или между человеком и природой, великой матерью. Его предубеждение также мешало ему достичь тех важных инсайтов, которых достиг Карл Юнг. Оно стало причиной того, что Фрейд проигнорировал важное открытие Джоанн Баховен и Льюиса Генри Моргана, которые установили, что матриархат и матриархальные культуры во всем мире предшествовали установлению патриархального общества. В таких культурах фрустрация, подавление и неврозы были неизвестны. Однако эти самые ранние культуры были не лишены религии или каких-либо божеств; но божества, которым они поклонялись, были богинями, олицетворявшими образ матери или Земли.

Эрик Фромм проводит интересное сравнение между матриархальными и патриархальными принципами. «Матриархальный принцип основан на безусловной любви, естественном равенстве, на важной роли кровных родственных уз, милосердия и сострадания; патриархальный принцип, напротив, основан на обусловленной любви, иерархической структуре, абстрактном мышлении, на составленных человеком законах, на государстве и справедливости. В конечном счете милосердие и справедливость присутствуют в каждом из этих принципов соответственно».

Эти два принципа могут быть соответственно приравнены либо к эго и телу, либо к разуму и чувствам.

Если мы расширим их, то патриархальный принцип представляет эго, разум, убеждения и культуру, в то время как матриархальный принцип поддерживает тело, чувства, веру и природу. Истинным является то, что патриархальный принцип находится сегодня в стадии кризиса. Раздутый до предела наукой и технологией, он, кажется, вот-вот лопнет. Но до тех пор, пока этого не произойдет и пока матриархальный принцип не будет восстановлен на свое законное место в качестве равной, но полярной ценности, мы можем ожидать, что депрессия будет и дальше распространенным явлением в нашей культуре.