Дабендорф и русские добровольцы

Поражение под Сталинградом вызвало у многих наших русских друзей чувство подавленности и раздвоенности. Многие недели они уже следили за развитием событий, сравнивая противоречивые немецкие и советские сообщения.

Я еще вижу их, столпившихся при изучении карт. Зыков вновь первый заговорил:

— Как русские, мы должны были бы радоваться русской победе. Но как русские борцы за свободу мы этого не можем. Ведь каждая победа Красной армии означает усиление сталинского террора и дальнейшее закабаление русского народа на неопределенное время. Удар, нанесенный 6-ой германской армии, косвенно нанесен и нам.

Власов, молчавший до сих пор, сказал фразу, которая позднее стала как бы лозунгом:

— Россия — наша. Я имею в виду, — продолжал он, — свободную Россию, Россию, о которой мечтает наш народ, — не под сталинским ярмом, а ту, что на нашей стороне, борцов за свободу.

* * *

И снова мы были в сфере «малых шагов». Нашей непосредственной задачей было сейчас развивать то, что мы начали в Дабендорфе.

Как и раньше, приходилось бороться с разного рода запретами. Запрещено было употреблять слова «Россия» и «русский». Под запрет попала и Волга, как «русская река», о которой поется в народной песне. Вместо «русская река» в текст было вставлено «мощная река». Немецкие власти воображали, очевидно, что русские будут петь свои песни с навязанным им текстом!

Живо помню совещание в Отделе пропаганды ОКВ/ВПр, созванное для решения вопроса, как следует дальше называть русских солдат в германской армии. Наименование «хиви» было унизительно и непереводимо на русский язык. Граф Штауфенберг специально заехал в Берлин, по дороге к своему новому месту службы — в Африке. Я представлял Отдел ФХО. Присутствовали представители ОКВ, Министерства пропаганды и Восточного министерства. Не могу припомнить, был ли также представитель генерала восточных войск.

Штауфенберг требовал перейти к точному термину «доброволец» («Freiwilliger»). Против этого возражали представители Восточного министерства и Министерства пропаганды. Споры затянулись до бесконечности. Наконец, Мартин сказал с сарказмом:

— Хорошо, издадим приказ ОКВ, оповещающий все воинские части и всё русское население, что воюющих в наших рядах русских солдат следует называть, письменно и устно, «Иванами», что будет соответствовать, примерно немецкому»Фрицу». Последнее только для разъяснения термина немецкому составу частей, — добавил он со смехом.

Представители министерства, наконец, сдались. Определение «доброволец» («Freiwilliger») было отвоевано. Так же стала называться и новая русская газета для добровольцев.

Мне было стыдно докладывать Власову подробности этого обсуждения. Я только сказал ему, что название «Доброволец» для намеченной нами газеты для добровольческих русских частей принято.

* * *

Вскоре русские редакции были настолько укомплектованы, что смогли выйти первые номера уже упомянутых мною газет: «Доброволец» — для русских воинских частей, и «Заря» — для русских военнопленных. Главным редактором стал М. А. Зыков, его заместителем — украинец Николай Васильевич Ковальчук.

Хотя еще оставался в силе запрет публиковать по эту сторону фронта воззвание Смоленского Комитета, находчивый Зыков быстро придумал выход из положения: можно было ссылаться на его содержание как на «общеизвестное» или говорить: «сообразно общей линии Освободительного Комитета...» Обе газеты писали, что они борются не за Германию, а за свободу своих соотечественников. Они не замалчивали тяжелой судьбы военнопленных, но открывали возможности лучшего будущего и возвращения на родину, освобожденную от террора. Они звали не к ненависти, а к примирению, несмотря на все перенесенные страдания.

Будущим поколениям трудно будет понять, как это немцы, в жестокой войне против Сталина, старались подавить освободительное движение, которого так боялся Сталин.

