Рим, Италия, 1993 7 страница

Ее отец был за ее идею с самого начала. А мать, чего и следовало ожидать, немного переживала за то, что Бекки начинает жизнь где‑ то вдали от них, но, в конце концов, и она успокоилась. Бекки уверяла, что здесь у нее будет больше возможностей. Если она останется в Лондоне, то ей придется ждать лет тридцать, чтобы начать свое собственное дело. Итак, она уехала из Лондона с нужной ей суммой и данным родителям обещанием приехать еще, и поскорее – прекрасные условия, она с радостью с ними согласилась и вернулась в Хараре полная энтузиазма и идей, готовая идти только вперед. Годсон, естественно, подхватил ее преисполненное воодушевления настроение.

– На мой взгляд, ты такая смелая, – сказала ей Надеж на следующий день. Они сидели у бассейна и курили.

– Почему ты так говоришь? – спросила Бекки, удивившись.

– Ну, хотя бы потому, что ты открываешь свое дело. Причем с африканцем. Ты что…? – Она многозначительно посмотрела на Бекки. Бекки в свою очередь густо налилась краской.

– Нет, конечно же нет. Он женат.

– О, Бекки, – это такая мелочь, – рассмеялась Надеж. – Он очень даже симпатичный, ты же знаешь… если не считать волос.

– Господи, Надеж… он же не кусок мяса. Мы партнеры, у нас общее дело, вот и все. Кроме того, я думала, ты не одобряешь… ну, ты понимаешь, отношения с африканцами и все такое.

Надеж приподняла бровь.

– О, дорогая, ты ничего не поняла. – Она заговорщически прильнула к столу. – Если бы ты знала, сколько женщин изменяют своим мужьям со своими слугами, ты бы не поверила.

– Да, наверное, не поверила бы, – открыто сказала Бекки. Она ненавидела подобные разговоры. – И все‑ таки лучше мне это не знать. Годсон – мой компаньон, и на этом наши отношения заканчиваются. К тому же, если бы даже на этом они не заканчивались, я бы тебе не сказала. – Вышло довольно грубо, грубее, чем она думала. Как бы там ни было, она была гостьей Надеж, но, правда… неужели она не может больше ни о чем говорить?

– Прекрасно. Я все это предвидела, знаешь. – Надеж пожала плечами и закурила. – Сюда приходили много таких, как ты, преисполненных хороших намерений. Подожди – даю тебе год.

– Надеж, прошу тебя. Неужели мы не можем просто насладиться вечером? Почему ты цепляешься ко всему? Твоему образу жизни позавидовали бы многие. Ты только оглянись: бассейны, слуги, теннисные корты… ты не работаешь. Это просто рай.

– О, это не так, Бекки. Это ад. И ты это прекрасно знаешь. – Надеж погасила сигарету. Она встала с кресла и обхватила себя руками. Бекки удивилась, как изменился у нее голос. – Никто из нас не хочет быть здесь… Женщины, я имею в виду. Мы только и занимаемся тем, что наблюдаем спины своих мужей… А порой и спины других жен, которых они соблазняют, горничных, проституток или случайных любовниц. Даже не представляю, сколько раз… – Она вдруг замолчала. – Ты, наверное, думаешь, что это ужасно подло с моей стороны, – сказала она, отвернувшись от Бекки, – но я ненавижу это место. Я здесь словно в мышеловке.

Бекки в изумлении смотрела на нее. Надеж впервые пребывала в столь плохом настроении.

– Почему бы тебе не уехать? – спросила она наконец. – Ты же англичанка, не так ли? Ты могла бы просто вернуться домой.

– Зачем? У меня двое детей, Бекки. Им здесь нравится. Гид никогда не согласится на развод. Тем более не позволит мне забрать детей. И на что я буду жить там?

– Устроишься на работу. Разве ты не говорила, что работала до приезда сюда?

Надеж рассмеялась горьким, сдавленным смехом.

– Я была секретаршей Гида. Он работал в филиале офиса в Лондоне. Я не умела даже печатать. Он обнаружил это на второй же день и пригласил меня в ресторан. И вот теперь я здесь.

– Гид любит тебя, Надеж, я уверена в этом. – Бекки больше не могла ничего сказать.

