Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Иван Калита. Дмитрий Донской. Московия.

А. Л. Юрганов

Вот тот фон, на котором разворачивались основные события исторической драмы XIV в. Объединение страны и централизация начались реально именно в XIV в., когда возросли силы русских земель для более активного со­противления Орде. Непросто, извилисто шло освобожде­ние от ига. Требовались гигантские усилия, чтобы вновь обрести государственную цельность и независимость. В центре этих процессов находились московские князья. Исторические закономерности развития не существуют вне людей, их поступков, идей, помыслов, решений. И от того, кто стоял в центре важнейших событий эпохи, зависела порой судьба страны.

 

«Минуты роковые» XIV в. особенно отразились в жиз­ни двух московских князей — Ивана Калиты и Дмитрия Донского, деда и внука.

 

Смерть одного и рождение другого разделяют всего десять лет и две даты: 1340 г. и 1350-й. Правления этих князей московского дома составляют между тем разные эпохи: внук позволил себе то, за что дед (в свое время) не пощадил бы. Их жизни отстоят от нас на расстоя­нии почти семи веков! Чем же мерить сегодня поступки князей?

 

Человеческое сознание — общественный продукт, и каждая эпоха накладывала неповторимый отпечаток на человеческую психику. Менялась, как верно подметил А. Я. Гуревич, не психофизиология, а «историческая обусловленность мировосприятия».

 

Был ты видом довольно противен,

 

Сердцем — подл...

 

Но не в этом суть:

 

Исторически прогрессивен

 

Оказался твой жизненный путь.

 

Н. Коржавин

 

В труде великого русского историка Н. М. Карамзина образ Ивана Калиты — многомерный: его писал худож­ник слова, ставивший перед собой задачу дать живопис­ную картину прошлого.

 

Известно, что Иван Данилович подавлял народное восстание в Твери в 1327 г., но историк, ограничившись легким упреком, винит главным образом Узбека («мще­ние ханское») и... самого тверского князя Александра Михайловича, который оказался недостаточно мужест­венным и последовательным. Н. М. Карамзин повторил доводы летописцев в пользу Ивана Калиты: с его при­ходом на великокняжеский престол воцарилась «тишина» и «моголы» перестали опустошать земли Руси: земле­дельцы могли «спокойно трудиться на полях, купцы ездить из города в город с товарами, Бояре наслаждаться избытком; кони Татарские уже не топтали младенцев, девы хранили невинность...». Эта «благословенная по тогдашним обстоятельствам перемена ознаменовала воз­вышение Москвы». Государственнику Н. М. Карамзину импонировала «польза» государственная, но как худож­нику и историку ему было неловко полностью оправ­дывать князя: «Правила нравственности и добродетели святее всех иных и служат основанием истинной По­литики. Суд Истории, единственный для Государей — кроме суда Небесного — не извиняет и самого счаст­ливого злодейства: ибо от человека зависит только дело, а следствие от Бога».

 

«Счастливое злодейство» под пером великого истори­ка возвышалось до известной пушкинской дилеммы; потомки по ремеслу уже огрубили эту истинно поэтическую мысль до тривиального оправдания: Иван Калита, конеч­но, поступал плохо, но что делать, если Москве и мо­сковским князьям суждено было «закономерно» возвы­ситься. Такой оказалась тенденция в официальной ис­ториографии не только буржуазной, но и советской. Благополучно она существует и ныне. Возьмем, к при­меру, книгу И. Б. Грекова и Ф. Ф. Шахмагонова «Мир истории. Русские земли в XIII — XV вв.», увидевшую свет в 1986 г. (и уже переизданную). Авторы признают, что на личность Ивана Калиты взгляд не одинаков: «Не раз выдвигались обвинения в его адрес, что вот-де тверичи восстали, а он по злобе на тверских князей, в борьбе за великокняжеский стол навел на Русь ордынскую рать. Раздаются сожаления, что Тверь не поддержали другие русские города. Сожаления, конечно, имеют право (!) на существование. Но нельзя не принимать в расчет, что Русь еще не была готова к свержению ордынского ига, не имела на это сил, в то время как Орда при Узбек-хане переживала апогей своего могущества». Далее авторы приводят, кажется, главный аргумент: «Ордынская рать и без Ивана Калиты пришла бы на Русь, двигаясь на Тверь, она опустошила бы и Рязанскую и Владимиро-Суздальскую земли. У Ивана Калиты не было выбора: или идти вместе с татарской ратью покорять Тверь и тем самым спасти Москву, Владимир, Суздаль, или потерять все». Столь длинную цитату следует привести, чтобы в полной мере оценить саму эту тенденцию.

 

О «премудром», «лукавом», «жестоком» Иване Кали­те судят, исходя из довольно простой логики: результат совершившегося — критерий всего, в том числе и челове­ческой деятельности. Не вписался в схему «закономер­ного» развития мятежный и трагический персонаж вроде тверского князя Александра Михайловича, и о нем хоть и сказано, но мельком. А победи Тверь Москву, и те же историки так же, наверное, оставили бы на задворках истории «недальновидных» московских князей.

 

Труд русского народа, его героическая борьба с игом и постепенное ослабление Орды создавали условия для образования на Руси единого Русского государства во главе с центром. Каким? Этот вопрос решался конкрет­ной политической историей. Многое зависело от случая. «Но едва ли можно, не сделавшись педантом, утверж­дать, — писал Ф. Энгельс, — что среди множества мелких государств Северной Германии именно Бранденбург был предназначен для роли великой державы...» Нет у нас никаких моральных прав лучше относиться к московским князьям лишь потому, что нам известно, чем закончилась их борьба с Тверью. Был ли выбор у Ивана Калиты в 1327 г.? К этому вопросу мы ниже вернемся, а пока напомним: к концу XIII в. на северо-востоке Руси произо­шла серия крупных городских восстаний против всевластия ордынцев. О них, по вышеупомянутой сентенции, тоже можно было бы «сожалеть», если бы не такой «пустяк» в итоге, как прекращение деятельности баскаческих отрядов. Все-таки небесполезное дело бороться за свою свободу!

 

Недоказуем тезис, что если бы не покорил Иван Кали-та Тверь, то погибла бы вся Северо-Восточная Русь. На равных с этим утверждением и такая логика: соединись Иван Данилович с Тверью, и Куликовская битва произо­шла бы на 53 года раньше.

 

. В какой же мере мы из «настоящего» можем судить о поступках людей прошлого? Отказаться совсем от сочу­вствия им, превратиться в статистиков? Едва ли это будет честно по отношению к самим себе: ведь тогда и в «на­стоящем», которое неизбежно станет седой стариной, не нужно совершать благородных поступков, не веруя, что их по достоинству оценят историки энного тысячелетия.

 

Итак, если не отнять у нас права сопереживать про­шлому, то с чем соизмерить наши представления о добре и зле, честности, благородстве, мужестве? Иными слова­ми: была ли в первой трети XIV в. иная философия борьбы, отличная от той, которую демонстрировал «дальновидный» Иван Калита?

 

Возвратимся к истокам отношений московских и тверских князей. После смерти великого князя влади­мирского в 1304 г. «стол» отошел тверскому князю Миха­илу Ярославичу, но за спорные территории и ханский ярлык начал борьбу московский князь, внук Александра Невского, Юрий Данилович. В Орде решено было пере­дать ярлык Михаилу Тверскому. Началась изнуритель­ная и тяжелая для русского народа «гражданская война» двух княжеств. Оба князя не были щепетильны в выборе средств борьбы.