Цензурные предписания для обоих органов печати были достаточно «либерально» намечены Гроте — немецким «главным цензором». Содержание газет могло носить патриотический характер, но нельзя было давать какие-либо конкретные политические обещания. Исключались «великорусские амбиции, учитывая наличие национальных меньшинств». Гроте приходилось тонко лавировать. Немецкий член редакции Вернер Борман был вынужден почти ежедневно вычеркивать целые абзацы из статей своих русских коллег, как «чересчур патриотические», но так, чтобы творческий порыв их не иссякал. Борман сидел меж двух огней. Его немецкие начальники всё время находили что-то либо слишком прорусским, либо слишком шовинистическим, а иногда и бесцветным или непонятным. Но постепенно газеты стали хорошо выполнять свои функции. Справляясь предварительно в цензуре на Викториаштрассе, русские избегали цензурного карандаша и, умело лавируя, в высокой степени овладели искусством эзоповского языка. Обе русские газеты выходили дважды в неделю. Их немецкий редактор Борман добился того, что, несмотря на воздушные бомбардировки и цензуру, вплоть до ноября 1944 года в выходе обоих органов не было ни единого перерыва.

Помимо обслуживания самих русских, обе газеты выполняли и другую важную задачу всюду, где немцам приходилось иметь дело с русскими людьми. Гроте пришла блестящая мысль прилагать к газетам сокращенный пересказ содержания на немецком языке — «для информации немецкого кадрового состава». Краткий немецкий текст читали немецкие офицеры и солдаты, как на фронте, так и в лагерях военнопленных. И те из них, кто до сих пор этого еще не знал, узнавали, что русский — никакой не «унтерменш», а такой же человек. «Хорошему немцу» говорила это теперь не только его совесть, но и само верховное командование, да еще «по служебной линии». Без сомнения, эти приложения помогли облегчить участь многих тысяч советских людей.

Со стороны национал-социалистических властей — поскольку и Восточное министерство, и Министерство пропаганды, и даже СД пытались добиться влияния на русские газеты — от времени до времени высказывалось осуждение тому, что газеты совершенно не пропагандируют антисемитизма или даже (как говорилось в одном из протестов) «не ведут антисемитской воспитательной работы». Бернеру Борману всё труднее было отбиваться от этих обвинений.

И опять-таки Зыков нашел выход из положения:

— Хорошо, — сказал он мне, — мы включим антисемитские материалы в «Доброволец» и в «Зарю». Мы будем брать их из немецких газет, например, под заголовком: «Фёлкишер беобахтер» пишет — двоеточие. Наши читатели сразу поймут, что эта заметка идет в нагрузку. Советский человек научен читать между строк!

Зыков нашел патентованное решение, и оно себя оправдало.

Но работа в Дабендорфе велась с большим успехом не только в области прессы.

Русским руководителем учебной части Власов назначил сперва пожилого, с несколько сангвиническим темпераментом, генерала Ивана Алексеевича Благовещенского. Вскоре его заменил умный, осмотрительный и энергичный генерал Федор Иванович Трухин. Трухин был русским и европейцем. Он был корректным человеком и способным генштабистом.

Власов, Малышкин и Трухин подбирали инструкторов и учителей, будущих дивизионных и полковых командиров и других старших офицеров. Одновременно был подобран административный персонал. Таким образом, создавался резерв, из которого можно было бы черпать руководителей, когда и если понадобится.

Первоочередной задачей было наладить обучение инспекторов для лагерей военнопленных и находящихся на фронте добровольцев. Всё это, как я уже говорил, было чисто русским делом, в которое мы, по соглашению с Власовым и Малышкиным, не хотели вмешиваться. Но всё в целом должно ведь было функционировать как бы в немецком обрамлении. И тут возникли трудности. Деллингсхаузен должен был постоянно иметь дело с немецкими властями, так как его обязанностью была координация всех мероприятий русского руководства и немецких учреждений. Я сам, как и прежде, был часто в разъездах между ОКВ в Берлине и ОКХ в Мауэрвальде. Приходилось решать политические задачи и координировать действия. Гелен, Рённе и Штауфенберг, как и его преемник Кламмрот, постоянно посильно помогали нам. Между тем, пришлось учитывать мнение еще одной, новой контрольной инстанции — бюро «генерала восточных войск».