Надеж снова засмеялась резким смехом.

– Конечно, любит. Понимаешь, ему нужен такой человек, как я. Он получает удовольствие от того, что может похвастаться мной перед своими друзьями. Я – ирландка, и они не могут определить по моему произношению, откуда я, черт возьми. Я ведь совсем не шикарная, я не похожа на них – я даже не похожа на тебя, Бекки, – а они не могут определить. Я выгляжу лучше, чем многие из них. Ему нравится это.

Бекки слушала ее, охваченная благоговейным страхом. Она знала Надеж больше года, но не имела ни единого повода думать, что такая… печаль и грусть скрывалась под ее красивым макияжем.

– Знаешь, а меня даже не Надеж зовут, – вдруг призналась она. – Мое имя Норин. Норин О'Коннер. В деревню приезжала французская студентка, когда я была маленькая. Надеж Галлимард. Боже, какой она была красивой. – Она снова повернулась лицом к Бекки. В водных бликах ее лицо вдруг показалось старым. – Вот почему я завидую тебе, Бекки. У тебя есть что‑ то свое, то, чего нет в этом дерьме. Хочешь знать, почему все местные мужчины женятся на англичанках? – Бекки медленно кивнула. Но Надеж не требовалось ее согласия, она все равно сказала бы ей. – Потому что все белые девушки, которые обладали хоть какой‑ то красотой и здравым смыслом, уехали из страны, понимаешь, давно. Мужчины уехали тоже, как Гид, но они не могли управляться и здесь и за морем. Они не могли ухаживать там за женщинами, как все остальные. Поэтому они вернулись – и им пришлось захватить с собой кучку таких же глупых идиоток, как я. – Она подняла стакан с остатками джина с тоником и одним глотком осушила его. – Извини, дорогая… наверное, ты не хотела все это выслушивать. Я иду спать. Увидимся утром.

Она ушла, ее каблуки отстукивали по идеально ровной лужайке точные ритмы, словно шаги какого‑ то животного, которое можно заметить лишь ночью. Бекки осталась под навесом бассейна на несколько минут, наблюдая, как тысячи светлячков сновали по водной поверхности, привлеченные светом. Она была поражена тем, что услышала, не потому, что не поверила или не чувствовала сострадания – все этого было так. Она не могла поверить, что именно к этому стремился Генри двадцать лет. Неужели именно этого он хотел? Бекки встряхнула головой. Она подумала про Амбер и Танде и ту жизнь, которой заживет Амбер, как только они поженятся. Она ненавидела представлять это; более того, она боялась думать об этом, но прежний страх зависти снова обращал к ней свое уродливое лицо. Амбер обрела правильную Африку и жизнь. А Бекки, как обычно, не смогла этого сделать.

Впервые за многие годы Мадлен с трудом могла сконцентрироваться на работе. Короткий отдых на Менорке открыл ей глаза на совершенно другую жизнь. Она вдруг вспомнила, как почти пятнадцать лет назад они с Амбер и Бекки шли по дороге с ранцами за спинами и развевающимися на ветру волосами. Как и сейчас, они принадлежали к разным мирам. Но теперь это никак не было связано с деньгами, успехом или богатым домом – всего этого Мадлен более или менее достигла. На этот раз их жизни отличались удовольствиями. Бекки и Амбер получали от жизни такое удовольствие, о которых Мадлен уже и позабыла – да и знала ли она когда‑ нибудь об этом? Лежать у бассейна, наблюдая, как твоя кожа становится золотистой, а потом коричневой… повернуться и почувствовать доносящийся из сада запах граната… бокал вина перед вечерним ужином, оставленный человеком, чье имя ты уже могла забыть… конечно, это была другая жизнь, такая непохожая на ее… и в то же время она завидовала им. Она никогда не могла избавиться от того чувства, что она не совсем вписывается в их общество. Простые каждодневные радости, которые они принимали, как должное, были для нее драгоценными моментами, которые она снова и снова перебирала в уме, наслаждаясь ими.

