Эпизод третий. Роза Люксембург против большевиков: пролетарская демократия или партийная диктатура?

Говорят, что среди немецких социалистов бытовал одно время такой анекдот: жило-было на свете капиталистическое общество, да захворало. Позвали доктора Маркса. Пришел Маркс, осмотрел больного и говорит: «Да-с, положение, конечно, серьезное. Но ничего, со смертью пройдет». Этот анекдот можно было бы без натяжки приписать Э. Бернштейну, поскольку он прежде всего связывал идеализм Марксова коммунизма с «тенетами гегелевской логики», а эту последнюю - с парадоксальным отношением к болезням современного общества: «чем хуже – тем лучше». Большевизм унаследовал - в несколько превращенной форме - эту логику классического марксизма, усматривая в отсталости России не препятствие, а преимущество на пути к социалистической революции.

Если революционная деятельность понимается как война, а партия как «боевая организация», тогда естественной кажется миссия революционера -превратить политический кризис в вооруженный конфликт. И это легче всего сделать в слабой, отсталой, фатально предрасположенной к социальным катаклизмам стране. Революционеру в ленинском смысле необходимо успешное вооруженное восстание, а для этого мало, чтобы люди хорошо понимали его цели и политический смысл. Необходима еще революционная страсть в смысле «озверения» и «кипучей ненависти»[71] в условиях социальной катастрофы; только это дает ту «сосредоточенность и решимость отчаяния», [72] без которой нельзя победить в открытой военной схватке с классовым врагом. Эту идею русского большевизма в чисто террористическом духе (близком скорее к эсерам) развили позднее многие революционеры по всему миру, к примеру, Х.К. Маригелла. Но примечательно, что даже при явном подражании революционному прагматизму большевиков Маригелла предостерегал против опасности излишней централизации и де-морализации революционной деятельности. От своих герильерос он требовал «действовать и не терять нравственности». Трудная задача! Скрывающееся в этом призыве фундаментальное противоречие с гениальной простотой выразил еще Гете и повторил потом М. Вебер: «Действующий всегда бессовестен, совесть может быть лишь у наблюдающего».[73] А в условиях гражданской войны, когда идет «стенка на стенку», террор диктуется военной логикой, и трудно здесь не оказаться «бессовестным». В этом как будто смысле оправдывает и Ленин большевистский террор в годы гражданской войны. В своей программной брошюре «О продовольственном налоге (значение новой политики и ее условия)» он пишет: «Эсеры и меньшевики ‘не признают террора’, ибо они исполняют свою роль подведения масс под флагом ‘социализма’ под белогвардейский террор. < …> Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины тут нет, ‘третьего’ нет и быть не может».[74]

С одной стороны, трудно оспаривать сам факт белогвардейского террора, действительно поддерживавшегося извне странами Антанты (у которых, правда, были для этого свои реаль-политические резоны). Однако в приведенных ленинских суждениях содержится не только констатация этого факта в пользу оправдания красного террора, а нечто большее, а именно, легитимация террора как неизбежного средства революционной политики. В самом деле, был ли красный террор только ответом на террор белый? И откуда исходит уверенность Ленина в том, что нет и не может быть «третьего» пути? Уже в этой уверенности сквозит определенная идеологическая установка, а не только трезвая оценка конкретной исторической ситуации. Именно с этим моментом и связана критика большевиков со стороны Розы Люксембург.

Ленин, возможно, лукавил, когда усматривал причину этой критики в недостаточной информированности Р. Люксембург (находившейся в тот момент в заключении) о происходящем в России. Критика со стороны немецкой социалистки была куда более проницательной и принципиальной, чем это представлял Ленин; - настолько принципиальной, что смогла увидеть свет в советской России только под занавес ее 70-летней истории. Во всяком случае, Р. Люксембург прекрасно понимала, что у большевиков было достаточно объективных причин, чтобы пустить в ход «карающий меч революции» (контрреволюционное сопротивление и саботаж, люмпен-пролетарская анархия, бандитизм, коррупция и пр.). С другой стороны, она подчеркивала, что меч террора – «обоюдоострый меч», что он не может служить панацеей даже при наведении элементарного порядка, не говоря уже о том, чтобы быть инструментом социалистического строительства. «Декрет, диктаторская власть фабричных надсмотрщиков, драконовские наказания, террор – все это паллиативы. Единственный путь к возрождению: школа самой общественной жизни, неограниченная широчайшая демократия, общественное мнение. Именно господство террора деморализует».[75] Большевики, по мысли Р. Люксембург, не видят этой внутренней деструктивности любого террора, ибо свою нужду они выдают за добродетель, желая возвести в теоретический принцип навязанную им конкретно-историческими условиями тактику.

