Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ганс Эверс. Смерть барона фон Фриделя






И Боги вняли молитвам нимфы Салмакиды: ее тело слилось воедино
с телом ее возлюбленного, прекрасного сына Гермеса и Афродиты.
Аристобул

Мужчина – происхождение Солнца, а женщина происходит от Земли.
Луна же, которая происходит и от Солнца, и от Земли,
создала третий пол – странный и необыкновенный.
Эриксимах

Нет, нет, это не правда, что барон фон Фридель покончил жизнь самоубийством. Гораздо вернее сказать, что он застрелил ее, баронессу фон Фридель. Или наоборот: что она его убила, - не знаю. Знаю только, что о самоубийстве тут и речи быть не может.

Я хорошо знаю всю его жизнь, я встречался с ним во всевозможных странах; в промежутках между этими встречами до меня доходили слухи о нем от знакомых. О подробностях его смерти я, конечно, не знаю более того, что знают другие: то, что писали в газетах и что расказывал мне его управляющий, а именно: что он наложил на себя руки в ванне.

Вот некоторые моменты из жизни барона. Осенью 1888 года барон Фридель, цветущий юноша, «желтый» драгун в чине лейтенанта, участвовал в скачках с препятствиями. Это дело было в Граце. Я хорошо помню, как гордился им его дядя, полковник этого полка, когда он первый прискакал к флагу.

Посмотрите-ка на этого молодца! А ведь без меня он превратился бы в старую бабу!

Тут он рассказал нам, как около года тому назад разыскал своего племянника, которого воспитывала его сестра, старая дева, живущая в провинции.

Там, в замке Айблинг, вырос осиротевший мальчик, его воспитывали три тетки, одна старая и две помоложе.

Три сумасшедшие бабы! – смеялся полковник. – А его гофмейстер был четвертой бабой. Это был поэт, который воспевал женскую душу и в каждой развратнице видел святую. Я не хочу быть к нему несправедливым, надо отдать ему должное – он передал всю свою ученость мальчику: в пятнадцать лет тот знал больше, чем весь наш полк, считая и господ докторов. Ах, если бы только он знал одни науки! Но чему его только не научили там – становится прямо страшно. Это женщины выучили его вышивать, вязатьи другим очаровательным женским рукоделиям. Это был настоящий маменькин сынок, противно было даже смотреть на него; это было то же самое, что выпить приторного миндального молока! И что за вой поднялся у этих баб, когда я утащил у них этого мальчика! Да и мальчик так ныл, что я ни за что не взялся бы за это дело, если бы не память о моем брате, которого я очень любил. Но знайте, что у меня не было ни малейшей надежды сделать из этой кисейной барышни мужчину! А теперь – что за дьявол! Разве есть у “желтых” более блестящие лейтенанты?

С дьявольской улыбкой рассказывал дядя об успехах своего племянника. Как даже он сам во время попойки свалился под стол, а племянник продолжал сидеть как ни в чем не бывало; и как последний вышел победителем из единоборства, здорово задав своему противнику. И фехтовал он так, как никто другой в Граце: сабля в его руке была такая же гибкая, как какой-нибудь хлыст. Ну, а что касается верховой езды – это мы только что сами видели. А уж о женщинах и говорить нечего! Пресвятая Варвара! Такого дебюта в этой области не имел еще ни один кавалерист по обе стороны Леды. Когда он учился в Вене, в военном училище, он жил у одной хозяйки, у которой было три дочки – и все эти девицы ожидают теперь радостей материнства. Деньги на содержание он, конечно, охотно заплатит. Удивительный молодчина этот мальчишка!

Лет пять спустя я встретился с ним в маленьком городке Коломеи. Он был там с… впрочем, не буду называть ее имени, она и теперь еще разъезжает по всему свету, и все провинциальные газеты восторженно отзываются о том, как она изображает классическую Медею. Но в это время ее имя гремело в императорском театре, а потому мне показалось очень странным это артистическое турне по ужасным углам Галиции. Конечно, я пошел на этот