Послышалось легкое покашливание справа от нее. Она очнулась от своих мыслей и обеспокоенно подняла глаза. Группа вопросительно смотрела на нее. Она снова замечталась. Она схватила бумаги и попыталась сконцентрироваться на деле. Они были на встрече с главными членами ООН. На повестке дня стоял вопрос о выделении насилия из остальных незаконных действий против человека как отдельной статьи преступления. Это была рискованная стратегия – они хотели, чтобы прошлые истории насилия над женщинами перестали выносить на всеобщее обсуждение в суде, как это обычно происходит с гражданскими делами. Джамиля и Дари были намерены достичь принятия положительного решения как можно скорее, но Мадлен была уверена в обратном.

– Простите, – сказала она минуту спустя, глядя виновато на Джамилю и Дари. – Но я не согласна с этим.

Джамиля вздохнула.

– В чем заключается ваше несогласие? – вступил в разговор один из юристов ООН.

Мадлен посмотрела на него с благодарностью за то, что он открыл этот вопрос для нее.

– Я думаю, проблема намного сложнее, чем мы даже можем допустить. Выделить насилие полноправным преступлением, чем мы сейчас занимаемся, очень даже неплохо, но вы также должны учитывать законные традиции самого преступления. Пойдут ли на это женщины? Какова вероятность того, что хотя бы одна из них когда‑ нибудь подавала в суд на обидчика? Разве они представляют, что насилие в мирное время – это преступление?

– Но, Мадлен, – обратилась к ней Дари, – если мы сейчас не узаконим этот процесс, тогда бесполезно спорить о том, станут ли женщины бороться или нет. Им будет не за что бороться.

– Не согласна. Мы тратим время, все эти деньги – я имею в виду, что все эти процессы стоят целого состояния – и все же женщины, о которых мы здесь говорим, родили детей и пытаются бороться не только с насилием, но и с его последствиями. Распространив на них закон, мы не поможем делу. Послушайте. – Она вдруг остановилась и наклонилась к своей сумке. Через секунду она что‑ то достала из нее. Двенадцать членов комитета за столом нахмурились – что у нее на уме? Она вынула довольно потрепанную фотографию. На ней были изображена Мадлен, стоящая перед каким‑ то полуразваленным зданием, обхватив рукой хорошенькую улыбающуюся темноволосую девушку лет четырнадцати‑ пятнадцати, наверное. Они дружно улыбались в камеру. Фотография прошла по кругу за столом. Что она этим хочет сказать? – Это дочь одной пары, у которых я жила два года в Сараево. Ее изнасиловали в тринадцать лет, но после рождения сына освободили. Ей еще повезло – у нее было к кому вернуться; оба ее родителя все еще живы. Но тысячи других девушек не настолько удачливы. Для них изнасилование – это просто огромная травма. Без должного сочувствия и помощи после произошедшего никто из нас, сидя в Нью‑ Йорке и безрезультатно споря о том, уместным ее случай был или нет, не сможет помочь им. Этим девочкам по тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет – какой опыт у них может быть? – Наступила тишина, когда она замолчала.

Через час прошение о расширенном наборе поддержки, включая психологическую помощь не только для жертв, но и для их семей, было одобрено. Джамиля и Дари поздравили ее – она действительно была права. За своими амбициями они совсем забыли про цену человеческой жизни.

– Вы неплохо справились, – к ней подошел юрист, который разговаривал с ней во время заседания. Мадлен укладывала сумку. Она подняла глаза.

– Спасибо… все это очень сложно, – сказала она быстро. Он кивнул.

– Но отлично сформулировано. Я Джеймс Фурнье, кстати. – Он протянул ей руку. Рукопожатие оказалось теплым и крепким. – Вы торопитесь? – спросил он. Мадлен замешкалась. Джамиля и Дари были заняты разговором с членами общества Красного Креста.

– Нет… я как раз собиралась выпить чашечку кофе; тут за углом есть Старбакс.

– Вы не будете против, если я присоединюсь? – Она покачала головой. Его голос – он шотландец. Милый, глубокий, мягкий баритон… Да это же точная копия голоса Аласдэра, только помягче.

– Нет, конечно. – Они спустились по ступеням в коридор.

– Иногда эти собрания меня приводят в ужас, – сказал он, когда они вошли в лифт. – Порой они так далеко заходят, что уже сами не знают, что обсуждают. Бюрократия преобладает над всеми.