 

Так, в 1315 г. Михаил Ярославич двинулся против Новгорода с русскими и монгольскими войсками, чтобы подчинить его своему диктату. Под Торжком произошла «зла» сеча: много новгородцев полегло в бою. Уцелевших ждала печальная участь — продажа в рабство. В это время Юрий Данилович гостил у хана и готовился к то­му, чтобы совершить нечто подобное с тверичами. Для начала женился на сестре хана Узбека — Кончаке и полу­чил ярлык на великое княжение. Следующий шаг — воз­вращение на Русь (1317). Двигаясь по Тверской земле, «много зла творяху христианом»: сжигали села и урожай, людей обращали в рабов. В 40 верстах от Твери произош­ло сражение ордынско-московских и тверских войск. Не рядовое это было столкновение: тверской князь, лишен­ный ярлыка на великое княжение, осмелился пойти про­тив воли Орды с оружием в руках. И притом победил, наголову разбив союзные войска Юрия Даниловича. Мо­сковский князь спасся бегством в Новгород, а его жена, Кончака, и брат Борис оказались в плену. Однако победа обернулась поражением. В плену умерла Кончака. По слухам, едва ли достоверным, ее отравили. Этим обсто­ятельством (думаю — не единственным) не преминул во­спользоваться Юрий, чтобы расправиться с соперни­ком. Оба князя предстали перед ханским судом. Итог известен: 22 ноября 1318 г. Михаила Ярославича каз­нили.

 

Как же современники воспринимали эти события? В науке хорошо известно, что летописи составлялись «задним числом», с опозданием порой на несколько деся­тков лет. Средневековье не знало авторского права, и по­тому любой летописный редактор мог по своему усмот­рению (равно как и велению свыше) изменить то или иное описание. Историкам повезло: в их распоряжении оказал­ся уникальный памятник общественной мысли феодаль­ной Руси начала XIV в.— «Повесть о Михаиле Тверс­ком». Автор ее — современник событий, сама же «По­весть» (ее древнейшая редакция) написана была в конце 1319 или в начале 1320 г.

 

По мысли тверского книжника, беды Руси — от раз­общенности князей. Ордынцы ссорят русскую «братию». Они, например, говорят Юрию Московскому: если ты дашь больше «выход» (дань), чем Михаил, то получишь великое княжение. Благодаря вражде князей «поганые» извлекают выгоды («множаишая дары възимают»). Вме­сте с тем автор призывал не к единству равных князей, а к восстановлению феодального правопорядка: младшие князья должны подчиняться старшим. Юрий Данилович поднял руку на «брата старейшего»! В начале XIV в., при еще могущественной Орде, не побоялся автор «Повести» сказать о хане Узбеке как о «законопреступном». В этом удивительном памятнике, по справедливому замечанию В. А. Кучкина, «была воздвигнута антиордынская политическая программа, которая оказала заметное влияние на формирование патриотических освободи­тельных идей».

 

Но обратимся к «Повести» для нравственной оценки действий Михаила Ярославича. В исповеди игумену пе­ред отъездом на суд в Орду тверской князь говорит: «...умысли положите душу свою за отечьство избави множество (здесь и далее курсив мой.— А. Ю.) от смер­ти своею кровию и от многоразличных бед». Нам неиз­вестно, произносил или нет в реальности эти слова Миха­ил Тверской. Важно другое — как в то время понимали нравственный долг и подвиг человека. Пострадать за «множество», т. е. народ, положить «душу свою» за «отечество» — вот истинная высота!

 

Слово «отечьство» — многозначное: это — и состоя­ние отца, родовитость, отцовство, и родина, и происхож­дение, и владение, полученное от предков (т. е. вотчинная земля). В средние века, как видно, слово «отечество» употреблялось порой в значениях, необычных для со­временного человека. Говорили, например, так: «А же­нятся не на лепоту зря, токмо по отечеству», что означало «зря» на родовитость и достоинство. Или: «Тягался в отечестве кравчей Борис Федорович Годунов с бояри­ном со князем Васильем Андреевичем Сицким». Тягаться в отечестве — значило местничаться. В начале XIV в. «отечьство» еще не воспринималось как вся «Русская земля», ибо значило лишь вотчину, т. е. собственное владение князя. Шире этого геополитического понятия было представление о «многом роде христианском», со­стоявшем, конечно, не только из тверичей и москвичей. Тверская летопись так описала смерть Михаила Ярос­лавича: «Приать нужную (насильственную.— А. Ю.) смерть за Христианы и за отчину свою». Когда же ор­дынский карательный отряд, разгромив Тверь в 1327 г., не тронул Москву, та же летопись отметила с удовлет­ворением: «Человеколюбивый Бог, своею милостию за­ступил (защитил.— А. Ю.) благовернаго великого кня­зя... его град Москву и всю его отчину от иноплеменник поганых...»

 

Политический кругозор русских князей ограничивался тогда интересами прежде всего своего княжества. Но и в этих геополитических представлениях были свои по­люсы, речь о которых пойдет несколько позже.

 

Многие русские летописи сообщают, что после подав­ления тверского восстания и получения московским кня­зем ярлыка на великое княжение наступила «тишина» по всей Руси. А в некоторых летописях указывался даже ее срок — 40 лет. Странная цифра. Ведь Иван Калита умер в 1340 г.— так что из 40 лет лишь 13 его! Может быть, летописцы имели в виду создание условий для такой многолетней тишины? Сами летописи, как отмечалось, почти никогда не были синхронны событиям. Не след ли это запоздалого (через 40 лет) взгляда на политику Ивана Даниловича? Но не будем торопиться. Науке известен такой памятник ранней московской письменности, как «Похвала» великому князю Ивану Даниловичу, представ­ляющая собой запись на Списком евангелии 1339 г. В этой записи, сделанной еще при жизни Калиты, в пане­гирическом тоне восхваляется деятельность московского князя и одно из его достижений — «тишина»!

 

Известный филолог Н. А. Мещерский в 1969 г. опуб­ликовал исследование, в котором уточнил время написа­ния «Похвалы»: не 1339 г., как считалось ранее, а 1340-й, причем «незадолго до смерти великого князя». Но уче­ный не обратил достаточного внимания еще на одно обстоятельство: запись сделана дьяками «повелением» чернеца Анании, которым и был князь Иван Данилович Калита после пострижения.

 

Перед нами «похвала» московского князя самому се­бе: этакий авторский панегирик. Поскольку запись широ­ко использовалась московскими книжниками XIV — XV вв., можно предположить, что характеристика прав­ления Ивана Калиты обязана своим происхождением самому Ивану Калите. Во всяком случае, науке еще пред­стоит разобраться в происхождении летописной «тишины».

 

За что же хвалил себя московский князь? Запись на евангелии свидетельствует: библейский пророк предска­зал «тишину» в Русской земле при Иване Калите. Далеко не все историки относились и относятся скептически к этому тезису. Вот что, например, писал И. У. Будовниц, автор замечательного исследования о московско-тверс­ком летописании: «Нарушение этого равновесия (между Москвой и Тверью после 1327 г.— А. Ю.) в пользу силь­нейшего княжества исключало внутренние кровавые не­урядицы среди князей, вынуждало их присмиреть перед сильным великим князем. Авторитет последнего внутри страны обеспечивал и внешнюю безопасность Руси. Не­даром летописец отмечает «тишину», наступившую наРуси после восшествия Ивана Калиты на великокняжес­кий престол». Так ли?

 

В 1329 г. Иван Данилович с большим войском напра­вился к Пскову, где отсиживался тверской князь. Цель похода — добиться, чтобы Александр Михайлович выпо­лнил приказ хана — ехать в Орду. Едва ли можно со­мневаться в том, что желания Узбека и Калиты полно­стью совпадали — им не терпелось убить мятежного кня­зя. Назревало крупное сражение, снова должна была пролиться кровь. Что же помешало этому совершиться?