Весьма непринужденное обращение большевиков с террором Р. Люксембург не считает, таким образом, ни случайным, ни целиком оправданным ужасами мировой войны и контрреволюционным сопротивлением. Напротив, такую практику она напрямую связывает с буржуазным (в сущности) пониманием большевиками демократии. Парадоксальным образом, - замечает Р. Люксембург, - Ленин и Троцкий едины с Каутским в противопоставлении «диктатура или демократия». Но если Каутский выбирает сторону демократии, то большевистские вожди – сторону диктатуры. Беда Ленина и Троцкого в том, - считает Р. Люксембург, - что демократические институты они рассматривают исключительно как устаревший инструмент буржуазного классового господства, а не как способ правления, который после прихода социалистической партии к власти надо только развивать до системы «социалистической демократии». Именно в этом ключе оценивает Р. Люксембург поведение большевиков после Октябрьского переворота 1917 года. Большевики, - пишет Р. Люксембург, - «не хотели и не могли доверить судьбы революции собранию, отражавшему вчерашнюю Россию Керенского, период колебаний и коалиции с буржуазией. Ну что же, оставалось только немедленно созвать вместо него Собрание, вышедшее из обновленной и продвинувшейся вперед России. Вместо этого Троцкий из специфической неспособности собравшегося в январе Учредительного собрания делает вывод о ненужности никакого Учредительного собрания, даже заключает, что во время революции вообще непригодно любое народное представительство, выходящее из всеобщих народных выборов».[76]

Как видим, Р. Люксембург предельно четко выражает суть позиции большевистского руководства при разгоне «учредилки» (как презрительно именовал этот представительный орган Ленин), и никакой «дефицит информации» тут не причем. Троцкий, действительно, высказывается в своей брошюре «От Октябрьской революции до Брестского мира» в том смысле, что «тяжеловесный механизм демократических учреждений не поспевает за эволюцией трудящейся массы в период революции».[77] На это Р. Люксембург отвечает контраргументом в духе позднейшего У. Черчилля: «Разумеется, каждое демократическое учреждение имеет свои рамки и недостатки как, впрочем, и все другие человеческие институты. Но только найденное Троцким и Лениным целебное средство – устранения демократии вообще – еще хуже, чем тот недуг, который оно призвано излечить».[78] Когда Ленин и Троцкий поставили на место представительных органов, вышедших из всеобщих народных выборов, Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, ограничив при этом традиционные бюргерские свободы, они – по мысли Р. Люксембург, - тем самым еще не создали альтернативный буржуазному государству тип демократии. А именно в этом видит немецкая социалистка смысл социалистической революции: в создании социалистической демократии, которая уже «начинается с момента завоевания власти социалистической партией», а не возникает «на обетованной земле, когда создан базис социалистической экономики, не является готовым рождественским подарком храброму народу, который тем временем верно поддерживал горстку социалистических диктаторов».[79]

В противном случае, - убеждена Р. Люксембург, - советы «как единственное истинное представительство народных масс» не смогут эффективно выполнять даже ту функцию, которую возлагают на них большевики. Отчего же не смогут, если «вся власть принадлежит советам»? – Да потому что «без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия».[80] В итоге, - предсказывает Р. Люксембург, - такая политика предстает как «хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, т.е. диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев». Как видим, эти хлесткие замечания Розы Люксембург по сути повторяют принципиальные положения ее старой критики ленинских принципов партийной организации, причем и здесь опять возникает тень якобинского террора. Прямо-таки пророчески Р. Люксембург замечает, что условия диктатуры партийной клики «должны привести к одичанию общественной жизни – покушениям, расстрелам заложников и т.д. Это могущественный объективный закон, действия которого не может избежать никакая партия».[81] Большевистское сужение пролетарской диктатуры можно лишь отчасти (в глазах Р. Люксембург) оправдать военно-политическими осложнениями русской революции; одновременно она отчетливо видит, что большевики возводят эти условия в теорию, что они только укрепляются в тех антидемократических, чисто милитаристских принципах построения партийной работы, которые Ленин провозгласил еще на рубеже веков. В отличие от этого, Роза Люксембург пытается обосновать пролетарскую диктатуру не как упразднение демократии, а как «способ ее применения», - так, чтобы пролетарская диктатура была «делом класса, а не небольшого руководящего меньшинства от имени класса», чтобы эта диктатура понималась не как противоположность, а как форма демократии.[82]