Мадлен кивнула.

– Боюсь, для меня это все довольно новое. Я доктор, я привыкла к проявлениям немного больших аспектов человечности, нежели наблюдаю здесь.

Он улыбнулся.

– Да, закон и правда несколько отдалены от реальности. Легко потерять след. Как сегодня, например.

– Вы шотландец? – спросила Мадлен, когда они выходили из здания. Воздух на улице был кристально свежим. Это было желанным облегчением после трех часов, проведенных в помещениях, проветриваемых кондиционерами.

– Моя мать – шотландка. Мой отец – бельгиец. Но сам я вырос в Шотландии. А вы англичанка, я так понимаю?

– Да.

– Давно вы в Нью‑ Йорке? – спросил он, открывая для нее двери.

– Почти год. И он показался мне невероятно долгим.

– Вам здесь не нравится?

– О, нет, нравится. Просто… понимаете… когда переезжаешь на новое место, нужно некоторое время, чтобы прижиться, завести новых друзей и все такое. А вы? Сколько вы здесь живете?

– В этом году будет пять лет. По правде говоря, это должно было занять два года, но как только у меня заканчивался контракт, наступал какой‑ нибудь новый мировой кризис, и меня просили остаться. Законы конституции. Это моя специальность, – добавил он, предвосхищая ее вопрос. – Что вы будете?

– Э… – она взглянула в меню. – О господи… просто кофе. Голова кругом идет от чтения всех этих видов кофе. – Он улыбнулся и пошел к прилавку. Она быстро взглянула на него, когда он отвернулся. Высокий, хорошего телосложения, шатен… она стеснялась рассмотреть его лицо… очки, милая улыбка… что‑ то вроде этих черт. А голос. Она опустила глаза на руки, когда он вернулся с двумя чашками кофе. Он сел напротив нее и снял очки, потирая глаза. Она посмотрела на него. Глаза у него были необыкновенно красивыми – зеленые, с длинными ресницами и тонкой паутинкой морщинок в уголках. Он вернул очки на место.

– Где вы живете в Нью‑ Йорке? – спросил он, сделав глоток кофе.

– Бруклин. На Вашингтона, рядом с Атлантик‑ авеню. А вы?

– О, к сожалению, намного дальше. Я живу выше на Вашингтона, рядом с монастырями. Вы когда‑ нибудь были там?

Мадлен покачала головой. И что он хотел сказать словами «к сожалению»? А теперь она еще и поняла, что сердце у нее забилось вдвое быстрее.

– Нет, едва ли, я вообще нигде не была с тех пор, как приехала сюда, – смутилась она. – Я все время так занята. – Может быть, это убедительно звучало. Честно говоря, она ходила на работу по выходным только потому, что ей было нечем больше заняться. Джамилю и Дари, похоже, захлестывала эта удивительная и богатая личная жизнь, кроме того, она была на десять лет моложе Дари и на двадцать лет моложе Джамили… было бы несколько странно, если бы Мадлен стала вместе с ними ходить куда‑ то после работы.

– Так чем вы занимаетесь в субботу?

– О… я еще не пыталась… не думала… что пойду куда‑ то, – выпалила она.

Он рассмеялся.

– Нет, конечно нет. Но, если вы не будете ничем заняты, может быть, встретитесь со мной?

– С вами?

– Ну да. Если не надумаете ничего другого, конечно же, – добавил он быстро. Похоже, он волновался ничуть не меньше, чем она.

– Нет‑ нет… было бы… очень мило. – Она улыбнулась ему. – Я правда хочу пойти куда‑ нибудь. – Она написала свой номер для него на салфетке, стараясь не дрожать при этом.

В субботу, как и договорились, они встретились на Фортинелли‑ Дели, и она немного удивилась, узнав, что он взял для них билеты на бейсбол.

– Намечается величайшая игра сезона – «Янки» против «Красных Лис»! Мне пришлось немало постараться, чтобы достать эти билеты.

Мадлен постаралась изобразить интерес.

– Боюсь, я мало разбираюсь во всем этом, – сказала она, пока они возвращались к столику с кофе и хот‑ догами.

– О, это легко. Проще, чем крикет… ты быстро уловишь суть игры.