 

Иван Калита готов был к самым решительным дейст­виям, но вначале использовал своих послов, заставив также новгородцев послать «владыку». Они, если верить летописям, говорили Александру: «Пойди в орду, а не погуби християн от поганых». Князь вроде и «восхоте» пойти в Орду, но его остановили псковичи: «Не ходи в орду, и аще что будет на тебе, то изомрем с тобою во едином месте». Видя твердость псковичей, Иван Данило­вич прибег к последнему мирному средству — услуге ми­трополита Феогноста, который проклял и отлучил от церкви не только Александра, но и псковичей. А это означало, по понятиям средневековья, страшную участь: ведь если «святитель паче воли божий отлучит кого, не последует ему божественный суд». Отлучение от церкви и проклятие на весь город лишало людей главного в хри­стианстве — веры в спасение через высший суд. Интер­дикт Феогноста закрывал церкви Пскова: нельзя было крестить новорожденного, провести отпевание умершего. А ведь и младенец, и покойник не могли ждать: им нужна была санкция церкви на божию «благодать»! Церковная дипломатия подействовала — князь решил уйти из горо­да. Два года назад Иван Калита не поколебался приме­нить военную силу против Твери и нарушить «тишину». Вряд ли остановился бы он перед насилием и сейчас, чтобы захватить Александра Михайловича и представить в Орду. Но проще и легче было решить дело миром: для этого и понадобился Феогност. По псковскому летописа­нию, перед уходом тверской князь обратился к жителям города со словами: «Братиа моя и друзи мои, не буди на вас проклятиа ни отлучениа мене ради; еду из града вашего вон, не буди вашего целованиа (вашей клятвы.— А. Ю.) на мне, ни моего на вас». Пусть даже не говорил этих слов князь тверской — допустим, они ему приписа­ны, — но атмосфера взаимной поддержки «христиан», взаимной жертвы друг ради друга в летописях сохранилась, думаю, нетронутой. Как видно, не авторитетом московского князя установилась «тишина». Иван Калита обязан был ею общественному настроению не допустить пролития крови «христиан». Помыслы московского князя не совпадали с чаяниями народа, больше всего стра­давшего от междоусобиц.

 

Однако на том история с тверским князем не кон­чилась: была ли тихой «тишина»? В 1337 г. Александр Михайлович поехал в Орду и добился от Узбека права вернуться в Тверь: за десять лет после восстания многое забылось, и его, видимо, простили. Наступила решающая фаза противоборства московского и тверского князей.

 

Как повел себя Иван Калита? В 1339 г. он вместе с сыновьями Семеном и Иваном (отцом Дмитрия До­нского) отправился в Орду. Воскресенская летопись, не скрывая ничего, заявляет: «Его же (Ивана Калиты.— А. Ю.) думою посла царь Азбяк на Русь по князя Алек­сандра Михайловича». Сомнений нет, то был донос. Але­ксандр Михайлович, судя по Тверской летописи, догады­вался о своей участи: «Аще пойду, разлучен буду с живо­том, аще ли не пойду, то много пакости будет христианом». Как только он, сделав выбор, поехал в Ор­ду, оттуда тотчас «выиде» Иван Калита с сыновьями. Что это: нежелание связывать себя с позорной распра­вой? Трудно сказать, но дальнейшие действия московс­кого князя выглядят продуманно и целенаправленно. По возвращении на Русь к нему пришли послы от Новгорода с «выходом». Когда это произошло? Точной даты нет, но косвенные данные указывают на летнее время. Московс­кий князь начал у новгородцев требовать «другого выхо­да», говоря: «Дайте ми запрос царев», т. е. дополнитель­ный налог. Те отказали: «Того изначала не бывало». Однако осенью 1339 г. сыновья Ивана Калиты уехали в Орду. Осень, как известно, — время отдавать дань. По всей видимости, Калите удалось собрать двойной налог для хана. В науке напрямую не связывается эта акция московского князя с междоусобной борьбой. Считается, что сыновья Ивана Даниловича прибыли в Орду уже после казни Александра Михайловича и его сына Федора. Однако такая связь вполне допустима: Воскресенская летопись, например, сначала сообщает об осенней поезд­ке в Орду детей Ивана Калиты, а потом уже — что 29 октября состоялась казнь тверских князей.

 

Можно предполагать, что такой экстраординарный налог с русских земель для Орды собирался Иваном Калитой не просто так, а за какую-то большую услугу. Первое, что приходит на ум: страшная по своей жестоко­сти и бесчеловечности смерть русских князей, когда их «розоимаша» по частям, — едва ли не самый приятный подарок для Ивана Калиты. И другое: Л. В. Черешшн вполне обоснованно считал, что в 1339 г. московский князь возил в Орду свои духовные грамоты, на одной из которых стоит ханская тамга — знак утверждения ее Уз­беком (тамга первоначально у монголов была знаком, которым обозначалось право собственности. В нашем случае тамга — ханская печать). По-видимому, князь беспокоился о закреплении великокняжеской власти за сыновьями.

 

Для исторического развития не имело значения, как будет называться тот город, который станет столицей единого государства. Но в борьбе с игом вовсе не безразлично было, как скоро созреет русское общество для активного сопротивления Орде. И тут вклад тверичей огромен. Возникла бы сама «Повесть» как памятник антиордынского звучания, если бы не казнили Михаила Ярославича? Смерть Александра Михайловича и сына его Федора — еще один шаг к освобождению. Похороны князей превратились в демонстрацию, ибо те приняли свою «кончину за род христианьский». Их отпевали во Владимире, Переяславле и лишь потом привезли в Тверь. Князь в ту пору значил больше, чем правитель. Он — заступник от «поганых», страдалец за христиан. Мотив такого страдания станет основой антиордынской борьбы последующих князей и русского народа в целом. И каждый новый шаг к Куликовской битве будет опи­раться на большую гражданскую зрелость и готовность отдать жизнь за «други своя». Если Иван Калита по образу своих действий повторял прошлое междоусобных браней, то тверские князья приближали будущее, много делая во благо не только страны, ее народа, но самой династии московских князей, волей судьбы ставшей гос­подствующей.

 

Московское летописание периода единого Русского го­сударства целиком восприняло пафос тверской версии о роли князя Александра Михайловича в восстании 1327 г., который рисовался борцом за национальное дело. Вместе с тем предпринимались попытки затушевать связи Ивана Даниловича с Ордой. Уже Дмитрию Донскому по духу времени ближе был не прадед, а его враг — тверской князь. Да и в народном фольклоре остался образ Щелкана, получившего возмездие за свои злодеяния. Понят­но, что о сотрудничавших с ханским послом не могло сохраниться благодарной памяти...

 

Очень хотелось Ивану Калите представить себя мило­сердным и законолюбивым. Не зря же «Похвала» сравни­вает его с тремя византийскими царями: Константином, основателем «нового Рима», Юстинианом, законодате­лем Римского государства, Мануилом, заступником пра­воверия и поборником иноческого жития. Они — пред­шественники Ивана Калиты, который преуспел во всех трех ипостасях: утвердил господство Москвы, прославил­ся любовью к законам и к православной вере, помогая «сирым в бедах». Словом, идеальный правитель.

 

Иван Калита успешно продолжил дело своего отца, требуя с подвластных земель не «выход» по старине, а значительно больший налог. Иначе и быть не могло: чем еще понравишься Узбеку?

 

Лет через пять после подавления тверского восстания и укрепления власти Москвы в летописях появилось сооб­щение, что «бысть меженина велика в земли Руской, дороговь, глад хлебный и скудость всякого житиа». Меже­нина — слово многозначное. Это и засуха, и недород, и недостаток хлеба. В 1435 г. она привела даже к людоед­ству. Причины? Самые разные: природные неурядицы, болезни. Обычно летописец объяснял, почему она про­изошла: «Того же лета весна была тепла, а лето студено да и мокро, и никакое жито не родилося с тех мест; меженина после мору». Меженину 1332 г. тоже объясняли плохим урожаем. Однако немало косвенных данных сви­детельствует о том, что, кроме меженины, напастью бы­ла также налоговая политика Ивана Калиты. Вот некото­рые из них. В житии Сергия Радонежского рассказывает­ся, почему происходило обнищание людей на Руси: оно наступало от частых «хожений» князей в Орду с данью и татарских ратей, приходивших грабить. А вот и конк­ретный факт — из уже упомянутого жития. Речь идет о Ростовском княжестве. Как только оно (после тверс­кого восстания) досталось «князю великому Ивану Дани­ловичу... увы! увы! — восклицал агиограф с грустью, — тогда граду Ростову... и князем их» пришлось немало пережить: отняли у ростовчан «и честь, и слава, и вся прочая, и потягну к Москве». Иван Данилович отправил в Ростов своих воевод, которые «тогда возложиста велиеу нужу (тягость.— А. Ю.)» на город и на живущих в нем горожан. Учиненный разбой, сопровождавшийся конфис­кацией имений в пользу москвичей, проводился с ведома Ивана Калиты. Хотел он того или нет, но добился при этом еще одного результата: «И бысть страх велик на всех слышащих и видящих сиа, не токмо в граде Ростове, но и в всех пределах его, и во властех (волостях.— А. Ю.) и в селех». Совсем как при ордынских карательных экс­педициях... Вовсе не странно, что от такой политики могла возникнуть на Руси «скудость всякого житиа».