Справедливости ради надо заметить, что Ленин формально бы не стал возражать против тезиса о диктатуре пролетариата как демократии. Но только для Ленина речь в данном случае идет не о традиционных (читай: «буржуазных») демократических институтах, а о пролетарской демократии, причем не только представительной (через советы), но и непосредственной, через прямое влияние рабочей массы на работу партийных и советских органов. Ленин, действительно, был в бешенстве, наблюдая, с какой катастрофической быстротой бюрократизируются органы власти в советской республике. Отсюда его лихорадочные попытки и планы в 1921-22 годах каким-то образом наладить публичный рабочий контроль над деятельностью советского чиновничьего аппарата. Но эта пролетарская демократизация, во-первых, ни в коей мере не означала возрождения традиционных институтов западных демократий – работающего парламента с многопартийной системой, а также принципа разделения властей. Во-вторых (и в связи с этим), она не предполагала повышения политического статуса советов, превратившихся в простую ширму для реального всевластия большевистских комитетов.

Перед лицом этого факта кажутся совершенно отвлеченными рассуждения Ленина о «пролетарской демократии» в его известной работе «Государство и революция», вышедшей накануне октябрьского вооруженного восстания 1917 года. Здесь Ленин, анализируя (вслед за Марксом) опыт Парижской коммуны 1871 года, отождествляет переход от буржуазной демократии к «пролетарской» с такими мероприятиями, как уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц. Пролетарскую демократию Ленин рисует в виде «работающих» представительных учреждений пролетариата, в которых совпадают законодательная и исполнительная ветви власти.[83] Это положение Ленин даже называет началом «отмирания государства» как особой силы для подавления определенного класса. Правда, надо было еще подавлять «буржуев», но они, - рассуждает Ленин, - составляют меньшинство общества. «А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей, то ‘особой силы’ для подавления уже не нужно».[84] Теперь же на деле выходило, что вместо Советов как представительных органов пролетариата реально страной правили большевистские парткомитеты, быстро обраставшие худшими образцами бюрократии, а большинство тюрем и концлагерей составляли отнюдь не буржуи, а рабочие с крестьянами.

Реально безвластный статус выборных советских органов допускался большевистскими вождями как совершенно нормальный, причем с самого начала истории советского государства. Ленин в октябре 1917 года вообще требовал от партии брать власть независимо от съезда Советов, считая иную тактику «полным идиотизмом» и «полной изменой революции».[85] С одной стороны, следует признать, что Ленин мыслил здесь не как мелкий властолюбивый диктатор, а как революционный прагматик. Он видел, что есть насущные проблемы, которые правительство не решает, но решение которых будет поддержано миллионами граждан, все равно, от какой партии или учреждения это решение будет исходить. Отсюда - совершенно авантюристическая, на первый взгляд, установка Ленина за несколько часов до ареста Временного правительства: «Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия».[86] На самом деле это была достаточно трезвая установка в условиях социальной катастрофы, без которой маргинальная партия большевиков никогда бы не смогла «оседлать» революцию. Логика событий действительно была такова, что альтернативой большевистскому перевороту была не умеренная революционность и парламентская демократия Керенского, а реставрация и белый террор царских генералов. Однако, с другой стороны, этой реаль-политической трезвостью Ленина никак нельзя оправдать двусмысленность его обещания накануне октябрьского восстания: «Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них».[87] Троцкий, правда, хотел отсрочить вооруженное восстание до начала II Всероссийского съезда Советов, однако не столько для того, чтобы передать ему всю полноту власти, сколько с целью использовать авторитет Советов для легитимации большевистской власти. Во всяком случае, именно так Троцкий изображает дело post festum, в своей книге «Уроки Октября»: «Устраивать вооруженное восстание под голым лозунгом захвата власти партией – одно, а подготовлять и потом осуществить восстание под лозунгом защиты прав съезда Советов – совсем другое. Таким образом, приурочение вопроса о захвате власти ко Второму съезду Советов не заключало в себе каких-либо наивных надежд на то, что съезд сам по себе может разрешить вопрос о власти. Такой фетишизм советской формы был нам совершенно чужд». Не без цинизма замечает Троцкий относительно тогдашнего Временного правительства: «Эти люди верили всерьез, что дело идет для нас о советском парламентаризме …».[88]