– О крикете я тоже не имею представления, – рассмеялась она.

Она откусила свой хот‑ дог. Неплохо. Она откусила еще. Джеймс вдруг прильнул к столу и приложил к ее рубашке салфетку. Она подпрыгнула от неожиданности.

– Кетчуп, – сказал он, протягивая ей салфетку. – Прямо у тебя на груди.

Мадлен опустила глаза и нахмурилась. Она целых три часа решала, что надеть. В конце концов остановилась на белой рубашке, джинсах и паре замшевых ботинок… а теперь она еще и кетчуп добавила к своему туалету. Она густо налилась краской.

– Не переживай, – рассмеялся Джеймс. – В следующий раз я принесу тебе фартучек. – Мадлен успокоило лишь то, что он сказал «в следующий раз». Постепенно она успокоилась, при этом строго осуждая себя. «Ты была с ним всего десять минут, а ведешь себя уже, как подросток». Хотя по‑ другому вести себя она не могла. Может быть, это последствие того, что они, два британца, находятся вместе в Нью‑ Йорке; или, может, всему виной его до боли знакомый и приятный голос, или эти красивые глаза, и то, что ее сердце теперь буквально выпрыгивало из груди, когда он таким певучим и сладким тоном произносил ее имя… стоп, стоп, стоп!

– Ты в порядке? – спросил он.

– О да, все прекрасно. Вечно я что‑ нибудь проливаю себе на одежду. Но теперь все позади. У меня раньше была такая огромная грудь… – Она вдруг осеклась, осознав, какую глупость сказала.

Джеймс смотрел на нее, раскрыв рот, несколько секунд, а потом расхохотался.

– Что ж, ты необыкновенно искренняя и открытая, – сказал он, широко улыбаясь. Мадлен закрыла свое пылающее от стыда лицо.

– Просто не понимаю, как я могла такое сказать, – сказала она, качая головой. – Я… просто вылетело.

– Правда? – сказал Джеймс, искоса поглядывая на ее грудь.

– Э, да. Я просто была довольно… крупной. Толстой даже, наверное. После того, как я сбросила вес… особенно когда пожила в Сараево, она… просто исчезла.

– Неужели? Жаль, что я не видел тебя тогда. Я даже не могу представить тебя…

– Мы можем закрыть эту тему? – выкрикнула Мадлен, пытаясь не смущаться. Джеймс усмехнулся.

– Конечно, извини. Я не хотел обижать тебя.

– Нет, это моя вина… я завела разговор. Кстати, когда игра начинается? – спросила она, стараясь как можно быстрее сменить тему. Он взглянул на часы.

– Почти через час. Нужно сесть на метро и доехать до следующей станции. Наверное, нам нужно уже идти. – Мадлен откусила хот‑ дог еще раз. – Так‑ то лучше, – хихикнул Джеймс. – Больше не станешь пачкать свою… э, огромную грудь.

– Джеймс! – завопила Мадлен. Он улыбнулся в ответ.

Она смутно помнила отдельные моменты бейсбольной игры, которая показалась ей невероятно скучной. Это было хуже крикета – она едва могла отличить бегающих внизу игроков, а за счетом она вообще не могла уследить. Все вокруг, похоже, были в курсе всех происходящих на поле событий – об этом свидетельствовали рев толпы и лес поднятых вверх рук… все закоренелые американцы, подумала она про себя. Наверное, нужно родиться здесь, чтобы понимать их.

После игры они отправились выпить по кружке пива. Мадлен молилась, чтобы вечер продлился подольше. Но он сказал, что ему придется уйти пораньше на ужин, и ушел, оставив ее с приступом сомнений наедине, но потом все‑ таки она воспарила духом, когда он спросил, будет ли она свободна на следующей неделе. Они договорились встретиться в среду, до которой, она быстро сосчитала, у нее оставалось целых три дня и ночи, чтобы придумать, что надеть и поразмышлять над тем, не из чувства ли жалости к соотечественнику он приглашает ее встретиться. Она нахмурилась. За короткое время, за какой‑ то месяц, ее жизнь перевернулась с ног на голову. Где та решительная боевая женщина, которая бегала через всю Новодную улицу с ранеными женщинами на руках? Которая каждое утро ходила к университету, даже не останавливаясь, чтобы проверить, нет ли поблизости снайперов? Без каких‑ либо предупреждений ее заменили нервозной, неопытной девочкой. Она стала жалостливо бранить себя, спускаясь в метро.