 

В 1332 г. произошли волнения горожан и крестьян Новгорода, вызванные и голодом, и непомерными требо­ваниями Ивана Калиты — дать ему новый денежный налог для хана. В ответ на неподчинение московский князь захватил Торжок и Бежецкий Верх, перекрыв тем самым торговые пути к Новгороду. Ничто не могло остановить рвение Ивана Калиты в достижении своих целей — в ход шли любые, в том числе и бесчеловечные, средства.

 

Ему недоступна была мораль: пострадать «за христи­ан». С этой точкой зрения могут не согласиться. Иначе, например, видят историческую роль Ивана Калиты уже упомянутые историки И. Б. Греков и Ф. Ф. Шахмагонов. «Время, исторический прогресс, — пишут они, — требова­ли проявления на Руси личности, способной понять ор­дынскую политику, найти ее слабые стороны и нейтрали­зовать ее губительное действие. Такой личностью оказал­ся Иван Калита...» Едва ли нужно доказывать, что нетрудно было в то время «понять» требования Орды, что платеж большего налога — отнюдь не «слабая» сто­рона ханской политики. Приведена же эта цитата для того, чтобы показать, какой может быть крайняя аполо­гетика Ивана Калиты. Эта точка зрения не характерна, к счастью, для современной историографии. Например, Л. В. Черепнин, написавший капитальный труд об об­разовании Русского государства, не идеализировал Ивана Калигу, который действовал как «властный князь-вот­чинник», не обремененный идеями национально-освобо­дительной борьбы против угнетателей. «Он не боролся против гнета Золотой Орды, а откупался от хана исправ­ной уплатой «выхода», доставляя Руси некоторую пере­дышку от татарских набегов. Его политика «правежа» Денежных средств с населения русских земель была неук­лонной и жестокой, сопровождавшейся крутыми мера­ми». Но все же и в работе Л. В. Черепнина, крупнейшего специалиста, обнаруживаются оправдывающие московского князя аргументы, с которыми хотелось бы поспо­рить: «Калита добился значительного усиления могуще­ства Московского княжества, а это содействовало процес­су государственной централизации». Обратим внимание на последний тезис: в нем кроется причина устойчивого желания не одного поколения ученых оправдать в глав­ном деяния московского князя. Во благо централизации! Увы, не ставился вопрос — какой ценой?

 

Централизация вызревала долго — веками. Европейс­кий ее вариант, означавший переход от вассалитета к го­сударственному подданству (отличному от подданства — министериалитета, о котором шла речь выше), когда все подчиняются одному сюзерену напрямую, а не через иерархию, не лишал общество приобретенных свобод и привилегий: в результате сложнейшей борьбы они при­обрели характер законных вольностей. В этих условиях королевская власть в Европе, действительно, с трудом сдерживала децентрализаторские стремления господству­ющего класса, особенно верхушки. Королевская власть была прогрессивна, ибо к вольностям прибавлялось единство созревавшей нации (т. е. условие для развития капитализма). Она являлась, по словам Ф. Энгельса, «представительницей порядка в беспорядке». В России же утверждение отношений подданства в рабской форме привело к отсутствию оппозиции: она не получила приви­легий по закону, и деспотизм надолго сковал русское общество.

 

Московский князь, как никто другой, отвечал требова­ниям «служебника» хана: рабскую покорность компен­сировали жестокость и немилосердие в отношении «хри­стиан», пытавшихся отстоять свою независимость. Сим­волично: тверской колокол увезен был Калитой в Москву, — точно так же поступит и его правнук Иван III в отношении Новгорода.

 

Ну а тверские князья? Чем они отличались? Обратим­ся к «Повести о Михаиле Тверском». Ее автор с завидной настойчивостью подчеркивал суверенность власти Миха­ила Ярославича, отца Александра. Князь, конечно, полу­чил ярлык в Орде, но его право наследования — искон­ное. Михаил был старейшим князем среди потомков Ярослава Всеволодовича (отца Александра Невского). Высокий авторитет Михаила Ярославича подтверждает­ся документально: например, в послании константино­польского патриарха Нифонта он назван был (впервые в истории северо-востока) «великим князем всеа Руси».

 

Причем в упомянутом послании власть Михаилу «бо­гом дана». И — ни слова об ордынской зависимости. В. А. Кучкин, проведший блестящее исследование «Пове­сти», вполне обоснованно утверждает: сама постановка вопроса о суверенности, независимости власти русских князей означала одно — непризнание ханского диктата. Александр Михайлович своей активной поддержкой тверского восстания показал, что продолжает дело отца. Готовность формально признать власть Орды сочеталась со стремлением к национальной независимости. А такое стремление к суверенитету (пусть даже неполному) поро­ждало иное, чем у московских князей, отношение к прояв­лениям независимости внутри страны. Были ли действия тверских князей реальной альтернативой — еще предсто­ит исследовать. Пока очевидно, что большая зависи­мость московских князей от Орды, дававшая им возмож­ность победить в схватке с Тверью, делала их провод­никами наиболее деспотического варианта централиза­ции — с утверждением княжеско-подданнических отно­шений в их холопской форме.

 

Об Иване Калите сохранились легендарные рассказы как о нищелюбце, дающем щедрые подаяния. В житии Пафнутия Боровского так и говорится: попал князь в рай за милостолюбие. Но любопытно, что обычай рисовать иконописный портрет почему-то здесь нарушен: в устах панегириста прозвучала и едва уловимая нотка осужде­ния. Одному и тому же нищему Иван Калита дважды давал милостыню, но в третий раз, давая ее, сказал: «Възьми, несытый зеници (глаза.— А. Ю.)». Ответ был неожиданный: «Ты — несытый зеници: и зде царствуешь, и тамо хощеши царствовати». Похоже, что и для агио­графии этот идеальный образ князя показался не в меру идеальным...

 

Иван Данилович был назван Калитой, вероятнее все­го, за богатство. Ведь слово «калита» означало кожаную сумку, кошелек, который пришивался или пристегивался к поясу. Сколько у него было богатств? Ну, например, золота? Перечисление в духовной грамоте изделий из него заставляет думать, что не упущена ни одна золотая чашка, — учтено все с бухгалтерской точностью. Иван Калита передавал своим сыновьям 12 золотых цепей, 9 поясов, полтора десятка предметов посуды, жене и до­чери 14 обручей, ожерелье...

 

Богат ли был Иван Калита? В духовной Ивана III, его правнука, казна уже представляла собой вереницу ларцов с печатями. Чего там только не было: «и поясов, и чепеи (цепей.— А. Ю.) золотых, и судов золотых, и серебряных, и каменных, и золота, и сребра, и соболей... и крестов золотых...» Всего так много, что не перечислить. Появи­лись специальные дворцовые должности казначея и пе­чатника. Но следует ли из такого сравнения, что Ивана Даниловича зря считали Калитой? Едва ли: тогда деньги, и особенно золото, ценились иначе. Даже перечисленное в завещании Ивана Калиты должно было вызывать, как писал С. М. Каштанов, «уважение к финансовым способ­ностям монарха». Целеустремленное накопительство — тот фундамент, на котором возникло будущее строение.

 

В завещании Дмитрия Донского вдруг всплыли «куп­ли» Ивана Калиты, до того нигде не упоминавшиеся. Споров в науке о загадочных «куплях» Галича, Углича, Белоозера немало: кто-то даже сомневается, что такое вообще было возможно. Не вдаваясь в суть дискуссии, отметим лишь то, что относится к личности Ивана Дани­ловича. Нельзя ему отказать в умении, особом даре, выражаясь современным языком, «делать деньги». Про­никновение в северные районы вело к финансовому конт­ролю над территорией и давало большой доход. Эти земли еще не становились наследственным достоянием московской династии, но уже «помогали» крепнуть ново­му центру будущего государства.

