Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Глава 13. Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: " Тсс! " Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожнозаглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженнымиглазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцативосьми. Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись, таинственныйпосетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет вбольничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурыйхалат. Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотомосведомился: " Можно присесть? " -- и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле. -- Как же вы сюда попали? -- повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотомспросил Иван, -- ведь балконные-то решетки на замках? -- Решетки-то на замках, -- подтвердил гость, -- но Прасковья Федоровна-- милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому назадсвязку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общийбалкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навеститьсоседа. -- Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко? -- заинтересовался Иван. -- Нет, -- твердо ответил гость, -- я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. -- И после паузы он добавил: -- Итак, сидим? -- Сидим, -- ответил Иван, вглядываясь в карие и очень беспокойныеглаза пришельца. -- Да... -- тут гость вдруг встревожился, -- но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этомроде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный? -- Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, -- мужественнопризнался преображенный поэт. -- Основание? -- строго спросил гость. -- Да, признаться, без основания, -- сконфузившись, ответил Иван. -- Безобразие, -- осудил гость Ивана и добавил: -- А кроме того, чтоэто вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именноимеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда. Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился: -- Профессия? -- Поэт, -- почему-то неохотно признался Иван. Пришедший огорчился. -- Ох, как мне не везет! -- воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: -- А как ваша фамилия? -- Бездомный. -- Эх, эх... -- сказал гость, морщась. -- А вам, что же, мои стихи не нравятся? -- с любопытством спросилИван. -- Ужасно не нравятся. -- А вы какие читали? -- Никаких я ваших стихов не читал! -- нервно воскликнул посетитель. -- А как же вы говорите? -- Ну, что ж тут такого, -- ответил гость, -- как будто я других нечитал? Впрочем... разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хорошиваши стихи, скажите сами? -- Чудовищны! -- вдруг смело и откровенно произнес Иван. -- Не пишите больше! -- попросил пришедший умоляюще. -- Обещаю и клянусь! -- торжественно произнес Иван. Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги иголоса. -- Тсс, -- шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку. Заглянула Прасковья Федоровна, спросила, как Иван себя чувствует ижелает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, иПрасковья Федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда всестихло, вновь вернулся гость. Он шепотом сообщил Ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то прокакую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселиласьнечистая сила. -- Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: " Куролесов, бис, бис! " -- говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: -- А впрочем, бог с ним, -- и продолжил беседу с Иваном: -- Такиз-за чего же вы попали сюда? -- Из-за Понтия Пилата, -- хмуро глянув в пол, ответил Иван. -- Как? -- забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал ротрукой, -- потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите! Почему-то испытывая доверие к неизвестному, Иван, первоначальнозапинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю наПатриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лицетаинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявилвеличайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями: -- Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего! Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, ипостепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии скровавым подбоем вышел на балкон. Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал: -- О, как я угадал! О, как я все угадал! Описание ужасной смерти Берлиоза слушающий сопроводил загадочнымзамечанием, причем глаза его вспыхнули злобой: -- Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критикаЛатунского или литератора Мстислава Лавровича, -- и исступленно, нобеззвучно вскричал: -- Дальше! Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давилсяот тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования Ивантихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов. -- И вот, -- рассказав про происшествие в Грибоедове, загрустив изатуманившись, Иван закончил: -- Я и оказался здесь. Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так: -- Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя былодержать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. Инадо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево. -- Да кто же он, наконец, такой? -- в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван. Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом: -- А вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные...Вызова врача, уколов и прочей возни не будет? -- Нет, нет! -- воскликнул Иван, -- скажите, кто он такой? -- Ну хорошо, -- ответил гость и веско и раздельно сказал: -- Вчера наПатриарших прудах вы встретились с сатаной. Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшимобразом ошарашен. -- Не может этого быть! Его не существует. -- Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, впсихиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, этостранно! Сбитый с толку Иван замолчал. -- Лишь только вы начали его описывать, -- продолжал гость, -- я ужестал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, яудивляюсь Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, -- тут гость опятьизвинился, -- но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя неузнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня опять-таки извините, ведь, я неошибаюсь, вы человек невежественный? -- Бесспорно, -- согласился неузнаваемый Иван. -- Ну вот... ведь даже лицо, которое вы описывали... разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы " Фауст" не слыхали? Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицомчто-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту... -- Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает.Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его ядолжен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человекупохитрее. -- Как?! -- в свою очередь крикнул Иван. -- Тише! Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел: -- Понимаю, понимаю. У него буква " В" была на визитной карточке.Ай-яй-яй, вот так штука! -- он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: -- Так он, сталобыть, действительно мог быть у Понтия Пилата? Ведь он уж тогда родился? Аменя сумасшедшим называют! -- прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь. Горькая складка обозначилась у губ гостя. -- Будем глядеть правде в глаза, -- и гость повернул свое лицо всторону бегущего сквозь облако ночного светила. -- И вы и я -- сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс -- и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорнобыло в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иванкивнул.) Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь оннавестил Москву. -- Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надоизловить? -- не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иванепрежний, еще не окончательно добитый Иван. -- Вы уже пробовали, и будет с вас, -- иронически отозвался гость, -- идругим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьтеблагонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а нея! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что заэту встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне большенечего отдавать. Я нищий! -- А зачем он вам понадобился? Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил: -- Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что ивы, именно из-за Понтия Пилата, -- тут гость пугливо оглянулся и сказал: --Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман. -- Вы -- писатель? -- с интересом спросил поэт. Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал: -- Я -- мастер, -- он сделался суров и вынул из кармана халатасовершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой" М". Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобыдоказать, что он -- мастер. -- Она своими руками сшила ее мне, --таинственно добавил он. -- А как ваша фамилия? -- У меня нет больше фамилии, -- с мрачным презрением ответил странныйгость, -- я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней. -- Так вы хоть про роман скажите, -- деликатно попросил Иван. -- Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, --начал гость....Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одномиз московских музеев, а кроме того, занимался переводами. -- С какого языка? -- с интересом спросил Иван. -- Я знаю пять языков, кроме родного, -- ответил гость, -- английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаюпо-итальянски. -- Ишь ты! -- завистливо шепнул Иван. Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых вМоскве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей. -- Вообразите мое изумление, -- шептал гость в черной шапочке, -- когдая сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что ив газете! Облигацию, -- пояснил он, -- мне в музее дали. Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой... -- Уу, проклятая дыра! -- прорычал гость....и нанял у застройщика в переулке близ Арбата... -- Вы знаете, что такое -- застройщики? -- спросил гость у Ивана и тутже пояснил: -- Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образомуцелела в Москве... Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике.Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате. -- Ах, это был золотой век, -- блестя глазами, шептал рассказчик, --совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, --почему-то особенно горделиво подчеркнул он, -- маленькие оконца над самымтротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконцечьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечнопылал огонь! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел ясперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получениеста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег! -- Это верно, -- признал внимательно слушающий Иван. -- Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, --гость стал отмеривать руками, -- так... вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближекниги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате -- громаднаякомната, четырнадцать метров, -- книги, книги и печка. Ах, какая у меня былаобстановка! Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой отутомления, и Пилат летел к концу. -- Белая мантия, красный подбой! Понимаю! -- восклицал Иван. -- Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, чтопоследними словами романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник ПонтийПилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч -- громадная сумма, и уменя был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудьдешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли онтеперь. Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя налуну: -- Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт ихзнает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И этицветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она неслажелтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тутобернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вамручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а дажекак будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, скольконеобыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах! Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ееследам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, чтоя не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу... И, вообразите, внезапно заговорила она: -- Нравятся ли вам мои цветы? Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но сосрывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке иотразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил: -- Нет. Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший? -- Ничего я не говорю, -- воскликнул Иван и добавил: -- Умоляю, дальше! И гость продолжал: -- Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросилатак: -- Вы вообще не любите цветов? В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себястесненным. -- Нет, я люблю цветы, только не такие, -- сказал я. -- А какие? -- Я розы люблю. Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнуласьи бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их иподал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках. Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке сраструбом в мою, и мы пошли рядом. -- Дальше, -- сказал Иван, -- и не пропускайте, пожалуйста, ничего. -- Дальше? -- переспросил гость, -- что же, дальше вы могли бы и самиугадать. -- Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: --Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любилимы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, ичто она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее... -- С кем? -- спросил Бездомный. -- С этой... ну... этой, ну... -- ответил гость и защелкал пальцами. -- Вы были женаты? -- Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке, Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню. Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тотдень, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, онаотравилась бы, потому что жизнь ее пуста. Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, черезчас, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены нанабережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали другдруга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, наМоскве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро сталаэта женщина моею тайною женой. Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожиданиеэто выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут ясадился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. Икак курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, простосказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремилсяв него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лицаза оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нуженточильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи? Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал неменее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывалаполдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почтисовсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыминакладками-бантами, стянутыми стальными пряжками. Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носкомв стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, -- я шел ей открывать. Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда ине бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, гдемне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мнекакая-то женщина, но имени ее не знали. -- А кто она такая? -- спросил Иван, в высшей степени заинтересованныйлюбовной историей. Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ. Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга таккрепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже идве комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирении забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждыеполчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку. Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связипришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка самасудьба и что созданы они друг для друга навек. Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Онаприходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, гденаходилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, надеревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его впервой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимоподслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залитьпоследний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. Откартофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. Вподвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождяобломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы. Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосытонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, аперечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках унижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльныхкорешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называтьмастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятомпрокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ейнравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь. Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестноймашинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, насталчас, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь. -- И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, -- прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная чернаяшапочка с желтой буквой " М". Он повел дальше свой рассказ, но тот сталнесколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Иванаслучилась какая-то катастрофа. -- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилосьи гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! -- торжественно прошепталмастер и поднял руку. -- Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил! -- Кто? -- чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованногорассказчика. -- Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрелна меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился вугол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал.Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоряничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда явзялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и дажезадал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумилсочинить роман на такую странную тему? Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печататьроман или не будет. Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решитьэтот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другиечлены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литераторМстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели. Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными кносу от постоянного вранья глазами. -- Это Лапшенникова, секретарь редакции, -- усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость. -- Может быть, -- отрезал тот, -- так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазамив мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на двагода вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как онавыразилась, отпадает. -- Что я помню после этого? -- бормотал мастер, потирая висок, -- да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги.Да, эти глаза я помню. Рассказ Иванова гостя становился все путанее, все более наполнялсякакими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь, и отчаяние вподвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что онее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит! -- Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, -- бормоталгость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался издальнейших путаных фраз, что какой-то другой редактор напечатал большойотрывок из романа того, кто называл себя мастером. По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появиласьстатья критика Аримана, которая называлась " Враг под крылом редактора", вкоторой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежествомредактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа. -- А, помню, помню! -- вскричал Иван. -- Но я забыл, как ваша фамилия! -- Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, -- ответил гость. --Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровичаобнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепкоударить, по Пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять этопроклятое слово!) ее в печать. Остолбенев от этого слова " Пилатчина", я развернул третью газету. Здесьбыло две статьи: одна -- Латунского, а другая -- подписанная буквами " Н.Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткоюпо сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называласьстатья Латунского " Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статейо себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мноюс мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского. Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал. -- Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, большеделать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печкии смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Онастала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывалов моей жизни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте себе, яв общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусьс людьми туго, недоверчив, подозрителен. И -- представьте себе, при этомобязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный ивнешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится. Так вот в то проклятое время открылась калиточка нашего садика, денекеще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома. И в калиточкувошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потомсошел в садик и как-то очень быстро свел со мной знакомство.Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше -- больше, онстал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мнойпримерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-тоне звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился занего. Она сказала: -- Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит наменя впечатление отталкивающее. Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело втом, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен.Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, что моего новогознакомого звали Алоизий Могарыч) -- имел. Именно, нигде до того я невстречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладалАлоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизийобъяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснениеэто ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями ивопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью клитературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть емумой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал всезамечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что этобезошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: главатакая-то идти не может... Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше ихпоявлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией быластадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалосьбуквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенныйтон. Мне все казалось, -- и я не мог от этого отделаться, -- что авторы этихстатей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызываетсяименно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия -- страха.Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно неотносящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал боятьсятемноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне передсном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холоднымищупальцами. И спать мне пришлось с огнем. Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, неговорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела ипобледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что онасоветовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросиввсе, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся отста тысяч деньги. Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказываломне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях.Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все своиденьги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей. -- Зачем так много? -- удивилась она. Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньгидо моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня иговорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянииодного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.Она умоляла меня не бояться ничего. Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван изаснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря втемноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи.Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняятьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как вчернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и уменя явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Яборолся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки иразжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будтостало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылкубелого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страхпритупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал кзастройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигатьмне лицо и руки, и шептал: -- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди! Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогдаслучилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновыететради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписаннаябумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал ихмежду поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все жепогибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимоподнималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивалих. В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, ия, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичныеступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней итихо спросил: -- Кто там? И голос, ее голос, ответил мне: -- Это я. Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнулавнутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимисяволосами, дрожащая. Я мог произнести только слово: -- Ты... ты? -- и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Онаосвободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тиховскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что тамоставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Яногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо исудорожно. Когда она утихла, я сказал: -- Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно. Она поднялась и заговорила: -- Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебяспасу. Что же это такое? Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодныеруки гладят мне лоб. -- Я тебя вылечу, вылечу, -- бормотала она, впиваясь мне в плечи, -- тывосстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр! Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжавгубы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это былакакая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложилаобгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действияпоказывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Онапотребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее. -- Вот как приходится платить за ложь, -- говорила она, -- и больше яне хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делатьтаким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что яубежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызваливнезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с нимзавтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответьмне, ты, может быть, не хочешь этого? -- Бедная моя, бедная, -- сказал я ей, -- я не допущу, чтобы ты этосделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе сомной. -- Только эта причина? -- спросила она и приблизила свои глаза к моим. -- Только эта. Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала: -- Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя. И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это -- полоску света измоей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полныерешимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белыйсверток. -- Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь. -- Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. --Это и были ее последние слова в моей жизни. -- Тсс! -- вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, --беспокойная сегодня лунная ночь. Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо. Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получилажильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседникапомолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу.Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса ещеслышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первойфразы: -- Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окнапостучали. То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его.Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и металсястрах и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, котораядавно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякиезвуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче. -- Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но соборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня былисугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу -- слабенькоосвещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них иприслушался -- в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Норазглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. Внем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и яперебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постояннымспутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и прощевсего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которуювыходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшиеящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. Итак же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этомздании нет, уверяю вас. -- Но вы же могли дать знать ей, -- сказал Иван, сочувствуя бедномубольному, -- кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно, сохранила? -- Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, непонимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способностьописывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне непригодится больше. Перед нею, -- гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, -- легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имеятакой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать еенесчастной? На это я не способен. Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в чернойшапочке и говорил так: -- Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня! -- Но вы можете выздороветь... -- робко сказал Иван. -- Я неизлечим, -- спокойно ответил гость, -- когда Стравинскийговорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочетутешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так начем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что этаклиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! Загородом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалосьв грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повезменя. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили.И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и оченьнеплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это несуждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это несамое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот летоидет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключирасширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночьвалится за полночь. Мне пора. -- Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, -- попросил Иван, -- умоляю, я хочу знать. -- Ах нет, нет, -- болезненно дернувшись, ответил гость, -- я вспомнитьне могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал быэто лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания. И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гостьскрылся.
Данная страница нарушает авторские права?