IX. . И о том, как с ним быть

IX.1.

И вот тут-то было бы логичным со стороны художественной критики, семиологии мифов, анализа социальных структур предъ­явить некоторые претензии тому самому структурализму, который был расшатан усилиями Лакана, а позже Деррида и Фуко. Если всякая структура есть не что иное, как сбывание бытия, и если бытие ответ­ствует нам в той мере, в которой, приближаясь к нему, мы его неус­танно вопрошаем ¹⁸⁴, тогда все возможно, кроме одного — научного анализа цепочки знаков как чего-то объективного.

О какой объективности означающих может идти речь, если они разворачиваются в процессе неустанного и никогда не исчерпываемо­го вопрошания? Разве может критический анализ сводится к выявле­нию функционирования форм означающих и не принимать при этом во внимание смыслов, которыми они могут наделяться по ходу дела ¹⁸⁵? Как может Леви-Строс, когда перед ним стоит вопрос о диа­лектической взаимосвязи структуры потребления и структуры произ­ведения, пренебрегая сказанным нами по этому поводу, утверждать, что произведение искусства может быть исследовано на манер кристалла ¹⁸⁶?

Если Последняя Структура существует, то она несказуема, потому что нет такого метаязыка, который мог бы ее схватить, а если она только сквозит в языке и его оборотах, то она — не Последняя, ибо в тот самый миг, когда она начинает вырисовываться, она утрачивает

¹⁸⁴ Ср. Was heisst Denken?, cit., 2, IX Мысль — это не некая концептуальная добыча, течение мысли пренебрегает оковами понятий, подлинное мышление " всегда в пути" Toгда как система — это просто удачная находка Об аффектах см главу " Искусство, чувство, изначальность в эстетике Хайдеггера", Джанни Ваттимо (G Vattimo. Роеstа e ontologia, cit.)

185 Колебания между этой пресловутой абсолютной объективностью и пониманием того, что в процессе прочитывания произведения искусства его смысл непрерывно восполняется, характерны для критики Ролана Барта, см. например, Saggi critici, cit. или Critique et verité, Paris, 1966, (часть II)

¹⁸⁶ Мы имеем в виду интервью, данное Леви-Стросом Паоло Карузо в " Паэзе Сера-Либри" 20 01 67, где он оспаривает нашу позицию по поводу " структуры потребления", отстаиваемую в Opera aperta, полагая, что анализ потребления не входит в задачи структурного рассмотрения произведения искусства, поскольку последнее должно рассматриваться исключительно как некая чистая значащая структура Нашу реплику см во втором издании Opera apena, Milano, 1967

те качества, которые делают ее Последней, т e. способность отступать в тень, порождая другие проявления. И однако, до всякого определе­ния к этой структуре обращаются, вызывая ее, и уже в само это вызывание входит тот самый аффективный компонент, который столь существен для всякого герменевтического отношения, и стало быть, структура не объективна, но наделена смыслом Но если мы возвращаемся к истолкованию (а мы уже видели, что без диалектики интерпретации нельзя претендовать на построение какой бы то ни было структурной онтологии или онтологического структурализма), то вера в то, что выявленная нами структура объективна, дело мисти­ческое, ведь тогда приходится соглашаться с тем, что Великий Постав­щик всех смыслов гарантирует мне законность и правильность выявленного мной смысла.

IX.2.

Но, если я воздерживаюсь от суждения по поводу объектив­ности структуры, мне ничего не остается, кроме как считать выявлен­ную структуру со всеми ее смыслами познавательной моделью

А если я знаю, что структура это модель, то из этого следует, что с онтологической точки зрения она не существует. Но если бы мы считали ее онтологической реальностью, мы должны были бы заклю­чить, что как структура а в этом мы уже убедились — она точно так же не существует. В любом случае структура отсутствует И ниче­го другого не остается, как то ли считать это Отсутствие конститутив­ным для моих отношений с бытием, то ли признать структуру Фик­цией. Третье решение, состоящее в том, чтобы продолжать обращать­ся с ней как с истинной и поддающейся описанию в одно и то же время, иллюзорно и ложно.

IX.3.

Но не даем ли мы вовлечь себя снова в череду скучных противоречий, с которыми онтологически корректное мышление бы­стро бы расправилось, причем исходя из наших собственных предпо­сылок?