Когда была разработана русская учебная программа и доклады лежали перед нами в готовом виде, мы столкнулись с серьезными трудностями. Мы, оказывается, снова опередили события.

Темы и тезисы курсовой программы не вызвали возражений, но содержание материалов, а главное тон изложения обнаруживали большие расхождения во взглядах русских и представителей министерства Розенберга, а также генерала восточных войск.

Немецкий руководитель учебной части барон фон дер Ропп уже имел подобный опыт по лагерю в Вульхайде. Мне было ясно, что мы ни в коем случае не должны сейчас обострять отношений ни с Восточным министерством, ни с Министерством пропаганды, тем более, что генерал Ведель (ОКВ) отказался взять на себя ответственность. Ведель лишь «рекомендовал» привлечь оба указанных министерства к утверждению учебных программ.

Быстро решившись, я поехал в ОКХ. Рённе поручил дело «клубу», и в течение десяти дней представленные русскими учебные программы были утверждены. Так дело обошлось без запроса обоих министерств. А что излагали русские лекторы своим слушателям в ходе учебных занятий — все равно было статьей особой. Русские хотели и могли толковать свои проблемы лишь из свой собственный лад. Это было дело Федора Ивановича Трухина и ответственного за политическую часть нашей программы Александра Николаевича Зайцева. Кстати, с Трухиным и Зайцевым в Дабендорф прибыли и другие представители активной русской эмигрантской организации НТС, членский состав которой пополнился за счёт притока бывших советских граждан. Эта организация оказывала большое влияние на идейное направление в борьбе против Сталина. Как я уже говорил, начальство меня предостерегало от НТС, но Гроте и я видели впереди большую цель, и оба мы познакомились с прекрасными людьми из НТС. Так как и Власов дал свое благословение, мы, на свою ответственность, игнорировали предупреждение. Мы ни разу не пожалели об этом.

НТС следовал политическому курсу среднему между либерализмом и умеренным дирижизмом. Руководство НТС, мировоззренчески принимая взгляды русских философов Бердяева, Лосского и Франка и опираясь также на разработанный Генрихом Пешем (он исходил из католического социального учения) солидаризм, искало новых форм организации общественного и экономического порядка, отвечавших политическим требованиям новой, свободной России.

Хотя с нашей точки зрения, НТС и был организацией старых эмигрантов, но члены его, с ясным пониманием реальной обстановки, сразу же начали совместную работу с людьми из Советского Союза. Именно это Роппу, Гроте и мне казалось решающим. Далее, важно было и то, что НТС, по собственной инициативе, уже начал свою деятельность в занятых областях, в лагерях восточных рабочих и в различных центрах русской жизни, следовательно там, куда мы еще не могли проникнуть. Эта деятельность, по дошедшим до нас сведениям, была свободна от какой-либо связанности иерархическим подчинением, самоотверженной и жертвенной. Далее, то, что такие люди, как Трухин и доцент Зайцев, с одной стороны, и Зыков (антисталинец, но марксист) — с другой, несмотря на ряд противоречий во взглядах, бок о бок работали для осуществления общей огромной задачи, было признаком политической мудрости и терпимости²². Пражский манифест 1944 года носят явный отпечаток этой совместной работы.

Примерно 5000 курсантов прошли через школу Трухина и Зайцева в Дабендорфе.

В то время как группа генералов, ответственных за политику и административную деятельность была на виду, люди вроде доцента Зайцева, Штифанова и ряда других, вели работу против марксизма и отвоевывали сердца. Так, Зайцев, блестящий оратор, открыто говорил своим слушателям, что он борется за Россию и отнюдь не пронемецки настроен. Тотчас же поднялась бессовестная клеветническая кампания против этого безупречно честного человека.

