Структура языка. Язык как система.

Как орудие общения язык должен быть организован как целое, обладать известной структурой и образовать единство своих элементов как некоторая система.

Прежде чем говорить о структуре и системе языка необходимо выяснить еще один вопрос.

Если наши представления и отработанные сознанием понятия являются «копиями», «слепками», «образами» действительных вещей и процессов природы, то это не относится к словам языка и к языку в целом.

Прямое «отражение» вещей может быть только в звукоподражаниях (ку–ку, хрю–хрю и т. п.), да и то внутренние фонетические законы могут препятствовать более точному воспроизведению звуков природы звуками речи. Поэтому одни и те же звуки природы как звукоподражания различны в разных языках. Обычные же, незвукоподражательные слова своим материальным составом ничего общего не имеют с обозначаемыми ими вещами и явлениями. Действительно, что общего между звуковыми комплексами дом, нос, брат, кот и т. п. и соответствующими вещами и явлениями? Совершенно ясно, что эти звуковые комплексы не «отражают» действительности, как ее отражают представления и понятия.

Почему же мы все–таки знаем и узнаем, что дом – это «дом», а кот – это «кот» и т. д.?

Ответ на это мы находим в теории знака. Что же надо понимать под термином знак? Это можно применительно к языку свести к следующим пунктам:

Знак должен быть материальным, т. е. должен быть доступен чувственному восприятию, как и любая вещь.

Знак не имеет значения, но направлен на значение, для этого он и существует, поэтому знак – член второй сигнальной системы.

Содержание знака не совпадает с его материальной характеристикой, тогда как содержание вещи исчерпывается ее материальной характеристикой.

Содержание знака определяется его различительными признаками, аналитически выделяемыми и отделяемыми от неразличительных.

Знак и его содержание определяется местом и ролью данного знака в данной системе аналогичного порядка знаков.

Это можно пояснить такими примерами. Если сравнить кляксу и букву, материальная природа которых одинакова и обе они доступны органам восприятия, то выясняется, что для характеристики кляксы все ее материальные свойства: и размер, и форма, и цвет, и степень жирности – одинаково важны. А для буквы важно лишь то, что отличает эту букву от других: а может быть больше или меньше, жирнее или слабее, может быть разного цвета, но это «то же а», тогда как при различии этих признаков кляксы будут разные. Клякса ничего не значит, а буква значит, хотя и не имеет своего значения; а же существует для того, чтобы, различаясь с о, у и т. п., различать стал от стол, стул и т. п. У буквы же может быть существенно изменен ее материальный вид, например: а, а, А, А и т. д., но это то же самое, тогда как для кляксы изменения ее контуров приводят к тому, что это разные кляксы. Дело здесь именно в том, что знак – это членопределенной знаковой системы, для буквы – алфавитной и графической, тогда как любая клякса может «существовать» сама по себе и ни в какой системе не участвовать.

Возможность знаков выполнять свою различительную функцию основана на том, что знаки в пределах данной знаковой системы (алфавит, звуковой строй языка) сами различаются либо в целом, либо посредством какой–нибудь частной, отдельной диакритики. Это тоже легче всего показать на буквах. Так, о и х различаются в целом, не имея ничего общего, наоборот, ш и щ имеют все общее, кроме одной диакритики – «хвостик» у щ, такие буквы, как А и Н, построены из тех же трех линий, из которых две – вертикальные и одна – горизонтальная, но у Н вертикальные линии параллельны, а у А они сходятся под острым углом. Аналогичные соотношения имеются и у фонем (о чем см. ниже, а также гл. III, § 39).

Среди ученых нет единого понимания знака в языке, и многие это понятие объясняют по–разному.

Термином «знак» охотно и широко пользовался Ф. Ф. Фортунатов, который писал: «Язык представляет… совокупность знаков главным образом для мысли и для выражения мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований». Фортунатов рассматривает также и знаки для выражения отношений: «…звуки слов являются знаками для мысли, именно знаками как того, что дается для мышления (т. е. знаками предметов мысли), так и того, что вносится мышлением (т. е. знаками тех отношений, которые открываются в мышлении между частями ли мысли или между целыми мыслями)».