Что же такое эти предложенные нами на место объективных струк­тур фикции — ясно, это коды, рассматриваемые в качестве социальных установлений, как попытки обрисовать механизм событий, а также объяснить порождение сообщений, исходя при этом из лежащей в их основе системы правил. Но противопоставлять фикции как таковые мужественному приятию невозможности определения истоков, разве это не бегство от удела?

И удел этот ныне, на закате структурализма, похоже, предполагает две возможности, часто их путают, но иногда они драматически про­тивостоят друг другу, как в случае апории структуры и отсутствия.

С одной стороны, структурализму грозит испустить дух в хайдеггерианстве скорее периода " Бытия и времени", чем позднего Хайдег­гера: заботливое попечение психоаналитика во имя освобождения от заботы (как Sorge) претворяется в обреченность бытия-к-смерти. С другой стороны, хайдеггерианство, памятуя о своем ницшеанском коконе и об открытии не-изначальности, побуждает к радостному приятию игры если " в каждый миг начинается бытие" и «вокруг каждого " здесь" катится " там"», если " центр — повсюду" и " изогнут путь вечности", тогда " имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освещался вещами? Говорить — это прекрасное безумие; говоря воспаряет человек над вещами. Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! В лад звукам танцует наша любовь на разноцвет­ных радугах" ¹⁸⁷. К чему и приходит всякая повисшая в пустоте поэти­ка, склонная черпать из неиссякаемых кладезей языка, повествующего о себе самом.

Но если высший удел состоит в том, чтобы смириться с отверстой раной, с которой нам выпало маяться от рождения до самой смерти, то отворачиваться от нее — значит только бередить ее. И если он состоит в том, чтобы принять игру, то отворачивайся-не отворачивай­ся от зияния — все едино, разве что, прежде чем исполниться, удел этот родит на свет поэтику игры, и мне придется расставлять ловушки, запускать бумажных змеев, устраивать фейерверки, изобретать по ходу игры разного рода утешительные безделушки, вроде Науки, Метода ¹⁸⁸, Культуры.

IX.4.

А что если есть такая ловушка, такое ухищрение, при помощи которого можно сладить с внутренним беспокойством? Нет, такой нет, ответствует онтологическое мышление, — ты просто еще раз выставляешь себя на посмешище. А вдруг окажешься в одной из таких ловушек, и все — по-другому? Нет, — отвечает онтологическое мыш­ление, — ничего такого быть не может, расстояние, отделяющее тебя от бездны, осталось тем же самым, ты ни на миллиметр не убежал от конституирующего тебя соседства со смертью. Самое большее, что тебе суждено, это получить удовольствие от игры, излечиться прияти­ем вечного возвращения.

Логика этих ответов столь сильна (и столь же сильна логика про­цесса, приведшего онтологический структурализм к отрицанию вся­кой возможности объективного познания), что остается только согла­ситься. И замолкнуть.

¹⁸⁷ Ницше Φ Так говорил Заратустра III Выздоравливающий.

¹⁸⁸ " Метод — это то, что ничему не служит" (Флобер Словарь прописных истин)

Но только при том условии, что мы продолжим вращаться в кругу тем, предопределенных исходным вопросом, задаваясь которым, мы перемещали себя из домыслительной сферы в сферу мышления. А во­прос был такой: " Кто говорит? "

IX.5.

А теперь посмотрим получше: это самый первый вопрос, конституирующий все мышление, если согласиться с тем, что он вста­вал всегда и всегда нас опережал, разворачиваясь в нас мыслью. Но допустив это, мы уже заранее соглашаемся с теми конечными вывода­ми, которые следуют из такой постановки вопроса. Другими словами, этот вопрос принимается за то, чем он и является, — за акт веры, некий мистический постулат. Это не значит, что такой вопрос не может быть поставлен, и человеку не свойственно им задаваться Нелепо было бы так думать, тем более что уже в течение тысячелетий человек ничем иным и не занимается. Но кто этим занимался? Этим занимались те люди, кому рабский труд всех прочих позволял углубиться в созерца­ние бытия, они ощущали этот вопрос как наиболее настоятельный ¹⁸⁹

Предположим, однако, что можно задаться еще одним вопросом, причем более насущным, исторгнутым не свободным человеком, ко­торый наделен привилегией " созерцать", но рабом, которому не до созерцания и для которого важнее спросить не " кто говорит? ", но " кто умирает? ". И именно этот вопрос побуждает его не к философ­ским занятиям, но к тому, чтобы построить водяное колесо, которое отдалит его смерть, освободив его от жернова, к которому он привя­зан¹⁹⁰.