– Итак… увидимся в среду, – сказал Джеймс, повернувшись к ней на ступеньках.

– Да. И спасибо за сегодня, все было очень мило.

Они стояли, улыбаясь друг другу. Джеймс, похоже, снова разволновался. Ей это нравилось – в отличие от поведения на конференции, в рабочей обстановке – в повседневной жизни он был не такой уверенный в себе.

– Жаль, что я не могу… что ж, как бы там ни было… до встречи в среду, – бросил он второпях. Он замешкался, потом помахал ей и исчез внизу лестницы. Мадлен скривила лицо. Она рассчитывала хотя бы на маленький поцелуй в щеку. Она почувствовала себя немного опустошенной, но… впереди еще среда. Хотя, вспомнила она, спускаясь на платформу, у него есть ее телефон, а у нее его нет. Это означало беспокойное ожидание у телефона до среды. Сердце у нее так и подскакивало каждый раз, как раздавался телефонный звонок. Джеймс Фурнье. Ей нравилось даже звучание его имени.

Оказалось, ей не пришлось мучительно ждать звонка до самой среды. Она пришла в офис в понедельник утром, проведя все воскресенье дома, упиваясь жалостью к себе самой. Почему у нее нет друзей? Потому что она не пыталась даже завести их, упрекала она себя. Если бы она приложила хоть чуточку стараний, она бы не сидела сейчас перед телевизором и не смотрела бы этот невыносимый сериал «Друзья», задаваясь вопросом о смысле жизни. Встряхнись, Мадлен Сабо. Убирайся отсюда и живи. Она все повторяла эти слова про себя, когда зазвонил телефон. Она подняла трубку без задней мысли.

– Э… это Мадлен Сабо?

Она замерла. Он говорил совсем как Аласдэр.

– Да. Это Джеймс?

– Привет. Надеюсь, ты не против… того, что я звоню в офис. Я просто хотел узнать… как ты провела выходные и не хочешь ли ты встретиться завтра вечером вместо среды? Если ты свободна, конечно. Немного не вовремя, и я…

– Джеймс, – сказала Мадлен, рассмеявшись. – Завтра прекрасно подойдет. Я планировала кое‑ что, но это легко отложить, – сказала она, широко улыбаясь.

– Ты уверена? Я хотел сказать, можно и до среды отложить, без проблем. Просто я… просто до среды еще так долго и… – он вдруг замолчал и усмехнулся. – Наверное, ты считаешь меня сумасшедшим.

– Нет‑ нет, завтра подходит идеально. Как прошел твой ужин?

– О, ужасно. Это была рабочая встреча; ее планировали уже очень давно. Сообщество адвокатов Нью‑ Йорка. Мой босс сказал, что я должен идти. Там было ужасно скучно. Я расскажу тебе все завтра, хорошо?

– Да, хорошо, – сказала Мадлен, в то время как сердце у нее смешно подскочило. – Что ж, до завтра тогда.

Джеймс назначил встречу в каком‑ то ресторане в Бруклине, несмотря на то что Мадлен была против, так как это оказалось на другом конце города от его дома, и они закончили разговор. Всю оставшуюся часть дня она едва ли могла сконцентрироваться на работе. Джамиля даже заметила, что никогда прежде не видела ее такой рассеянной – она не больна ли? Мадлен покачала головой. В Нью‑ Йорке вступала в силу весна. Жара и тепло медленно присоединялись к ней. Жизнь в удовольствие, которая, как ей казалось, обошла ее стороной, вдруг очутилась рядом. Джеймс Фурнье. Как такое возможно?