— Послушайте, Вильфрид Карлович, — возразил он мне на мои призывы к осторожности, — эти люди голодали, их били, они страдали от скверного отношения к ним немцев. Неужели вы серьезно думаете, что я завоюю их доверие, если теперь стану ни с того, ни с сего говорить им, что немцы — ангелы? Нет, я должен откровенно говорить обо всем этом. Тогда потом, может быть, я смогу создать иную атмосферу, достичь тех отношений доверия, которые создались между мною и вами, дорогой Вильфрид Карлович. Только если это будет достигнуто, можно надеяться, что они действительно пойдут с нами.

Но для немцев, не понимавших чувств других людей, такой путь казался слишком сложным. Они предпочитали тех русских, которые им поддакивали.

В очень трудном положении находился и немецкий советник по учебной части барон Георгий Васильевич фон дер Ропп: ему приходилось «ограждать» дабендорфскую учебную программу от разных немецких ведомств и в то же время предоставлять свободу действий русским. Но Ропп был не только умницей и искусным дипломатом, но и человеком не робкого десятка. Он принял на себя ответственность и нес ее до тех пор, пока наша помощь русским была нужна.

Курсантские составы заполнялись добровольцами с восточного фронта и добровольцами, отпущенными из лагерей военнопленных. Сразу же посыпалось множество вопросов, решать которые надо было в самом спешном порядке: формула присяги, флаг, национальные цвета, формы, знаки различия, знаки отличия, снабжение, оплата, военные билеты. Для всего этого не было ни инструкций, ни образцов.

Каждая германская воинская часть устраивалась со своим русским, украинским и другим «вспомогательным персоналом»-по своему усмотрению. Русские пленные часто выдавали себя за украинцев, так как установили, что это выгоднее. Поэтому вместо отбора лучших зачастую происходил набор наиболее способных приспособляться.

В Дабендорфе находилось русское руководство и духовный центр Русского Освободительного Движения, а в Лётцене (Восточная Пруссия) — новое учреждение генерала восточных войск, подчиненного ОКХ, созданное Лишь для того, чтобы в рамках «германской организации» охватить всех «хиви» и. добровольцев и стараться решить все перечисленные выше вопросы.

Нашей самой главной задачей было, следовательно, согласовывать желания и нужды русского руководства в Дабендорфе с административными задачами генерала восточных войск, с тем, чтобы в целом достичь возможно большей пользы для общего дела. Поэтому мне приходилось большую часть моего времени проводить в Мауэрвальде и Лётцене.

Рённе предложил ОКХ возложить попечение над добровольцами на своего бывшего дивизионного командира генерал-майора Гельмиха. Гельмих и был назначен генералом восточных войск²³.

Понятие «восточный» для русских имело иной смысл, чем для немцев. Мы знали, что уже ненавистный им нацистский значок «Ost» и русские и украинцы расценивали, как дискриминацию; этим значком метились «унтерменши». Понятие «Ost» игнорировало, кроме того, все национальные различия. До сих пор русских всегда оттирали; и теперь они чувствовали себя задетыми сильнее других. Генерал восточных войск Гельмих сразу этого изменить не мог. Так он с самого начала попал в фальшивое положение «германского командующего всеми наемниками с Востока».

Были у него и еще большие трудности: как мог он отвечать за надежность и боеспособность войска, офицерам и солдатам которого он не мог даже сказать — за что они борются?

Генерал Гельмих, как и большинство его офицеров, не говорил по-русски. Для решения стоявших перед ними всеми сложных задач они располагали всего лишь доброй волей. Даже немцы из России и балтийцы при встречах с советскими людьми должны были переучиваться. Как же было трудно этим немецким офицерам, для которых язык и история, психология и стремления чужого народа были закрытой книгой! Мы в Дабендорфе заведовать отделом кадров полностью поручили русским. Не хотел бы я оказаться на месте немецкого начальника кадров при генерале восточных войск, тем более, что русские его сотрудники, на которых он должен был опираться, были не все из лучших. Иные среди них — соглашатели — в своем назначении усматривали личные шансы для продвижения, особенно когда они видели, что между учреждением их немецкого генерала и Дабендорфом существуют немалые расхождения во взглядах.