Бытие не так уж близко рабу, гораздо ближе ему собственное тело и тела ближних И ощущая это сродство, раб не уходит, не ведая того, из сферы онтологического в сферу онтического, он всего лишь подхо-

¹⁸⁹ Приоритет созерцания, утверждаемый Аристотелевой " Метафизикой", покоится на устойчивом общественном устройстве, предполагающем рабский труд, о чем и говорится в ''Политике" Другого решения нет

¹⁹⁰ Но господин Созерцатель не склонен соглашаться с таким решением столь далеким от правильного мышления о Сущем метафизический огородник, о котором поведал Чжуан Цзы в складном переложении Элемира Золлы (Volgarità e dolore, Milano, 1962), на предложение использовать для орошения водочерпалку возмущенно отвечает «Я помню слова своего учителя " Кто пользуется машиной и сам уподобляется машине, кто уподобляется машине, у того вместо сердца машина, у кого вместо сердца машина, тот не ведает простоты, кто не ведает простоты, у того беспокойный дух, а беспокойный дух никогда не станет пристанищем Тао" Не то чтобы я не был знаком с вашим изобретением, но мне совестно им пользоваться» И, как известно, огородник потратил на ручной полив то самое время, которая хорошая водочерпалка сэкономила бы ему для Долгого Перехода

дит к мышлению с другой, докатегориальной позиции, ничуть не более ущербной, чем позиция того, кто спрашивает " кто говорит? ".

Вопрос " кто умирает? " сразу же переносит нас в другое эмпиричес­кое измерение, в котором разные философии не больно-то много значат. Но исходя из другой дофилософской установки, мы творим и другую философию.

(Если кому-то покажется не очень философичным предположение о том, что открытие бытия не так уж много стоит по сравнению со вкусом яблока, тому мы разъясняем, что мы сейчас вращаемся в пределах докатегориальных установок, исходя из которых можно вообще отрицать какую бы то ни было философию, которая нутром ощущается как обман.)

" Кто умирает? ". Признать субъект видимостью не более милосерд­но, чем считать собственную смерть важнее, чем смерти других Нашу — важнее, чем тех. Смерть сопутствующих мне в этом мире, чем смерть тех, кто умер сотни лет назад. Смерть всех людей во все време­на, чем термическую смерть универсумов и туманностей. Да будет ясно, что философии Сверхчеловека здесь противопоставляется фило­софия рабов.

IX.6.

Вот устрашающая страница из " Что значит мыслить" Хай­деггера, на которой он задается вопросом, достаточно ли метафизи­чески подготовлен человек, все еще упорно сопротивляющийся мыш­лению бытия, к тому, чтобы управлять землей с помощью техники, ведь наибольшему осмыслению в наше время подлежит тот факт, что мы еще не мыслим. И такому-то человеку, пребывающему в плену у · своих коротких мыслей, по преимуществу политического и социаль­ного свойства, недавно выпало пережить страшное потрясение (речь произносилась в 1952 году) Но зададимся вопросом: что дало челове­ку окончание войны? Ничего. Война ничего не решила.

Хайдеггер прав, но в другом. Он хочет сказать, что перемены, последовавшие за окончанием войны, ни на йоту не изменили отно­шений человека с тем, что единственно достойно быть предметом его мыслей ¹⁹¹. Так вот (хотя и не очень прилично использовать такую едва ли не демагогическую аргументацию, еще менее прилично, убо­явшись демагогии, отказываться от аргументации такого свойства), если, к примеру, окончание войны прекратило убийство шести мил­лионов евреев, и окажись я первым из седьмого миллиона, первым, кому удалось избежать смерти, окончание войны, надо признать, имело бы для меня огромное значение.

¹⁹¹ Prima parte, lezioni di collegamento, dalla VI alla VII ora

И с какой стати мне считать, что этот порядок вещей менее важен с философской точки зрения, чем другой?