 

Время, в котором жил Иван Калита, не располагало к особой щедрости: нужно было умудриться остаться богатым и после очередного задабривания ордынского хана. Причем — самым богатым. Учитывая стремление московского князя давать Орде больше других князей, можно представить, какой ценой доставался прибыток собственный. Так что не верится в легенды: не милосер­дием сохранял авторитет Иван Калита, а жесточайшим корыстолюбием — только оно давало возможность вы­жить и победить.

 

J Московское княжество во второй четверти XIV в. значительно усилилось. Если процесс объединения стра­ны продиктован был объективными обстоятельствами — развитием вширь феодального землевладения (а пото­му — ломкой границ между княжествами), ослаблением власти Орды и т. д., — то случай решал, какой именно город возглавит нарождающееся государство.

 

К. Маркс писал, что при Иване Калите «была заложена основа могущества Москвы». Это так. Но, укрепляя свое княжество, он исходил из своих узкокорыстных це­лей. За возросшую власть именно московского князя стране пришлось платить дорого — постепенным утвер­ждением отношений жестокого господства и подчинения (на монгольский манер) внутри русского общества.

 

В 1389 г. умер великий князь Дмитрий Иванович..Слава его как князя несравнима, ни с чьей. Даже Алек­сандр Невский «проигрывает» — ведь с главным врагом Руси, монголами, он не боролся, а сотрудничал. На неко­торых иконах XVI—XVII вв. голову Дмитрия Донского венчал нимб, а летописи, составленные много позже смер­ти князя, так рисовали его внешность: он и «крепок зело», и «мужествен», телом «велик и широк», этакий Илья Муромец с черной «брадою» и дивным «взором». Не повезло живому облику московского князя: он раство­рился в неисчислимых «похвалах» средневековых и более поздних панегиристов. Понять это можно: «выше человечьского существа дело совершил еси».

 

В XIX в. и этот «портрет» показался «скромным» — хотелось его украсить новыми чертами, и Н. М. Карам­зин, открывая русскому обществу русскую историю, пи­сал о Дмитрии Донском: «Целомудренный в удовольст­виях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный во благо­честии подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь, всякую неделю в Великий пост приобщался Святых Тайн, и носил власяницу на голом теле...» Не упрека ради великому историку пишется это: М. Ф. Орлов, декаб­ристский идеолог, поругивал Н. М. Карамзина за отсут­ствие должного «пристрастия к Отечеству», а один из близких друзей А. С. Пушкина, А. П. Плетнев, считал историю приятной пищей «самому воображению».

 

Что ж, таковы были общественные потребности в ирреальном, сказочном мире прошлого.

 

И все же, как это ни парадоксально, Дмитрий Дон­ской не был (до 1988 г.) канонизирован русской цер­ковью, несмотря на нимб, панегирики хронистов и после­дующую счастливую судьбу неканонизированного «свя­того». Почему? Вопрос этот непростой, и в науке нет пока однозначного ответа.

 

Однако поразмышляем: что же не вписывалось в ико­ну? Может быть, то, что через два года после победы на Куликовом поле московский князь бежал из Москвы, узнав о походе Тохтамыша? Столица подверглась страш­ному погрому: были разграблены церкви, убито множест­во людей. Тохтамыш не ограничился Москвой. Его войс­ка «ходиша» к Можайску, Дмитрову, Переяславлю — их «взяша и огнем пожогша». Возвращаясь же в Орду, хан не пощадил и рязанские земли князя Олега, выдавшего монголам брод через Оку, когда они шли на Москву. Словом, «много зла сътвориша». Вдобавок ко всему — возобновилась дань, которую перестали было платить при Мамае. И все-таки по меркам того времени Дмитрий Донской действовал не трусливо, а расчетливо и обду­манно. Речь шла ведь о престиже князя. Риск его поте­рять не раз возникал перед московской династией. И че­рез сто лет Иван III решал для себя вопрос: идти против Ахмата или уступить ему. Некоторые бояре настаивали на уступках, и лишь самоотверженный ростовский ар­хиепископ Вассиан в знаменитом «Послании на Угру» выступил за активные действия против хана: 1480 г. стал отправной точкой отсчета независимости. В 1541 г. при малолетнем еще Иване Грозном возникла та же коллизия: на Москву шел очень могущественный крымский хан Сафа-Гирей. Как быть? Стали вспоминать старину: Дмитрий Иванович в 1382 г. уехал из Москвы, в 1408 г., когда Едигей подошел к Москве, сын Донского Василий Дмитриевич оставил столицу на свою «братью», а сам уехал в Кострому, как и отец когда-то. Беспокойст­во в 1541 г., как и раньше, вызывало вот что: «Велико­го князя бог помиловал, что в руки татарам не попал». Иван IV в 1571 г. оставил Москву Девлет-Гирею, кото­рый сначала ее пограбил, а потом сжег.

 

Возможность пленения великого князя, государя, а по­том и царя представляла для страны гораздо большую опасность, чем разгром какой-то отдельной территории. Плен князя — это потеря самостоятельности целого госуда­рства.

 

Но если не бегство Дмитрия из Москвы, то что же повлияло на такое отношение к нему русской церкви? Все больше у исследователей вызывают «подозрения» отно­шения московского князя с иерархами, не они ли — скрытая причина?

 

Судите сами: незадолго до смерти митрополита Алек­сия в 1378 г. Дмитрий Иванович просил его благословить в митрополиты Митяя, великокняжеского духовника и хранителя печати. Алексий, отдавший жизнь свою делу утверждения московской династии, на этот раз воспроти­вился: только что постриженный в монахи и назначенный архимандритом Митяй — еще «новоук» (новичок) в мо­нашестве. Конфликт осложнился тем, что византийский патриарх Филофей тогда же «благословил» в митрополи­ты «всея Руси» своего ставленника — Киприана. Во всей этой полудетективной истории с неожиданной смертью претендента, самозванством, спорами и поисками «прав­ды» у византийских иерархов лучше всех чувствовал себя Дмитрий Иванович — он и только он судил да рядил, кому быть в митрополитах. Конечно, приказать Алексию московский князь не мог. Вероятно, поэтому летописньш текст своеобразно отразил настойчивость Дмитрия, гра­ничащую с диктатом: «Умолен быв (митрополит Алек­сий.—

А. Ю.) и принужен». Так умолен или принужден? До конца неясно, благословил он Митяя или нет. Хорошо известно только, что противился «новоуку» изо всех сил. Митяй взошел на святительское место в митрополи­чьем облачении, а Киприан, рискнувший самовольно приехать в Москву, был по распоряжению Дмитрия Ива­новича задержан и вскоре отправлен назад, в Киев, тогда принадлежавший Великому княжеству Литовскому. Акт расправы с Киприаном был уже актом открытого и грубого вмешательства в церковные дела. Всех — и тех, кто арестовал его, и тех, кто причастен был к «общестию и хулению», — митрополит Киприан отлучилНо вскоре снова возник конфуз: после смерти Митяя митрополитом самозванно назвался Пимен, один из членов делегации, ехавшей в Византию для утверждения Митяя в сане митрополита. Пимен обманул царьградских иерар­хов, был рукоположен в сан и возвратился в Москву, когда в ней уже торжествовал митрополит Киприан. Незадачливо­го иерарха великий князь выслал из столицы, лишив белого клобука. Свиту его частью тоже сослали, частью заточили в темницы. Но этим дело не кончилось. Не будем уходить в глубины исследовательских предположений, гипотез, догадок, пытающихся ответить на вопрос «почему?», отме­тим лишь лежащее на поверхности — примечательное и важное для понимания допускаемого «счета» русской церкви к великокняжеской власти. Митрополит Киприан торжествовал недолго: в памятном 1382 г. он оставил Москву на произвол судьбы, по крайней мере, официальные летописи объясняли новый гнев великого князя на митропо­лита тем, что «не седел (он.— А. Ю.) в осаде на Москве», когда та подверглась нападению Тохтамыша. В науке, правда, существуют и другие объяснения опалы.