Амбер проснулась от грохота грома за горизонтом. Она растерянно осмотрелась в комнате. Ей понадобилось несколько минут, чтобы понять, где она и почему. Сегодня она выходит замуж, а пока она лежала в комнате для гостей в доме родителей Танде. Она стянула простыни и стала смотреть в окно в темноте. Послышался еще один раскат грома. Воздух был влажным и тяжелым, похоже, собирался дождь. Она открыла жалюзи и выглянула в сад. Было четверть шестого. Небо только начинало алеть. Высокие величественные пальмы по периметру стены метались из стороны в сторону, повинуясь порывам ветра; где‑ то далеко заголосил петух. Их дом был просторным элегантным особняком, который Мандиа обновила ценой немалых затрат и проблем, связанных, как говорил Танде, с тем, что неподалеку на Кулуба‑ Хилл располагался Дворец президента, к северу от города. Она потеряла счет комнатам в доме и людям, которым эти комнаты принадлежали. Понятие «семья» в Африке, насколько она могла судить, было более растяжимым, чем в Европе – у них было бесчисленное количество родственников, дальних членов семьи, друзей Ибрагима и Мандии Ндяи, к которым Танде обращался не иначе как «дядя» и «тетя», несмотря на то что между ними не было никакой родственной связи. Любой, кто был старше тебя, автоматически становился дядей или тетей. В свои тридцать пять Танде все еще обращался к друзьям родителей именно так; и ей это казалось странным.

Теперь почти рассвело. Она смотрела поверх садов на вид просыпающегося внизу города с его жестяными крышами, минаретами и сверкающими стеклянными постройками, то и дело выглядывающими из‑ за горизонта. В Бамако было сухо; вся страна ждала сезона дождей вот уже целый месяц, но только не сейчас, взмолилась она, устремив взгляд в бесконечное небо. Если пойдет дождь, то это будет не просто мелкая изморось английского ненастного дня. Здесь дожди лили яростно, сплошной стеной, сметая в один поток все на своем пути. Не сегодня, шептала она тихо сердитой туче над горизонтом и закрыла жалюзи. Было прохладно даже без вентилятора. Она подошла к шкафу и открыла резные деревянные дверцы. Ее платье лежало в пластиковой упаковке; белоснежное светящееся бубу длиной по колено, похожее на то, что наденет Танде. Она под него наденет широкие летящие брюки и повяжет шарф на голову из той же ткани, что и все остальное. Она просунула руку под полиэтилен и коснулась тонкой материи. Лассана, старшая сестра Танде, несколько недель провела в поисках нужной ткани. Скромное декольте и рукава были обшиты кремовым шелком. Она подобрала красивые расшитые башмачки кремового цвета с серебристыми кожаными вставками – они были в африканском стиле с вздернутыми поднятыми носами и аккуратными каблучками. Она подобрала также серебряные украшения, чтобы они сочетались с ее платиновым кольцом с бриллиантом, которое подарил ей Танде, когда делал предложение; на фоне ее загорелой кожи и белых одежд все будет очень хорошо сочетаться, идеально.

Сад и дом начинали медленно оживать. В соседней комнате спала Анджела. Она приехала прошлой ночью и после двадцати часов полета с пересадкой в Париже выбилась из сил. Амбер закрыла шкаф и снова подошла к окну. Как она, Анджела, увидит все это? Бамако. Африка. Дом Ндяи. Дом был полон родственников и гостей, так что она даже не могла словом переброситься с Анджелой, которая, похоже, была больше всех ошеломлена этой суматохой и хаосом, обрушившимися на них. Кроме того, было жарко – нежная английская кожа Анджелы не была приспособлена к такому грубому климату. Она едва в обморок не упала за обедом, несмотря на кондиционеры и галлоны воды, что поставила рядом с ней Мандиа. Амбер потребовала, чтобы она немедленно отправлялась в свою комнату после обеда. Самой ей хотелось поступить так же, особенно с тех пор, как Танде запретили находиться рядом с ней. Мандиа настояла – увидеть невесту накануне свадьбы к неудаче для него, несмотря на тот факт, что они жили вместе довольно много времени. Она едва ли не пинками выставила сына из дома сразу же после того, как он привез Амбер.

В дверь постучали. Она отвернулась от окна. Молитвы уже начались; она слышала, как муэдзин сзывал верующих в мечеть. Она завязала потуже халат и пошла к двери. Это была Лассана, сестра Танде.

– Привет, – сказала она, улыбаясь, протягивая ей чашку кофе. – Я подумала, тебе это может пригодиться.