Не собирался Ленин каким-либо образом демократизировать и саму большевистскую партию. Хотя в условиях советской власти партия давно уже не нуждалась в конспирации, она по-прежнему мыслилась большевистским руководством как круг жестко избранных и проверенных «посвященных», как «военная организация агентов». Ни о какой внутрипартийной демократии по образцу немецкой социал-демократии начала 20 века речи даже не шло. В сентябре 1921 года, уже в период нэпа, Ленин публикует в " Правде" весьма примечательную статью, в которой он размышляет о методах более демократической и эффективной чистки большевистской партии. Он подчеркивает, что " чистить партию, считаясь с указаниями беспартийных трудящихся, - дело великое < …>. Оно сделает партию гораздо более сильным авангардом класса, чем прежде < …>. Как частную задачу чистки партии, я бы указал еще на чистку ее от бывших меньшевиков, вступивших в партию позже начала 1918 года, надо бы оставить в партии, примерно, не более одной сотой доли, да и то проверив каждого оставляемого трижды и четырежды".[89] В том же духе высказывается Ленин и в «Детской болезни ‘левизны’ в коммунизме»: «Мы боимся чрезмерного расширения партии, ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы, которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать».[90] Примечательно, что даже в смертельно опасный для советской республики 1919 год, когда вступавшие в партию действительно могли считаться с расстрелом в случае поражения коммунистов, партия принимала в свои ряды только рабочих, красноармейцев, матросов и крестьян. Для всех остальных (‘буржуазных интеллигентов’ и представителей ‘эксплуататорских классов’) двери в партию были наглухо закрыты. Ленин вполне разделял общие марксистские иллюзии относительно особой миссии рабочего класса, его особого «классового чувства», «классового инстинкта». И Ленин, и Роза Люксембург считали, что достаточно только идейно просветить и усилить этот классовый инстинкт, как пролетариат сможет реализовать свою историческую миссию. После недвусмысленных уроков сталинизма и фашизма мы знаем теперь, насколько роковой оказалась эта иллюзия для марксистского коммунизма.

Таким образом, ленинский образ пролетарской (советской) демократии означал увековечение классового принципа (политическое бесправие для представителей буржуазных партий и «эксплуататорских классов»), а также неоспоримое (свободными демократическими выборами) господство большевистской партии. Допущение капитализма в рамках нэпа не означало для большевиков каких-либо политических послаблений в отношении буржуазии, разрешение каких бы то ни было, даже социалистических, оппозиционных партий и т.п. Напротив, Ленин призывал партию, так сказать, острее заточить карающий меч революции: «А нам не до игры в ‘оппозиции’ на ‘конференциях’. Мы окружены всемирной буржуазией, караулящей каждую минуту колебания, чтобы вернуть ‘своих’, чтобы восстановить помещиков и буржуазию. Мы будем держать меньшевиков и эсеров, все равно как открытых, так и перекрашенных в ‘беспартийных’, в тюрьме».[91] Такая политика в отношении политической оппозиции делала массовый террор против нее не только неизбежным, но желанным и оправданным в глазах прежде всего самого Ленина. Об этом недвусмысленно свидетельствуют его письма советскому наркому юстиции Д.И. Курскому (май 1922 года), которые составляют неотъемлемую часть так называемого «ленинского завещания».

«По-моему, - пишет Ленин в первом из этих писем, - надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу) ко всем видам деятельности меньшевиков, с.-р., и т.п.; найти формулировку, ставящую эту деяния в связь (выделено Лениным – С.П.) с международной буржуазией (курсив Ленина – С.П.) и ее борьбой с нами …».[92] В следующем письме Курскому Ленин следующим образом развивает свои мысли по уголовному преследованию политических противников: «…открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы. (Курсив Ленина – С.П.). Суд должен не устранить террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого».[93] Практической прелюдией столь репрессивного права стало беспощадное подавление Лениным «кронштадского мятежа» 1921 года, за которым стояли не столько происки «международной буржуазии», сколько разочарование вчерашних «революционных матросов», приведших большевиков к власти и требовавших теперь сохранения элементарных демократических свобод. Проблема большевиков заключалась в том, что они и вправду были очень похожи на якобинцев. И сегодня не вызывает никаких сомнений, что допущение Лениным «революционного самосознания» в качестве главного критерия для применения террора против политических противников по сути открывало двери, создавало законодательную базу для большого сталинского террора 30-ых годов. У столь бескомпромиссно отстаивавших диалектику большевиков не хватило диалектического воображения, чтобы понять, как быстро «конкретность» и «широта» их революционного правосознания смогут обратиться против них самих. Но этот дефицит воображения был фатален для многих революционеров. Дантон с его знаменитым «Они не посмеют!» не мог поверить, что можно арестовать даже его, живого символа великой революции. Примерно так же думали и Троцкий с Бухариным. Но так считали и тысячи рядовых большевиков, с чистой совестью отправлявших на виселицу «врагов революции». Известно, например, что среди сосланных в 20-30-ые гг. в Сибирь коммунистических оппозиционеров было распространено убеждение, что «по отношению к ним партия допустила досадную ошибку и скоро, осознав это, она вновь примет в свои ряды ‘преданных борцов за дело революции’». А в одном из коллективных обращений ссыльных сторонников Л.Д. Троцкого в ЦК ВКП(б) говорилось о «положительной роли репрессий, но только в том случае, если их направлять против ‘буржуазии, ее международной агентуры, эсеров и меньшевиков’».[94]