Генерал Гельмих взялся за свое новое задание со рвением и оптимизмом. Он ничего не знал о русских, но он отлично понимал, что невозможно сделать хороших солдат из людей, не знающих, за что они дерутся, и видящих страдания своих соотечественников в лагерях военнопленных и восточных рабочих. Он выступал перед своим военным начальством, а также перед Розенбергом и Геббельсом в пользу разумных решений, чтобы создать приемлемую основу для своей работы. Единственное, чего он добился, это репутации «политического генерала».

«Чего хочет этот 'политиканствующий генерал'?» — спрашивали в ОКВ и в берлинских министерствах. Гельмиха успокаивали или отказывали ему. Но он искренне верил в свою миссию, если даже и понимал ее лишь в духе германской задачи.

Личное отношение Гельмиха к генералу Власову было простым и солдатски искренним. Под Москвой они стояли как противники друг против друга. Гельмих командовал тогда 23-ей дивизией. Теперь, в Берлине, они впервые лично встретились. Я был при этой встрече. Власов начал с резкой критики наименования «восточные войска», сказав, что он не может понять, как немцы, обычно достаточно интеллигентные, могут в такой степени быть поражены слепотой.

— Причина, я думаю, — сказал он, — в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок!

Потом Власов стал настаивать на выделении русских подразделений из немецких воинских частей и на их, по возможности, быстром сведении в национальные русские дивизии. Это то, что, может быть, еще сможет нанести Сталину смертельный удар.

— У нас очень мало времени, — продолжал он, — может быть, уже и поздно, но мы должны сделать, что возможно, — вы и я! Гельмих согласился с этим. Он заявил, что он сделал всё от него зависящее, чтобы изменить наименование «восточные войска» на «добровольцы». Но подчинение добровольцев русскому главному командованию — дело политики. Тут решают политики. Он ничего сделать не может. Его задача — сперва учесть всех добровольцев, а затем заботиться о том, чтобы они, как каждый германский солдат, получали свое жалование и были приравнены в правах к немецким военнослужащим. Это их право, — если ожидать, что они будут драться.

Гельмих и Власов говорили на разных языках, стремясь к различным целям. Но Власов понял, что нельзя было приступать ко второй фазе развития, к которой он стремился, до первой, намеченной для себя Гельмихом.

— И когда думаете вы закончить учёт и снаряжение всех добровольцев? — спросил Власов.

На этот вопрос Гельмих не мог ответить ничего определенного. Он сказал; что, несмотря на все свои усилия, не может получить от командиров немецких частей достоверных цифр об имеющихся у них «хиви». Пополнения из Германии, в данное время, практически прекратились, и каждый немецкий командир боялся ослабления своей части, если у него отберут «хиви».

Власов видел в этом важное, возможно даже решающее, препятствие.

Чтобы скрыть свою досаду, Власов, как всегда в подобных случаях, ударился в пафос и заявил, что он «всё равно не возлагает никаких надежд на наемников, состоящих на немецкой службе». Может быть, ему могли бы дать возможность формировать Освободительную Армию из тех, кто и сегодня еще каждый день переходит на эту сторону фронта. Гельмих отклонил эту просьбу, сказав, что такое решение превышает его полномочия.

На этом разговор был окончен. И никогда впоследствии беседы Власова с Гельмихом не были столь откровенными.

Само собой разумеется, что Гельмих доложил начальству о разговоре с Власовым, и ему было дано понять,, что Власов должен пока что ограничиваться ролью «пропагандной фигуры для солдат Красной армии»; его личность для «хиви» должна выставляться лишь в «необходимой» мере.

Какие следствия вытекали из этого для Власова?

Он узнал об искренних стараниях Гельмиха, почувствовал и границы, поставленные генералу восточных войск. Он колебался и обдумывал: не уклониться ли ему от борьбы?

И только после совещания со своими друзьями он, в конце концов, решил остаться на своем посту.