– Наверное, сейчас мне нужно что‑ то более крепкое. Я чертовски волнуюсь. – Амбер рассмеялась с благодарностью и взяла у нее чашку.

– Я знаю, – Лассана улыбнулась. – Моя свадьба длилась неделю. Не волнуйся, все пройдет хорошо. Танде защитит тебя от самых неугомонных родственников. Бедный Вернер оставался с дядями наедине почти целый час в день нашей свадьбы. Он просто не представлял, что делать. – Она рассмеялась. – Во всяком случае, Кади и я будем всегда рядом. Просто приходи к нам, если тетушки станут донимать тебя. Ты навряд ли поймешь, о чем они говорят, – увидев тебя впервые, обсудив твое платье и туфли, они умерят свой пыл, я обещаю.

– Надеюсь, что так.

– И оставь свою мать с нами. Твоя сестра уже здесь? А брат?

Амбер нахмурилась.

– Нет. Вообще‑ то, я думаю, они не приедут. – Она замолчала. Она и правда не думала, что объявится Киеран; он впал в апатию в свете последних событий и, похоже, был уже не в состоянии делать что‑ либо, а уж тем более пересечь полмира только ради того, чтобы побывать на свадьбе сестры. А Паола, естественно, не приедет. На их последней встрече во время чтения завещания Макса они даже не говорили друг с другом, однако, если взглядом можно было бы убить… Амбер бы понадобилась вся ее выдержка, чтобы не шлепнуть свою сестру.

– Итак, будет только твоя мать? – недоверчиво спросила Лассана. Амбер кивнула. Против делегации из сотни членов семьи Ндяи Сэллы – то, что от них осталось – казались жалкой кучкой.

– Боюсь, что так. И одна моя подруга. Она приедет сегодня утром, позже.

– Что ж, все равно держись нас, – сказала твердо Лассана. – Как бы там ни было, оставляю тебя в покое. Спускайся на завтрак, когда оденешься. Кади и я будем в гостиничном домике внизу сада.

– Спасибо, – сказала Амбер, делая глоток горячего крепкого кофе. – Я только молюсь, чтобы дождь не пошел.

– О, это научит тебя, как устраивать свадьбу в июле. В следующий раз справляй ее в марте.

– В следующий раз? Не будет никакого следующего раза… – Но Лассана уже ушла, тихо прикрыв дверь за собой. Амбер нахмурилась. В следующий раз? Что она этим хотела сказать? Она вздохнула. Лассану было сложно понять. Она казалась довольно дружелюбной и более общительной, чем Кади, которая была младше Танде на год и едва ли не самым вспыльчивым человеком, которого Амбер когда‑ либо встречала. Однажды она даже призналась Танде, что она, похоже, не очень нравится Кади. Танде в ответ всего‑ навсего пожал плечами и сказал, что Кади никогда никого не любила, даже своего собственного мужа. Лассана была более открытой и милой, и все же та дружба, на которую надеялась Амбер, не завязывалась между ними. Она была добра к ней, но та пропасть, что встала между ними со времени их первого знакомства, оставалась. Амбер не могла понять почему. Дело в том, что его сестры пугали ее. Амбер, которая никогда никого не боялась, вдруг неожиданно поняла, что все три женщины, Кади, Лассана и Амана, пугают ее. Они были такими непоколебимыми, всегда уверенными в своей правоте, а то, с какой легкостью они перемещались из Бамако в Париж, Женеву и обратно… те противоречия, с которыми сталкивалась Амбер лицом к лицу каждый день, просто, казалось, не существовали для них. Они не забивали себе голову тем, чтобы поблагодарить охранника, который открывал ворота для их огромных машин; или тем, что чашка капучино в «Ля Сигаль» стоила столько же, сколько получала в день обслуживавшая их девушка за прилавком. Амбер никак не могла смириться с подобной несправедливостью; они просто принимали это как должное в их повседневной жизни. Однажды Лассана сказала ей: «Ты же не переживаешь так, когда идешь перекусить в Макдоналдс по пути домой, да?» Амбер в ответ могла лишь покачать головой. Для них все было по‑ другому; они жили в Мали, и их образ жизни был определен их состоянием. Ее же нет, и никогда не будет. Они покачивали своими красиво уложенными головами и снисходительно посмеивались.