Круги руин

And if the left off dreaming about you...

Trough the Looking-Glass, VI ^[32]

Никто не знал, как он причалил к берегу беззвездной ночью, никто не видел челн бамбуковый, тонущий в топях тех священных мест, но через трое суток все узнали, что мрачный человек явился с юга и родиной его была одна из многих деревушек, что лепятся на кручах гор вверх по течению, там, где язык зенд ^[33] не испорчен греческим и где не буйствует проказа. Еще известно, что седой пришелец губами прикоснулся к грязи и выбрался на берег, не раздвигая осоки (возможно, ее не чувствуя), хотя она впивалась в тело, и дотащился — весь в крови, качаясь, — до круглого пространства, увенчанного каменной фигурой: тигром или лошадью когда-то огненного цвета, а ныне цвета пепла. Этот круг был раньше храмом, но его выжгли давние пожары, его сгубила гнилостная сельва, а бог его не почитается людьми. И чужеземец лег у пьедестала. Его подняло утреннее солнце. Не удивляясь, он заметил, что раны без следа зарубцевались, сомкнул бесцветные глаза и снова погрузился в сон, но не от слабости, а усыпив себя усилием воли. Он знал, что этот храм был местом, куда его вело необоримое желание; он знал, что алчные деревья еще не удушили — там, ниже по течению реки — руины храма, тоже нужного ему с сожженными и мертвыми богами: он знал, что пробудился от криков какой-то безутешной птицы. Следы разутых ног, разбросанные финики, кувшин с водой ему поведали, что жители окрестных мест смотрели на него, не нарушая его сна, и, может быть, его просили о защите или боялись его чар. Он сам похолодел от страха и отыскал в развалинах стены большую нишу-усыпальницу и в ней укрылся, завесив вход листвой неведомых деревьев.

Желание, приведшее его сюда, при всей своей необычайности невыполнимым не было. Он вознамерился во сне увидеть человека, увидеть целиком, во всех подробностях, чтобы ввести его затем в реальный мир. Волшебный замысел заполнил его ум и душу. Когда бы кто-нибудь спросил, как он зовется, что он делал раньше, он не нашелся бы с ответом. Ему понравился необитаемый разбитый храм, ибо казался самой малой частью видимого мира; помехой не были и лесорубы, ибо они удовлетворяли его скромные потребности. В их приношениях и риса, и плодов хватало, чтобы насытить его тело, отданное единственной заботе — спать, видеть сны.

Вначале в сновидениях царил хаос. Чуть позже в них обрелись и смысл, и логика. Пришелец видел, что стоит он в центре круглого амфитеатра, ему казавшегося храмом, еще не преданным огню. Лавины сумрачных учащихся заполоняли скамьи; лица дальних смотрели на него из глубины веков и с высоты небесных звезд, но были четко различимы. Сновидец читал им лекции по анатомии, по космографии и магии. Ученики с напряжением слушали, стараясь отвечать разумно, словно понимали серьезность испытания, которое позволит одному из них покончить со своей никчемной призрачностью и войти в реальный мир. Человек и в снах, и наяву оценивал ответы своих видений и не давал себя сбить с толку ложью, угадывал в смущении иных развитие ума. Искал он душу, стоящую ввода в мир.

Прошло не более десяти ночей, как с огорчением он понял, что нечего рассчитывать на тех учащихся, которые приемлют рабски все его теории, но можно уповать на тех, которые порой решаются на обоснованное возражение. Первые, конечно же, достойные любви и благодарности, не могут никогда возвыситься до личности; последние немного более перспективны.

Однажды вечером (теперь и вечера ему дарили сновидения, и бдел он лишь два-три часа перед восходом солнца) он распустил своих несметных призрачных учеников, оставив только одного. То был умный, мрачный, порой строптивый юноша, который тонким и худым лицом напоминал того, кто его создал в снах. Недолго он скорбел о вдруг исчезнувших его товарищах. Его успехи после нескольких занятий могли бы поразить учителей. А катастрофа тем не менее приближалась.

Как-то, очнувшись от сна, словно выбравшись из трясины, человек посмотрел на сумерки, вскоре слившиеся с рассветом, и понял, что он вовсе не спал. Всю эту ночь и весь день его мучила жуткая ясность бессонницы. Он пытался искать пути в сельве, изнурять свое тело усталостью, но, лишь выпив немного цикуты, смог забыться в легкой дремоте, наполненной обрывками, снов, обычных, ненужных. Он пожелал было опять созвать своих учеников, но не успел сказать двух или трех назидательных слов и нескольких наставлений, как аудитория вдруг расплылась, растаяла. Почти неодолимая бессонница слезами ярости жгла старые глаза.

Он понял, что сотворять что-либо из разнородной и зыбкой материи, из которой сотканы сны, — самый мучительный труд для мужчины, даже если постигнуть все тайны и высшей, и низшей природы, труд, более тяжкий, чем вить из песка веревку или чеканить безликий ветер. Он понял, что его первый замысел был заранее обречен на провал. Поклялся выбросить из памяти гигантскую галлюцинацию, вначале сбившую его с пути, и обратился к новому, иному методу творения. Перед тем как приступить к работе, он более месяца накапливал энергию, потраченную на иллюзии. Он перестал звать сон и потому тотчас уснул, проспав положенное время. Те сны, которые порою видел, старался не запоминать. Ждал, когда станет круглою луна, чтобы снова взяться за дело. И вот как-то вечером, совершив омовение в водах реки, он украсил небесных богов, произнес ритуальные слоги всесильного имени и задремал. Почти сразу ему привиделось сердце, которое билось.