Гельмих, со своей стороны, убедился, что он стоит перед непреодолимыми препятствиями. Его прямолинейные усилия называли «кривыми путями политиканствующего генерала». Он прекратил борьбу и ограничивался с тех пор выполнением своего солдатского долга. После того, как добровольцы были теперь официально признаны, встал вопрос о формуле присяги. Русские и добровольцы других национальностей, по нашему мнению, не должны были, да и не хотели присягать Третьему рейху. Сошлись на том, что присяга должна приноситься своему «свободному народу и Родине». Но Розенберг требовал одновременно и присяги на верность Гитлеру. Русские спрашивали: «Почему такое требование не ставится румынам, итальянцам, венграм и другим свободным союзникам?»

Власов и его офицеры вообще отказались приносить присягу на верность «вождю немцев». «Какая неслыханная дерзость!» — говорили не только национал-социалисты, но, к сожалению, и некоторые офицеры, чье мышление не шло дальше границ собственного государства. У меня лично были резкие стычки в штабе генерала восточных войск.

Но, в конце концов, более гибкие русские нашли, при поддержке Гроте, «переходную формулировку», как они её называли, содержавшую мнения обеих сторон: русские должны были присягать на верность русскому народу (другие национальности — соответственно своим народам). В то же время все добровольцы скрепляли присягой подчинение «Гитлеру как верховному главнокомандующему всех антибольшевистских вооруженных сил». Само собою разумеется, не все могли примириться и с такой формулировкой, и многие русские офицеры из лагеря Дабендорф предпочли возвратиться в лагеря военнопленных.

Новая формула присяги была неожиданно быстро одобрена Розенбергом. Как мне впоследствии рассказывал сотрудник Восточного министерства доктор фон Кнюпфер, министр лишь немного подумал, когда текст был ему предъявлен, а затем дал согласие и назвал новую формулу присяги разумной и вполне приемлемой. Но позже генерал восточных войск (по указанию сверху?) изъял угу формулу присяги. Все уже находившиеся в обращении воинские книжки, содержавшие этот текст, были отобраны (в тексте говорилось о «свободной родине»). Хотя маловероятно, чтобы Гитлер когда-либо видел образчик воинской книжки, считалось, что он безусловно был бы против «свободной родины для русских и украинцев». Предрешение этого вопроса в воинской книжке, следовательно, могло стоить головы инициаторам дела. Розенберг молчал!

Эпизод этот вызвал новую волну недоверия к немцам, но в ОКВ предпочли игнорировать этот факт.

Постепенно все так называемые «национальные воинские части» в составе немецкой армии получили значки с национальными цветами своих народов. Только самому большому народу — русским — было в этом отказано. Этот вопрос настоятельно требовал своего решения. Но и тут возникли трудности. Исторические русские национальные цвета — белый-синий-красный — были под запретом. Предложения разрабатывались как в Дабендорфе, так и в штабе генерала восточных войск. Дабендорфские проекты на 90% содержали бело-сине-красные цвета. Один проект соответствовал даже бывшему флагу дома Романовых.

Розенберг сам с интересом занимался вопросом о флаге. Романовский флаг с орлом и бело-сине-красные цвета были им, разумеется, отвергнуты. Напротив, Розенбергу понравился синий Андреевский крест на белом фоне, задуманный в виде небольшого щитка на красном знамени. Лишь обилие красного не понравилось министру, и он предложил свести красный цвет до узкого обрамления белого поля с синим Андреевским крестом. Гроте был доволен и, будучи в Дабендорфе, особо поздравил Малышкина, подготовившего со своими офицерами проект.

Таким образом, национальные цвета в сочетании с Андреевским крестом были отвоеваны. Когда генерал Гельмих приехал в Берлин со своими проектами, решение уже было вынесено. Это обрадовало — Гельмиха, так как его штаб, конечно, придерживался распоряжения о запрете цветов, и Гельмих сам признал, что навряд ли его проекты были бы для русских приемлемы.