 

Киприана лишили митрополичьего престола, вместо него Дмитрий Иванович пригласил в Москву еще недав­но опозоренного Пимена, находившегося в заточении. Но и Пимен неуверенно чувствовал себя на престоле. Его соперником стал Дионисий, суздальский епископ, кото­рый раньше единственный выступил открыто против кан­дидатуры Митяя. Теперь Дионисия поддерживал сам ве­ликий князь, отправив его в Византию, с тем чтобы он смог там убедить патриарха Нила в необходимости низложить Пимена. Исследователь «Повести о Митяе» Г. М. Прохоров пишет о возможной причине борьбы великого князя с митрополитом: «Пименом князь совсем не дорожил, возможно, опасаясь, что более сильное, чем он сам, влияние на него будут иметь сделавшие его митрополитом бояре».

 

Лишь смерть Дмитрия Донского как-то успокоила русскую церковь. В Москву вернулся Киприан, с ним вернулась и стабильность. Простила ли русская церковь великому князю его своеволие?

 

Канонизация проводилась в XVI—XVII вв. Что ду­мала русская церковь о Дмитрии Донском в 1547 и 1549 гг., когда вносила в списки «святых» Александра Невского и Михаила Ярославича Тверского? Вопросы эти, увы, пока остаются без ответа, но, возможно, най­дутся новые факты, предположения и мы ближе по­дойдем к открытию тайны.

 

Примечательны некоторые слова в «Повести о жи­тии и преставлении великого князя Дмитрия Иванови­ча», написанной после его смерти: девятилетним маль­чиком он наследовал трон умершего отца и принял «скипетр державы Русьскыя земля... и отчину свою великое княжение (Владимирское.— А. Ю.)», данные ему самим «богом». Все ли в процитированных словах соответствовало действительности 1359 г.? Начну с то­го, что «великое княжение» тогда не принадлежало московским князьям, а Дмитрию Ивановичу досталось среднее по размерам княжество, хотя и густонаселенное. Крупными городами княжества были Москва, Звениго­род, Можайск, Коломна. Иван Иванович, отец Дмит­рия, будучи московским князем, занимал стол Великого княжества Владимирского. Но «великое княжение» — вот парадокс — никому не принадлежало: оно в то время контролировалось Ордой, которая не допускала превращения владимирских земель в наследственные. Иван Иванович владел территорией, в несколько раз превышавшей размер собственной «отчины» — Мо­сковского княжества.

 

Владимирское княжество Орда передавала во времен­ное пользование. Не понравился князь своей невнимате­льностью к изысканным потребностям ханского двора — и не видать ему «княжения». Только услужливый да щедрый князь, не скупящийся в дани, мог пользоваться этой землей. Владелец княжества Владимирского стано­вился старшим среди остальных князей Северо-Востока. Он руководил внешней политикой, возглавлял объеди­ненные вооруженные силы и собирал с русских земель «выход» для Орды. Само Владимирское княжество было богатейшим и одним из самых больших в этом регионе. Владимир, Юрьев-Польский, Ярополч, Переяславль — основные его центры.

 

В 1359 г. Димитрий Иванович, вопреки сообщению «Повести», остался к тому же без ярлыка на великое княжение, которым завладел нижегородский князь Дмит­рий Константинович. Лишь в 1362 г. московский князь Дипломатическим путем получил ярлык. К какому же времени относятся сведения «Повести о житии и престав­лении великого князя Дмитрия Ивановича»?

 

Проникновение во Владимирское княжество московс­кие князья осуществляли постепенно, приобретая там вначале различные села, которые становились уже не­отъемлемой собственностью династии. Процесс этот при­нял широкий масштаб: по наблюдениям историков, не позднее второй половины XIV в. крупная феодальная вотчина московских бояр переступает границы своего княжества, внедряясь во Владимирское великое княжение. Мобилизация земель разрушала границы и привычные стереотипы удельных порядков, создавая благоприятные условия для централизации, образования единого Русско­го государства.

 

Но вернемся к 1362 г. Получение Дмитрием ярлыка объяснялось в летописи по-новому — вразрез с прежни­ми порядками: досталось, дескать, московскому князю великое княжение «по отчине и по дедине»! Синхронен ли этот текст событию? Впервые документально великое княжение названо «отчиной» в московско-литовском со­глашении 1371 г. В нем, в частности, говорилось: «...тферичем нет дел в нашей очине, в великом княженьи». Признание хотя и важное, но не окончательное, ибо последнего слова не сказала сама Тверь — давнишняя соперница Москвы. Напряженность в отношениях двух лидирующих центров Северо-востока выразила Тверская летопись в 1366 г. В ней отмечалось, что Москва, «надеяся на свою на великую силу», начала князей русских «приводити в свою волю». На неповинующихся «воле» стали «посягати злобою». В самом деле, можно привести немало фактов, свидетельствующих о расширении влия­ния Москвы, утверждении ее власти в новых и новых землях. Однако решающую роль в качественном росте могущества Дмитрия Ивановича сыграл 1375 г.

 

Годом раньше в Переяславле собрался общекняжес­кий съезд, среди участников которого не было тверского князя. Скоро выяснилось, что не случайно. Весной 1375 г. в Тверь перебежали из Москвы Некомат, крупный гость, торговавший с Востоком, и сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов. Их тверской князь послал в Орду для получения ярлыка. С этим поручением пере­бежчики справились, и 13 июля ярлык был в руках Миха­ила Александровича.

 

Не желая терпеть соперничество, московский князь начал войну с Тверью. В походе приняли участие серпуховской князь Владимир Андреевич, нижегородский Дмитрий Константинович, ростовский и ярославский князья, а также моложский, белозерский, стародубский и даже тверской удельный князь Василий Михайлович Кашинский. По сути дела, в походе участвовали все князья Северо-востока.

 

8 августа 1375 г. Тверь испытала первый штурм. По­чти месяц продолжалась осада города. Михаил Але­ксандрович, осознавший бесперспективность борьбы с та­кой силой, согласился «с покорением и с поклонением... прося мира».

 

Мир заключен был 1 сентября. Михаил Тверской при­знал себя вассалом московского князя («молодшим бра­том»). Он не мог теперь претендовать на великое княже­ние Владимирское, которое признал наследственным до­стоянием Дмитрия Ивановича; замышлять, как тогда говорили, «лихо» против великого князя; вести самосто­ятельные военные действия, а также внешнюю политику. Тверской князь согласился и с тем, что теперь он «брат», т. е. равный Владимиру Андреевичу Серпуховскому — удельному князю Московского княжества. Наметился ис­торический поворот в превращении некогда самостоя­тельных князей в удельные, а их земель — в уделы Мо­сковской Руси.

 

Кроме этих условий, оговаривались и более частные. Но все же главный итог состоял в том, что Дмитрий Иванович становился верховным защитником русских земель и главным арбитром в княжеских спорах. В «По­вести о житии и преставлении великого князя Дмит­рия Ивановича» сливаются понятия «отчины» и «всей Русской земли». По-моему, лишь после 1375 г. стало возможным поставить знак равенства между этими поня­тиями, имея в виду прежде всего политическую ответст­венность за княжества Северо-Востока, которая теперь ложилась на плечи московских князей. Разумеется, это условный рубеж. Уже в 1373 г. Дмитрий Иванович про­явил себя как сюзерен, верный союзническим обязатель­ствам. Узнав об угрозе нападения Мамая на Рязанское княжество, он собрал «всю силу княжения великого» и расположился на левом берегу Оки. Открыто пойти на помощь Олегу Рязанскому московский князь не решился, а Мамай не рискнул повторить свой набег.

 

Текст грамоты 1375 г. отразил возникавшее с необыч­ными для эпохи феодальной раздробленности понятиями мировоззрение. Если вдруг Михаил Тверской начнет «обижать» других князей, то великому князю придется встать на их защиту, и наоборот. Рождалась новая фило­софия эпохи: «помогати и боронитися всим с одиного». Дмитрий Иванович предложил следовать этим идеям: «А жити нам, брате, по сей грамоте». Единство — ив борьбе с «татарами» — вот важнейший итог изменений геополи­тических представлений русских князей и Дмитрия Ива­новича в особенности. Вчитайтесь в текст документа: «А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе с одиного всем противу их. Или мы пойдем на них, и тобе с нами с одиного пойти на них».