Он увидел сердце трепещущим, теплым, таинственным, величиною с кулак, цвета спелых гранатов в сумраке тела, безликого и бесполого. С усердием и любовью он грезил им четырнадцать светлых ночей. И с каждой ночью сердце виделось четче, яснее. Он не трогал его, а пока лишь смотрел, наблюдал, корректировал взглядом. Он ощущал это сердце, жил его жизнью — то очень близко, то издали. К пятнадцатой ночи наметил указательным пальцем артерию в легких, очертил в целом все сердце — внутри и снаружи. И остался доволен. Намеренно не ложился спать следующей ночью. Потом снова вернулся к сердцу, взывая к имени одной из планет, и принялся воображать во сне все остальные главные органы. К концу первого года он дошел до скелета, до самых век. Наверное, самым хлопотным делом было создание неисчислимых волос. Он сотворил во сне цельного человека, юношу, но тот не поднимался на ноги, не говорил, не мог открыть глаз. Ночь за ночью человек видел его во сне спящим. Гностическая космогония говорит, что демиург вылепил бурого Адама, которому не удалось встать на ноги. Таким же неуклюжим, грубым, примитивным, как тот Адам из глины, был и этот Адам из сновидений, созданный ночами мага. Однажды человек чуть было не сломал свое творение, но вовремя одумался. (Уж лучше бы сломал.) Когда призыв вдохновения остался без ответа, он пал к стопам — кто знает, тигра или лошади, — и стал взывать о помощи, не ведая какой. А вечером во сне ему явилась статуя. Она была живой и трепетной, но не казалась страшным отпрыском коня и тигра, а представлялась тем и этим огненным созданием вместе, еще — быком, грозой и розой. Многообразный бог открыл ему свое земное имя — Огонь; сказал, что в этом круглом храме (как и в других таких же) поклонялись и приносили жертвы ему, Огню, и что привидевшийся в сновидениях призрак волшебным образом им будет оживлен и все, за исключением Огня и созидателя-сновидца, станут призрак считать обычным человеком. Еще был дан такой наказ: как только юноша познает все обряды, пусть отправляется в другой сожженный храм, развалины которого лежат там, ниже по течению, и прославляет огненное божество в том одиноком месте. И вот во сне сновидца призрак пробудился и стал существовать.

Маг выполнил наказ. Он посвятил немало времени (почти два полных года), чтобы открыть ему законы мироздания и научить служению огню. Он юношу уже любил и не хотел с ним расставаться. Ссылаясь на пробелы в его познаниях, он ежедневно сам просыпался позже. И надо было переделать правое плечо, которое кривилось. Порой его одолевало чувство, что все это уже когда-то было... А в общем, он переживал счастливые часы. Прикроет веки и мечтает: «Теперь всегда я буду с сыном». Или еще того забавнее: «Сын, мною порожденный, всечасно ждет меня, а если не приду, он перестанет быть».

И постепенно приучал его к действительному миру. Однажды приказал ему поставить флаг на кручах дальних гор. Назавтра флаг уж плескал под небом. Он поручал ему и многое другое, отдавая все более смелые приказы. И понял с затаенной болью, что сын его готов явиться в мир — наверное, пришла пора. Той ночью он поцеловал его впервые и отослал к другому храму, развалины которого белели ниже по течению, за темной сельвой и болотом. Ранее (с тем, чтобы он не знал о своей призрачной природе и верил, что он обычный человек) маг побудил его забыть о времени учения.

Победа и покой создателя были окрашены печалью. В вечерние часы и на рассвете он падал ниц у каменной фигуры и представлял, наверное, себе, как его выдуманный сын свершает схожие обряды в другом кругу руин, там, ниже по течению. Ночами он не спал или спал так же, как все люди. Краски и звучанья мира воспринимал теперь он много хуже: ушедший сын брал силы у него и душу истощал. Цель своей жизни он достиг и жил в каком-то радостном забвении. К концу поры, которую одни рассказчики его истории предпочитают исчислять годами, другие — пятилетиями, он был разбужен как-то в полночь гребцами, прибывшими в лодке. Их лиц не разглядел, но весть от них услышал о чудо-человеке, живущем в северных руинах храма, способном пламень попирать ногами, не обжигаясь. Маг сразу вспомнил слова бога. Он вспомнил, что из всех земных созданий один Огонь лишь знал, что сын его не более как призрак. Эта мысль его утешила вначале, но вскоре стала мучить. Страшился он, что сына удивит такая необычная способность и тот в конце концов поймет, что он — всего видение. Не человеком быть, а порождением сна другого человека — какое унижение страшное, какая драма! Ведь каждому отцу милы и любы дети, рожденные (допущенные к жизни) им в смятении чувств или в угаре счастья. Естественно, что маг боялся за будущее сына, придуманного им штрих за штрихом, от головы до пят за тысяча одну таинственную ночь.

Внезапно размышлениям его пришел конец — тому предшествовало несколько знамений. Вначале (после долгой засухи) вдруг всплыло облако над дальними горами, такое легкое, как птица; потом и небо с юга заалело, как десны леопарда; потом распространился дым, покрывший ржавчиной металл ночей; потом — паническое бегство птиц и тварей. И повторилось то, что было сотни лет назад. Храм божества Огня огнем в руины превращался. Однажды на заре, лишенной птиц, увидел маг, как надвигается на стены пламень, круг за кругом. Была минута, когда ему хотелось в водах искать спасения, но он раздумал, поняв, что смерть явилась увенчать его преклонный возраст, освободить от всех забот. И он шагнул в пожар. Но языки огня не впились в тело, а облизали ласково, обмыли, не обожгли, не превратили в пепел. И с облегченьем, с болью униженья, с ужасом он понял, что и он тоже только призрак, который видится во сне кому-то.