От специального сукна для обмундирования пришлось отказаться, поскольку изготовление его практически было немыслимо, как из соображений времени, так и из-за недостатка материалов. Русские добровольцы были разочарованы тем, что им придется по-прежнему носить немецкую защитного цвета форму: от немецких военнослужащих их отличали теперь лишь широкие русские погоны. Но на практике это имело и свои преимущества, так как солдаты видели в русских, в их же форме, товарищей по оружию, а немецкое гражданское население просто не отличало их от своих.

Когда позже высшие русские офицеры получили право²⁴ носить также немецкие погоны, это подчеркнуло внешне их равное с немцами положение.

Учебный лагерь Дабендорф было не узнать, когда в назначенный день выстроились русские добровольцы, почти все в одинаковой форме и со своим национальным значком, и Власов, в сопровождении своих генералов, принимал парад.

В своей речи Власов обрисовал страдный путь закабаленного русского народа. Он просил людей забыть страдания, причиненные им немцами, так как «без прощения не может быть мира и будущности ни для каждого в отдельности, ни для народов».

Власов говорил просто и с полнейшей откровенностью. Он ничего не скрывал и никого не щадил. Люди ловили каждое его слово! Впервые рядом с немецким флагом над лагерем развевался синий Андреевский крест на белом полотнище.

Гельмих тоже обратился с речью к добровольцам, приветствуя их как товарищей по оружию, «как честных товарищей по оружию в борьбе за будущее Германии». Немецкий офицер-переводчик, не колеблясь, перевел: «в борьбе за будущее русского народа». Когда Гельмиху после рассказали об этом самовольстве переводчика, он тепло поблагодарил его и добавил:

— Там, где встречаются два мира, нужно многое пересмотреть! Я еще не вполне преуспел в этом.

Ведель и многие другие представители генералитета и генерального штаба посещали Дабендорф по случаю подобных торжеств, но также и без особого повода. Таким образом устанавливались некоторые личные контакты, и этим облегчалась наша работа «посредников» между двумя мирами.

Германская пресса, как и прежде, молчала обо всем, так волновавшем русских добровольцев. Известный писатель Эрих-Эдвин Двингер, однако, еще до основания Дабендорфа стал защитником Русского Освободительного Движения. Он распространил ряд меморандумов, нашедших отклик и в таких кругах, к которым у нас не было доступа. Мужественно выступал, вместе с Двингером, и Гюнтер Кауфман, издатель широко распространенного национал-социалистического юношеского журнала. Оба подверглись неприятностям, а Двингер чуть не попал под суд и ему было запрещено печататься. Но он с еще большим усердием стал вести устную пропаганду среди крупных партийных руководителей, чтобы привлечь их к идеям Русского Освободительного Движения. Многие из них начали теперь чутко прислушиваться, так как, по общему мнению, «Двингер должен понимать, в чем дело».

Русская эмигрантская газета в Париже — «Парижский вестник», много писала об Освободительном Движении. Между ее издателем Жеребковым, редактором полковником Пятницким и Зыковым в Дабендорфе очень скоро установился тесный контакт. Было достигнуто соглашение об общем направлении политики и об информации для добровольческих частей. Русская печать во Франции не была под контролем ОКВ, а действовавшие во Франции цензурные правила давали гораздо большую свободу высказывания и информации.

Одна швейцарская газета опубликовала примечательную статью о Власовском движении. Предполагая, что это движение будет теперь поддержано нацистами, газета указывала на значение такого развития дела для хода войны на Востоке. «За что немцы берутся, то они делают хорошо!» — писала газета «Базлер национал-цейтунг» от 7 июня 1943 года ставила, однако, вопрос: остается ли, при таком развитии событий, еще время для осуществления планов Власова?

Конечно, Зыков не упускал возможности обыграть в «Добровольце» и в «Заре» такие статьи, указывая, что и за границей обратили внимание на Освободительное Движение. Это Движение нельзя уже было замолчать, хотя немецкая пресса и не говорила о нем ни слова.