И каким бы «фальсифицирующим» ни был этот трагический опыт репрессированных коммунистов, даже им трудно было расстаться с убеждением, что демократические представительные учреждения, работающие на основе свободных общенародных выборов и в условиях политического плюрализма, не приемлемы для периода диктатуры пролетариата. Ведь все это их партия сдала в «архив истории», снабдив этикеткой «буржуазное государство». И здесь позиция большевиков принципиально расходится с позицией Р. Люксембург. Однако здесь же они гораздо последовательнее и в мыслях, и в делах, чем их немецкая коллега. В самом деле, критикуя большевиков за «устранение демократии вообще», Р. Люксембург, во-первых, недооценивала эффект прямой пролетарской демократии (очень скоро, впрочем, обернувшейся «фюрер-демократией»), который был для большевиков очевиден и важен в период революционного подъема. Во-вторых, Р. Люксембург, защищая демократические свободы как непреходящий (и по сути внеклассовый) инструмент любой демократии, останавливалась на полпути, соглашаясь с советским принципом объединения, а не разделения властей. В своем докладе на Учредительном съезде Коммунистической партии Германии она всецело высказывается в пользу советской власти вместо «буржуазного государства»: «Мы должны выхолащивать буржуазное государство снизу вверх, с тем чтобы больше не разделять общественную власть, законодательство и управление, а объединять их, передав в руки рабочих и солдатских Советов… Рабочие Советы должны иметь всю власть в государстве».[95] Но не является ли принцип разделения властей столь же внеклассовым «удобством» демократии, как всеобщие выборы и свобода мнений? И может ли вообще свобода мнений долго продержаться в обществе, когда на место представительных учреждений, выходящих из свободных выборов, приходят построенные по классовому принципу советы, соединяющие в себе все ветви власти и находящиеся к тому же под контролем одной коммунистической партии? Вполне вероятно, что стремление Р. Люксембург соединить советский принцип политической организации с демократическими свободами очень скоро обнаружило бы свою полную иллюзорность, приди ее партия к власти в революционной Германии 1919 года. Ясно, однако, и другое: Р. Люксембург пыталась увидеть в советах жизнеспособную альтернативу буржуазному парламентаризму, проявившему свою неспособность сохранить гражданский мир в условиях социально-экономического кризиса, вызванного первой мировой войной.

Резюмирующие вопросы:

· Чем близка позиция Х.К. Маригеллы ленинскому учению о революционной партии и революционной борьбе?

· Как оправдывает Ленин большевистский террор в годы гражданской войны?

· Считал ли Ленин террор неизбежным средством революционной политики?

· За что Р. Люксембург критикует Ленина и Троцкого после октября 1917 года?

· Почему Р. Люксембург считала террор «обоюдоострым мечом» революции? В чем она усматривала его опасность для социалистической партии?

· В чем Р. Люксембург усматривала связь между антидемократизмом большевиков и их отношением к террору?

· Почему Р. Люксембург называет «диктатуру пролетариата» большевиков «хозяйничаньем клики» и буржуазным господством «якобинцев»?

· Что понимала Р. Люксембург под «пролетарской демократией» как альтернативой террору революционной клики?

· В какой связи находится ленинское и троцкистское понимание «пролетарской диктатуры» и «советской власти» к большевистскому террору?

· Как выглядит ленинское «завещание» о месте террора в социалистическом строительстве?