 

Расширение политических и владельческих прав мо­сковской династии породило общерусский кругозор; без этого качества едва ли можно было победить на Кулико­вом поле. И хотя самый ранний список «Задонщины» относится к XV в., не вызывает сомнений, что именно мотив защиты единой Русской земли и христианской веры был наиболее сильным моральным фактором, обус­ловившим победу.

 

«И рече князь великий Дмитрей Иванович: «Братия бояра и князи и дети боярские! то вам сужено место межь Доном и Непром на поле Куликове, на речке Непрядве. И положили есте головы своя за святые церькви, за землю за Русскую и за веру крестьянскую».

 

События последней четверти XIV в. связали воедино имена Дмитрия Донского и Мамая: в массовом сознании сегодня они противостоят друг другу, как Пересвет и Че-лубей. И все же, чтобы лучше понять'Дмитрия Донского, необходимо обратиться к фигуре Мамая — его помыс­лам и делам.

 

Мамай отличался многими достоинствами настояще­го средневекового правителя: был жесток, хитер, умен, изворотлив. Лишь один объективный «минус» не позво­лял ему стать ханом Золотой Орды: он — не чингизид, в нем не текла «царская» кровь. Мамай — монгольский вариант некоронованного Бориса Годунова.

 

В начале 60-х годов XIV в. единое золотоордынское государство раскололось на две враждующие части. Гра­ницей между ними стала Волга. Если в левобережной орде со столицей Сарай ал-Джедид происходили беско­нечные усобицы с частой сменой правителей, то правобе­режный улус отличался стабильностью — там правил Мамай при ханах-марионетках: с 1361 по 1369 г. то был Абдуллах, с 1369 по 1375 г.— Мухаммед-Булак, затем — Тулунбек до 1379 г. Эта орда занимала территорию Северного Кавказа, Причерноморья, Крыма, междуречья Волги и Дона. Мамай в ней — беклярибек, т. е. вассал хана и высший государственный чиновник.

 

Первое нападение на Русь он совершил в 1373 г., а через год в летописях появилось такое сообщение: «А князю великому Дмитрию Московьскому бышеть роз-мирие с Тотары и с Мамаем». Имеют под собой почву научные предположения, что причиной «розмирия» мог­ли послужить какие-то требования Мамая, которые Дми­трий Иванович не хотел выполнять. Востоковед В. Л. Егоров обратил внимание, что кроме неудач в борь­бе за Сарай ал-Джедид правобережная орда испытала и засушливое лето, приведшее к возникновению «мора» в степях. Симптоматично: в том же 1374 г. собрался уже упомянутый княжеский съезд. В. А. Кучкин полагает, что «редкий форум должен был решать и редкие по своей важности задачи» — антиордынские. В этой связи рискну высказать еще одно предположение. В «розмирии» русских князей (кроме всего прочего) могла не устраивать и такая деталь: Мамай — не «царь», а вассал хана, т. е. равный Дмитрию Ивановичу, осознавшему уже себя об­щерусским правителем. Подчинение великого князя мо­гущественному беклярибеку могло осуществиться лишь насильственно, иначе русская сторона теряла собствен­ный авторитет и достоинство.

 

Не случайно в синхронных событиям летописных тек­стах Мамай демонстративно назван «князем», а новго­родская летопись с сарказмом писала о нем: «...разгор-девся, мнев себя ики (в качестве.— А. Ю.) царя». Некото­рые историки допускают, что в конце концов Мамай начал править от своего имени, ибо Тулунбек последний раз упомянут в 1379 г., а в Куликовской битве при Мамае не было хана. Так это или нет — сказать трудно. Во всяком случае, вполне допустимо, что в поведении Дмит­рия Ивановича был элемент недовольства тем, что Ма­май, узурпировав власть, нарушал привычные взгляды на господство и подчинение. Не забудем и то обстоятельст­во, что, борясь с Русью, Мамай имел сильного соперника в лице Тохтамыша, потомка хана Джучи. Придя к власти, тот сразу послал своих представителей на Русь объявить, что победил «супротивника своего и их (русских.— А. Ю.) врага Мамая». Обратим внимание: «своего и их», т. е. общего врага.

 

Тохтамышевых послов, сообщивших о гибели Мамая, князья отпустили с «честью и съ дары», а «на зиму ту и на ту весну» отправили своих послов к Тохтамышу «со многыми дары». Заметьте: с дарами, а не " выходом". Разница велика — дары возили в Крымское ханство и в XVI в., но это не означало зависимости. Таким образом, несмотря на борьбу с «общим» врагом Мама­ем, пути Орды и русских князей разошлись уже навсегда. Доказал это разгром русских земель Тохтамышевой ра­тью в 1382 г., после чего Русь возобновила уплату «выхо­да» Орде. Не был ли этот поход ордынским ответом русским князьям, осмелившимся предлагать вместо регу­лярной дани подарки?

 

Хотя существовало стремление князей не платить «выход» Орде, они, по крайней мере ритуально, чтили русско-монгольскую иерархию: ведь еще только возни­кал центр нового государства. Вот что писал Рогожский летописец о психологических нюансах поведения Дмит­рия Ивановича, узнавшего о походе на Русь Тохтамыша: «То слышав, что сам царь идет на него с всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха в свои град на Кострому». Не будем сбрасывать со счетов полтора века жестокого подчине­ния, породившего своеобразные царистские настроения русских князей. Противоречие эпохи в том и заключа­лось, что из «своих», привычных для русских князей монгольские ханы постепенно превращались в «чужих», ненужных новому государственному образованию. В «Повести о житии и преставлении великого князя Дми­трия Ивановича» «злочестивому» Мамаю находится ана­лог — русский князь Святополк, который в XI в. убил своих братьев Бориса и Глеба, войдя в историю как «окаянный» преступник. Мамай, таким образом, включен даже в русскую историю, он ей не чужероден в XIV в.

 

Величие Дмитрия Донского проявилось в том, что его личные цели совпадали с целями народа, страны; мо­сковский князь мечтал о свободе своей Родины. В своем завещании он писал: «А переменит бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем оуделе, то тому и есть». Находясь еще под психологическим воздействием существующей иерархи­ческой системы власти, Дмитрий Донской тем не менее выступал за самостоятельность и независимость русских земель. Противоречие? Нисколько. В 1431 г. внук До­нского, Василий II, и сын его, Юрий Дмитровский, пытались разрешить свой конфликт (по обоюдному согласию) в Орде. Духовная Дмитрия Ивановича давала возмож­ность по-разному трактовать право наследования. Спо­рили дядя и племянник. В Орде одержал победу Василий II; в его пользу склонили аргументы, которые выставил боярин Всеволожский. Ссылка не на «мертвую» грамоту, а на ханское «пожалование» решила спор. Русь уже не платила прежнего, регулярного и тяжелого " выхода" Ор­де и не собиралась этого делать. А вот психологическая потребность в высшем арбитре у князей еще оставалась.

 

Система господства и подчинения в русских землях XIV в. завершалась царской властью пока еще монгольс­кого хана, но уже рвались и гибли привычные связи этой системы. В XV в. возникала пирамида, на вершине кото­рой должен был сидеть уже великий князь всея Руси.

 

В. Д. Назаров обратил внимание: в послании на Угру ростовского епископа Вассиана уравниваются титулы Ивана III и Ахмета. Обращаясь к великому князю, Васси-ан величает его «царем»: он и «благоверный», и «христо­любивый», и, что особенно интересно, богом «венчан­ный» и богом «утверженный». А вот Ахмет не сразу же назван «царем». Вассиан сомневался в законной силе царского сана правителя Золотой Орды — может ли «бо­гоборец» быть «царем»? Ростовский владыка подошел к отрицанию вообще юридической законности титула ордынского государя. Напомню: речь идет о 1480 г.— последнем в летописи русской зависимости от Орды.