Далее Фортунатов рассматривает взаимодействие разного типа знаков в языке, что перекликается с его учением о форме слова и с его пониманием значения: он говорит о таких «принадлежностях звуковой стороны языка, которые сознаются (в представлениях знаков языка) как изменяющие значение тех знаков, с которыми соединяются, и потому, как образующие данные знаки из других знаков, являются, следовательно, сами известного рода знаками в языке, именно знаками с так называемыми формальными значениями; неформальные значения знаков языка в их отношении к формальным значениям языка называются значениями материальными… или также реальными».

Очень важные различения в области теории знака указывает в «Логических исследованиях» немецкий логик Эдмунд Гуссерль: 1) всякое выражение есть знак, 2) надо различать настоящие знаки (Zeichen) и «метки» или «приметы» (Anzeichen) типа крестов, начертанных мелом на домах гугенотов в Варфоломеевскую ночь, или узелков на платке, «чтобы не забыть», 3) знаки направлены на значение, тогда как метки остаются простым обозначением, 4) знаковая направленность может относиться к называемому предмету – это «предметная отнесенность» (gegenstandliche Beziehung), к «выражению говорящего» (Kundgabe) и собственно к значению (Bedeutung), 5) очень важным для лингвистов является различение случаев: а) одно значение – разные предметы, это universalia («универсалия») – общие понятия: лошадь, человек и б) один предмет – разные значения – это синонимы: глаза – очи[ 23 ].

Развивая идеи Э. Гуссерля, австрийский психолог, философ и лингвист Карл Бюлер, описывая в своей книге «Теория языка» различные направленности знаков языка, определяет основные функции языка: 1) функция выражения, или экспрессивная функция (Ausdrucksftinktion), когда выражается состояние говорящего, а выражающие его знаки являются симптомами (например, междометия: ай, ох и т. п.); 2) функция призыва, обращения к слушающему, или апеллятивная функция (Appellfunktion), такие знаки являются сигналами (например, окрик эй!, императив стой и т. п.) и 3) функция «представления», или репрезентативная (экспликативная) функция, когда один другому о чем–то говорит или рассказывает (Darstellungsfunktion), такие знаки Бюлер называет символами; эта функция является самой существенной для языка, так как благодаря ей осуществляется коммуникация[ 24 ].

Датский лингвист Л. Ельмслев пишет о знаках: «Язык по своей цели – прежде всего знаковая система; чтобы полностью удовлетворять этой цели, он всегда должен быть готов к образованию новых знаков, новых слов или новых корней… При условии неограниченного числа знаков это достигается тем, что все знаки строятся из незнаков, число которых ограничено… Такие незнаки, входящие в знаковую систему как часть знаков, мы назовем фигурами; это чисто операциональный термин, вводимый просто для удобства. Таким образом, язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям можно построить легион знаков…»[ 25 ]

Есть и такое мнение, что то, чтό называет Ельмслев фигурами, – это знаки–диакритики, а то, что у Ельмслева собственно знаки, – это знаки–символы. Можно говорить также о знаках I рода (фигуры, диакритики) и знаках II рода (символы).

К знакам I рода, полностью отвечающим указанным выше требованиям, относятся звуковые и графические знаки: они доступны человеческому восприятию, не имеют своего значения, исчислимы и строго организованы в систему, откуда и получают свою характеристику.

Морфемы частью исчислимы (аффиксы), частью неисчислимы (корни) и имеют свое значение; слова в языке явно неисчислимы (хотя для каждого текста их число может быть точно определено), но так как и морфемы и слова составлены из знаков I рода (фонем, букв), то и эти единицы языка – тоже знаки, что делается особенно ясным, если рассмотреть соотношение слов и вещей, ими обозначаемых.

Слова как названия вещей и явлений не имеют ничего общего с этими вещами и явлениями; если бы такая естественная связь слов и вещей существовала, то в языке не могло быть ни синонимов– различно звучащих слов, но называющих одну и ту же вещь (забастовка – стачка, завод – фабрика, тощий – худой, есть – жрать и т. п.), ни омонимов – одинаково звучащих слов, но имеющих разные значения (лук – «оружие» и лук – «растение», ключ – «родник» и ключ – «инструмент для отпирания замка», лама – «тибетский монах» и лама – «американское животное» и т. д.), невозможен был бы и перенос значений (хвост – «часть тела животных» и хвост – «очередь», собачка – «маленькая собака» и собачка – «рычаг для спуска курка» и т. п.), наконец, невозможно было бы наличие разнозвучащих слов для обозначения одного и того же явления в разных языках (однако это так, ср. русское стол, немецкое Tisch, французское table, английское board, латинское mensa, греческое trapedza, турецкое sofra, финское pö ytä и т. д.).

Маркс писал, что «название какой–либо вещи не имеет ничего общего с ее природой»[ 27 ].

Поэтому объяснить непроизводные, взятые в прямом значении слова нельзя: мы не знаем, почему «нос» называется носом, «стол» – столом, «кот» – котом и т. п.

Но слова, производные от простых, уже объяснимы через эти непроизводные: носик через нос, столик через стол, котик через кот и т. п., равно как и слова с переносным значением объяснимы через слова прямого значения; так, нос у лодки объясняется через сходство по форме и положению с носом человека или животного, стол – «пища» – через смежность в пространстве со столом – «мебелью» и т. п.

Таким образом, слова производные и с переносными значениями мотивированы и объяснимы в современном языке через слова непроизводные и прямого значения. Слова же непроизводные и прямого значения немотивированы и необъяснимы, исходя из современного языка, и мотивировка названия может быть вскрыта только этимологическим[ 28 ] исследованием при помощи сравнительно–исторического метода[ 29 ].

Почему же все–таки стол, дом, нос, кот и т. п. не просто звукосочетания, а слова, обладающие значением и понятные для всех говорящих по–русски?

Для выяснения этого вопроса следует ознакомиться со структурой языка.

Под структурой следует понимать единство разнородных элементов в пределах целого.

Первое, с чем мы сталкиваемся при рассмотрении структуры языка, приводит нас к очень любопытному наблюдению, показывающему всю сложность и противоречивость такой структуры, как язык.

Действительно, на первый взгляд речевое общение происходит очень просто: я говорю, ты слушаешь, и мы друг друга понимаем. Это просто только потому, что привычно. Но если вдуматься, как это происходит, то мы наталкиваемся на довольно странное явление: говорение совершенно непохоже на слушание, а понимание – ни на то, ни на другое. Получается, что говорящий делает одно, слушающий – другое, а понимают они третье.

Процессы говорения и слушания зеркально противоположны: то, чем кончается процесс говорения, является началом процесса слушания. Говорящий, получив от мозговых центров импульс, производит работу органами речи, артикулирует, в результате получаются звуки, которые через воздушную среду доходят до органа слуха (уха) слушающего; у слушающего раздражения, полученные барабанной перепонкой и другими внутренними органами уха, передаются по слуховым нервам и доходят до мозговых центров в виде ощущений, которые затем осознаются.

То, что производит говорящий, образует артикуляционный комплекс; то, что улавливает и воспринимает слушающий, образует акустический комплекс.

Артикуляционный комплекс, говоримое, не похож физически на акустический комплекс, слышимое. Однако в акте речи эти два комплекса образуют единство, это две стороны одного и того же объекта. Действительно, произнесем ли мы слово дом или услышим его – это будет с точки зрения языка то же самое. (Мысль изреченная есть ложь)

Отожествление говоримого и слышимого осуществляется в акте речи благодаря тому, что акт речи – двусторонен; типичной формой речи является диалог, когда говорящий через реплику делается слушающим, а слушающий – говорящим. Кроме того, каждый говорящий бессознательно проверяет себя слухом, а слушающий – артикуляцией. Отожествление говоримого и слышимого обеспечивает правильность восприятия, без чего невозможно достигнуть и взаимопонимания говорящих.

При восприятии неизвестного языка артикуляционно–акустического единства не получается, а попытка воспроизведения артикуляции услышанного приводит к неверным артикуляциям, диктуемым навыками своего языка. Это явление хорошо описано в «Войне и мире» Л. Толстого, когда русский солдат Залетаев, услыхав песню, которую поет пленный француз Морель: «Vive Henri quatre, Vive, ce roi vaillant! Се diable a quatre…», воспроизводит ее как «Виварика. Виф серувару! Сидябляка!» и далее передает продолжение французской песни: «Qui eut le triple talent, De boire, de battre, et d'ê tre un vert galant…» – как «Кью–ю–ю летриптала, де бу де ба и детравагала»[ 31 ].