IX.7.

Итак, в итоге ряда умозаключений, приведших нас к призна­нию того факта, что, по-видимому, философский структурализм ока­зывается несостоятельным, налицо несколько неоспоримых выводов, разумеется, структурное мышление, дошедшее до своих пределов, обнаруживает, что глубинное вопрошание неотъемлемо присуще самим основам познания, попыткам человека определить свое место в мире, а равно определить, что такое этот мир.

Но когда молния этого открытия повергает меня, заставив покло­няться тому началу, из которого она ударила, могу ли я быть уверен в том, что то, что не было ею освещено, менее значительно? Если наука бытия к смерти учит меня, как мне не стать жертвой ложного целеполагания, то диалектика пресловутого ложного целеполагания — это все же диалектика вопрошания и действия, которая, давая возмож­ность изменять вещи, позволяет мне отдалять мою смерть и смерть ближнего. Признавать наличие смерти это не значит разрабатывать некую культуру смерти, но значит вырабатывать соответствующие техники бросания ей вызова.

Таковы резоны, по которым в ограниченном пространстве струк­туралистского мышления мой выбор все равно предопределяется неким эмоциональным пристрастием и завербованностью, благодаря которым, даже если другие, в ком мы узнаем себя, всего лишь одна из стольких ловушек Различия, именно в собеседовании с ними свойст­венно человеку находить утешение Структура как фикция, как пред­положение в той мере, в какой она предоставляет в мое распоряжение инструментарий, позволяющий мне прокладывать путь в социально-историческом универсуме, хотя бы отчасти утоляет мое бесцельное влечение, полагая ему пределы, пребывая в которых животное-чело­век ощущает умиротворение. Последнее сомнение (а вдруг это кого-то беспокоит) заключается в том, что такое решение сразу приобщает меня к идеологии техники как переустройства, которая роковым об­разом связана с диалектикой владения, приводящей меня к самораз­рушению. В таком случае, реализация этой попытки ставит меня на пороге смерти, онтологическое мышление выигрывает пари, мой пер­вый ход оказывается промахом, но теперь по крайней мере я это знаю, испытав все на себе, и могу сложить оружие, не терзаясь тем, что не пытался сопротивляться.

Ну а если я выйду победителем? Как говаривал некий китайский мудрец последней династии, " чтобы приобрести знания, надо стать участником преобразующей мир деятельности. Для того чтобы узнать вкус груши, нужно преобразовать ее путем поедания" ¹⁹².

¹⁹² " Прагматизм" такого подхода может задеть того, кто считает, что сознание должно максимально сохранить свою концептуальную независимость и находить в самом себе структурные условия собственной верификации Таков тезис авторов книги Lire le Capital. Ho что любопытнее всего и более всего настораживает, так это то, что авторы, которые считают себя революционерами и ленинцами, открыто опираются, обосновывая свою эпистемологию, на Лакана и Фуко. В своей антиисторицистской, антипрагматистской и антиэмпиристской полемике авторы Lire le Capital стараются исключить воздействие исторических факторов, которые могли бы поставить под сомнение самодетерминацию познавательных структур, прозрачных и самодостаточных, как кристалл Но для того чтобы сознание могло само себя определять, а кроме того, познавать и изменять мир, необходимо, чтобы Бытие все-таки каким-то образом было. А если Бытие есть, то трансформация сущих будет всего лишь эпифеноменом, и такое поверхностное понимание преобразующей деятельности, скорее всего, обеспокоило бы Маркса. Поэтому, когда речь заходит о том, чтобы объяснить, как сознание, обитающее на уровне чисто познавательных структур, может все-таки оказывать влияние на реальный мир, Альтюссер обращается (скрыто, но цитаты его выдают) к верховному магистру всех онтологических штудий — к Спинозе. Марксистская философия потому способна воздействовать на мир, что, в конечном счете, ordo et connexio idearum idem est ac ordo et connexio rerum (порядок и связь идей те же, что и порядок и связь вещей). Это, конечно, великое и впечатляющее метафизическое решение, но закрадываются сомнения в подлинной революционности подобной философии Необходимости. Еще раз: Wo Es war, soll Ich werden