 

Уже в XVI в., когда факт существования Русского государства был осознан в европейском масштабе, воз­никает идеологическое обоснование власти великих кня­зей. Создается письменная легенда о князьях владимирс­ких, происходивших якобы от римского «царя» Августа. В ней византийский император Константин Мономах посылает Владимиру Всеволодовичу «венец царьски» (из­вестный как «шапка Мономаха») на «славу и честь и на венчание твоего волнаго и самодержавного царства...».

 

Спрашивается: если бы оно всегда было «вольным» и «самодержавным», стали бы в этом убеждать?

 

Куликовской битве предшествовал опыт первых круп­ных столкновений русских войск с ордынцами. В 1377 г. на реке Пьяне (злой рок названия!) русское войско потер­пело сокрушительное поражение. Победа монголов была легкой: русские ратники, обнаружив поразительную бес­печность, сняли с себя доспехи и, предаваясь пьянству, охоте, не заметили, как внезапно напали на них монголы.

 

Многие воины были убиты или утонули в реке. Отрица­тельный опыт помог выиграть другое, более серьезное сражение — на реке Воже в 1378 г. В этой битве русские войска возглавлял сам Дмитрий Иванович, а монгольс­кие — Бегич, посланный Мамаем «на всю землю Русскую». Противники встретились недалеко от Переяс-лавля Рязанского. Переправившись через реку, Бегич по­пал в искусную ловушку. Русские войска ударили сначала по флангам, а завершили сражение лобовой атакой. Раз­гром был полный. В панике, побросав имущество, мон­голы бежали. Кроме множества рядовых воинов, погибли еще пять монгольских князей. Высоко оценивая битву, К. Маркс писал: «U августа 1378 г. Дмитрий Донской совершенно разбил монголов на реке Воже (в Рязанской области). Это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими». В ней проявился полководческий талант московского князя, сумевшего точно рассчитать свой удар. Была и тактическая хитрость: Дмитрий Ива­нович применил расчлененный боевой порядок, давший мобильность русскому войску.

 

Поход Мамая на Русь стал неизбежен. Разгневанный известием о поражении на реке Воже, он «взъярися зло­бою»: месть, конечно, была одной из побудительных причин, но не единственной. В планы Мамая входило не только разгромить Северо-восток, но и возобновить тя­желейшую дань, которую русские земли платили при хане Джанибеке. И это понятно: не заметить поражения было нельзя — это означало бы смирение перед потерей Руси. Переговоры, начавшиеся до битвы, не привели к же­лаемому результату ни одну из сторон: московский князь соглашался лишь с данью на основе подушного обложе­ния с учетом платежеспособности населения, что не мог­ло устроить послов Мамая. Отказавшись выполнить тре­бования Орды, Дмитрий Иванович, однако, направил к Мамаю своего боярина 3. Тютчева для передачи «злата и сребра многа». Но надежды на мирное решение конф­ликта не оправдались. Дань потребовали большую, да к тому же русская разведка донесла о сговоре Мамая с Ягайло, так что битва была предрешена.

 

Дмитрию Московскому нельзя было допустить созда­ния антирусской коалиции. Требовались решительные действия. Поворотным оказался момент, когда русское войско подошло к Дону: переправляться или нет? Мнения разделились: кто-то осторожничал, но большинство все же выступило за решительные действия, дабы не дать возможности Мамаю соединиться с Ягайло. Жребий был брошен: в ночь с 7 на 8 сентября Дон был перейден. Рано «гром стали строиться в боевые порядки. В некоторых летописях рассказывается, что окончательно склонили и такому решению аргументы психологического порядка: на том берегу не будет пути к отступлению. Или погиб­нуть, или победить — третьего не дано. Московский князь рисковал всем, что имел: этот шаг требовал и смелости, и, конечно, политической мудрости. Ибо подчине­ние на мамаевых условиях было хуже любого пораже­ния — оно лишило бы чести и достоинства династию, ввергая народ и страну в рабство.

 

Между половиной десятого и половиной одиннадца­того утра показалась монгольская конница. Первый удар ее принял на себя сторожевой додк русских войск, в кото­ром находился сам великий князь Дмитрий. Личный пример как нельзя лучше укреплял ряды воинов, ставших на смертельный бой. Из сторожевого полка Дмитрий ушел потом командовать основными силами, ибо натис­ка монгольских войск хватило, чтобы смять русский авангард. Через два часа битвы обнаружился перевес сил в пользу ордынцев. И тут решающую роль в победе сыграл засадный полк «в дубравах», которым командо­вал ближайший сподвижник Дмитрия, его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской вместе с Дмит­рием Михайловичем Боброком-Волынским. Этот полк, как и было задумано, напал неожиданно и поверг мон­гольские войска в бегство.

 

В летописях поведение Дмитрия Ивановича на Кули­ковом поле рисуется неоднозначно. Не забудем, что в них отражались политические страсти эпохи. Историку порой приходится тяжко: одно и то же событие описывается нередко то в обличительных, то в оправдательных то­нах — расхождения доходят до противоположных оце­нок. И здесь исследователю легко увлечься какой-то од­ной версией, встать на сторону одной из спорящих сто­рон. В этом сложность изучения политической истории средневековья: историк не может быть беспристрастным и должен быть объективным.

 

В нашем случае различия в изображении Дмитрия — не явные, они как бы в подтексте того, о чем говорится. Но и они приоткроют кое-какие тайны того времени, ес­ли мы будем вчитываться в историческую хронику. Л. В. Черепнин обратил внимание: в Ермолинской и Львовской летописях рисуется образ князя-воина, шедшего на бой в первых рядах. На советы воевод остере­гаться и находиться в безопасном месте он отвечал: «Хощу словом, тако и делом пред всеми главу свою сложити за хрестьяне». И хотя много было «ударения» по голове и телу князя на фоне умиравших вокруг русских воинов, ранения он не получил: бог охранял. Почему летописцы не хотели признать, что московский князь был ранен? Историк заметил — создается впечатление, что составитель летописного рассказа кого-то убеждал в хра­брости князя. Кого же? И зачем нужно было уверять, что Дмитрий не был ранен не потому, что оберегал себя, а потому, что бог его охранял?

 

Несколько иначе выглядит Дмитрий Иванович в Ни­коновской летописи. Перед сражением он поменял одея­ние: Михаилу Андреевичу Бренку отдал свое, княжеское, сам же оделся как простой воин. Бренок был убит, а вели­кого князя ранили и он укрылся в дубраве. После победы Владимир Андреевич Серпуховской стал спрашивать о великом князе: не видел ли кто? Сначала нашлись свидетели его подвигов, затем нашли и самого, лежащего «аки мерьте».

 

Убедительно предположение Л. В. Черепнина: никто, конечно, не мог оспаривать заслуг великого князя как организатора вооруженных сил, но вот поведение его в день битвы приобрело политическую остроту. «Его ранение, — писал историк, — заставившее его выбыть фак­тически из строя в часы боя, было использовано врагами Московского княжества из числа русских правителей... и противниками Дмитрия Донского из числа московских и немосковских бояр для его опорочивания. Распрост­ранялись слухи о том, что, переодевшись в одежду Миха­ила Бренка, он уклонился от руководства русскими пол­ками в день сражения и фактическим победителем на Куликовом поле оказался князь Владимир Андреевич».

 

Вполне допустимо, что в рассказе Ермолинской и Львовской летописей нашла отражение полемика, кото­рая велась еще при жизни Дмитрия Ивановича. Ведь если признать, что он был ранен (а так, наверное, и было!), то тогда получалось, что правы те, кто принижал роль Дмитрия Ивановича как руководителя Куликовской бит­вы и возвеличивал Владимира Андреевича Серпуховс­кого. Отсюда, наверное, проистекает то странное сочета­ние факта с иррациональным его толкованием — де­скать, бился он с монголами до конца, получал удары по телу и голове, но ранен не был, бог защитил!

 

Политические страсти имеют одну особенность — они затихают, острота их пропадает, зато навечно оста­ется благодарная память народная. Ей обязан московс­кий князь гордым прозвищем Донской. Победу на Кули­ковом поле одержал русский народ во главе с великим полководцем

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Вібрація | Http://ru.wikipedia.org/wiki/%C1%F0%E5%E9%EA-%E4%E0%ED%F1
Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.043 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал