Мотив будущего как далекого прошлого

Грядущее интерпретируется Бродским как наступление доисторического прошлого, как наступление эры варварства, оледенения, ископаемых чудовищ или времени, когда земля была покрыта водой и ее обитателями были моллюски:

<...> Дымят ихтиозавры грязные на рейде.

(«Зимним вечером в Ялте», 1969[II; 141])

Грядущее настало <...> <...>

Отличительные приемы

Пространственное удаление, «откат»

Во многих стихотворениях Бродского доминантную роль играет прием отдаления точки зрения в пространстве от изображаемого предмета -- вплоть до ее перемещения в космические сферы. Это пространственное отдаление -- знак отдаления, отчуждения психологического и экзистенциального. Среди ранних произведений такой прием является доминантным в «Большой элегии Джону Донну» (1963). Он развернут в «Осеннем крике ястреба» (1975), заявлен в начале «Пятой годовщины (4 июня 1977)» (1977): «Там хмурые леса стоят в своей рванине. Уйдя из точки «А», там поезд на равнине стремится в точку «Б». Которой нет в помине» (II, 419). Изображение лесов в их массе и города, из которого вышел поезд, как точки предполагает, что позиция созерцателя значительно отдалена от них в пространстве74. Этот прием «отката» завершают «Стихи о зимней кампании 1980 года» (1980). Панорамное видение определяет поэтику пространства в стихах «К Урании» (1982); при этом пространственное удаление как бы дезавуируется, ибо человек в своем одиночестве тождествен столь же одинокой земле: «и, глядя на глобус, глядишь в затылок» (III; 64). Космическое видение спорадически прослеживается в «Тритоне» (1994).

Менее сильными формами пространственного отчуждения у Бродского являются уподобление человека небесным телам («семейное фото -- вид планеты с Луны» -- «Строфы», 1974 [II; 469], «Я» и «Ты» как Канопус и Сириус -- 1995) и разделенность лирического героя и его адресата в земном пространстве.

Прием «математизации»

Одна из особенностей поэзии Бродского -- сочетание слов, обозначающих предметы повседневной жизни, материальные явления, с терминами, элементами языка алгебры и геометрии75, которым не соответствуют какие-либо конкретные денотаты. Такое сочетание конкретного и абстрактного создает эффект отстранения и повторяемости единичного: бытие в своих единичных проявлениях сводимо к абстракции. Муза поэта -- «Муза точки в пространстве и Муза утраты очертаний», «Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь в телескоп! Вычитанья без остатка! Нуля» («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» [II; 328-- 329]). Метафора, воплощающая мотив одиночества и потерь, -- «геометрия утрат» («В горах», 1984 [III; 88]).

Сплетение математических терминов и предметных слов создает непредсказуемые метафоры, как «развалины геометрии», математические понятия теряют свой исконный смысл, превращаясь в означающие, лишенные денотатов («Точка, оставшаяся от угла»):

Вечер. Развалины геометрии.

Точка, оставшаяся от угла.

Вообще, чем дальше, тем беспредметнее.

Так раздеваются догола.

(«Вечер. Развалины геометрии», 1987[III; 136])

Неразличение, уравнивание знака и вещи

Этот повторяющийся прием Бродского проистекает из представления о сходстве, изоморфности мира и текста (языка, звука, буквы, слова, рисунка, картины). Некоторые примеры: «Густой туман листал кварталы, как толстой роман» («Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе», 1969 (?), 1970 (?) [IV (1); 7])77; «здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы» («1972 год», 1972 [И; 292]); «на площадях, как " прощай" широких, и улицах узких, как звук " люблю"» («Лагуна», 1973 [II; 320])78; «и в гортани моей <...> чернеет, что твой Седов, " прощай"» («Север крошит металл, но щадит стекло» из цикла «Часть речи», 1975-- 1976 [II; 398]); «Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца, петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки. <...>» («Декабрь во Флоренции», 1976 [II; 384]); «Отсутствие мое большой дыры в пейзаже не сделало; пустяк: дыра, -- но небольшая. Ее затянут мох или пучки лишая, гармонии тонов и проч. не нарушая» («Пятая годовщина (4 июня 1977)» [II; 421]); «Склоны, поля, овраги повторяют своей белизною скулы. <...> И в занесенной подклети куры <...> кладут непорочного цвета яйца.

Если что-то чернеет, то только буквы. Как следы уцелевшего чудом зайца» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11]); «Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него -- и потом сотри» («То не Муза воды набирает в рот» [III; 12]); «Жужжанье мухи, увязшей в липучке, -- не голос муки, но попытка автопортрета в звуке " ж". Подобие алфавита, тело есть знак размноженья вида за горизонт»; «И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая, где иероглиф, где запятая» (оба примера -- из «Эклоги 5-й (летней)», 1981 [III; 37, 41]); «Я всматриваюсь в огонь. На языке огня раздается " не тронь" и вспыхивает " меня"» («Горение», 1981 [III; 29]); «Рим, человек, бумага» («Римские элегии», 1981 [III; 47]); «<...> смех громко скрипел, оставляя следы, как снег, опушавший изморозью, точно хвою, края местоимений и превращавший " я" в кристалл, отливавший твердою бирюзой, но таявший после твоей слезой» («Келломяки», 1982 [III; 60]); «Эти горы -- наших фраз эхо»; «Горы прячут, как снега, в цвете собственный глагол» («В горах», 1984 [III; 84--86]); «И более двоеточье, чем частное от деленья голоса на бессрочье, исчадье оледененья, я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси» («Вот я и снова под этим бесцветным небом...», 1990 [IV (2); 92])79; «Хоть приемник включить, чтоб он песни пел. / А не то тишина и сама -- пробел» («Метель в Массачусетсе», 1990 [IV (2)]); «Видимо, шум листвы <...> <...> пользовался каракулями <...>» («Воспоминание», 1995 [IV (2); 196]).