редкий литературный вечер; трагическая актриса продекламировала нам шиллеровского Дмитрия, а барон Фридель продекламировал несколько неуверенно свои хорошенькие мелодичные стихотворения. Я аплодировал восторженно – обитатели Коломеи приняли меня за авторитет, потому что я был в смокинге; и этот вечер имел громадный успех. Потом я ужинал с обоими участниками; было ясно, что это путешествие было свадебным. И это было очень странно, потому что барон получил от своих теток очень круглую сумму после того, как бросил военную службу; что касается трагической актрисы, то она только и делала, что швыряла деньги, которые получала в самом неограниченном количестве. К чему же это таскание по грязным закоулкам Европы? Но загадка состояла не только в этом. Всякий знает, что… она в течение своей жизни всегда сторонилась мужчин; многие еще хорошо помнят громкий скандал, состоявший в том, что она однажды ночью похитила прекрасную графиню Шендорф. Это было года за два до того, как я встретил ее в Коломее с бароном; вскоре после этого скандала она надавала пощечин на одной репетиции управляющему театра, который упрекал ее в том, что она ухаживает за его женой. Ни до того, ни после того никто не слыхал, чтобы великая Медея когда-нибудь имела Язона, а теперь я сам видел, как она целовала руки барона. Я подумал, что их свел вместе алкоголь – ведь по Грабену ходили сотни анекдотов об этой любившей выпить героине. И на этот раз она не стеснялась и начала с того, что выпила перед супом большую рюмку коньяку. Но он не проглотил ни капельки. Оказалось, что он превратился в самого страстного сторонника умеренности. Что же это означало? Теперь я понял это странное обстоятельство, но тогда я ничего не понимал.

Потом барон Фридель очень много путешествовал; иногда мне приходилось встречаться с ним, но всегда мимолетно – едва ли я его видел в течение нескольких часов зараз. Я знаю только, что он сопровождал Амундсена в его первую экспедицию на северный полюс, что он потом в качестве адъютанта полковника Вильбуа-Марейля участвовал в войне с бурами, был ранен при Мафекинге, а при Харбистфонтене был взят англичанами в плен. За этот промежуток вермени появлися том его стихотворений и очень интересный труд о Теотокопули – это было плодом его путешествия по Испании. Это меня тем более удивило, что меня всегда поражало странное сходство между бароном и портретом этого художника, которого современники его называли “El Greco”. И действительно, барон Фридель был единственный человек, который всегда вызывал во мне представление черного с серебром.

Потом мне пришлось еще раз встретиться с ним в Берлине на одном заседании Научно-гуманитарного комитета. Он сидел напротив меня между госпожой Инэс Секкель и полицейским комиссаром, господином фон Тресков. Он снова пил и курил, смеялся, но, по-видимому, очень интересовался докладом. Это было в то время, когда Гиршфельдское резкое подразделение на гетер и гомосексуалистов почти всеми было признано, когда думали, что научная сторона вопроса, в сущности, уже давно решена, и остается только сделать практический вывод. Я мало говорил с бароном, но помню, что он мне сказал, когда мы надевали наши пальто в передней:

Этим господам все представляется необыкновенно простым. Но, верьте мне… есть случаи, к которым приходится применять совсем иную точку зрения.

Далее я знаю, что Фридель некоторое время жил у одной дамы, которую Стриндберг очень забавно и не без оттенка презрения называет «Ганна Пай» и которой этот многоречивый филистер с негодованием бросает в лицо обвинение в той же мании, какую приписывают классической Медее. И в этом случае посещение барона представляет собою такое странное интермеццо для обеих

сторон, что не так-то привети в какую-нибудь удобную норму.

Вскоре после этого барон был замешан в Вене в каком-то скандальном деле, которое было замято в самом начале и о котором даже в газетах едва упоминалось. Я почти ничего не знаю относительно этого, слышал только, что после этого родственники барона сразу прекратили выдавать ему средства на существование, что он распродал все свое имущество и уехал в Америку.

Несколько лет спустя я услышал совершенно случайно его имя в редакции одной немецкой лаплатской газеты в Буэнос-Айресе. Я стал расспрашивать о нем и узнал, что барон Фридель полгода работал при газете в качестве наборщика, а что раньше он был в Шубуте, где управлял плантацией одного немца. В последний раз его видели кучером в Розарио; однако он и оттуда исчез, и говорили, будто он скитается где-то в Парагвае.

В этой-то стране я его и нашел, и при очень странных обстоятельствах. Но необходимо, чтобы я сперва хоть немного рассказал о тех людях, которые любят называть Парагвай «обетованной землей». Там очень странное общество, вполне достойное того, чтобы о нем когда-нибудь написать целый роман. Однажды туда эмигрировал один человек, который хотел живьем проглотить всех евреев и думал, что спасет свет, если он из всех сил будет орать. У него были рыжая борода и рыжие волосы, и его большие голубые глаза открыто смотрели на Божий мир. «Ах, никогда ни один человек не был мне так симпатичен, как доктор Ферстер», - сказал мне однажды мой друг, присяжный поверенный Филипсон. И он был прав: нельзя было не любить этого человека с такой светлой верой во всевозможные идеалы и с его добродушной и детски-чистой наивностью; он был из тех, кто отправлялся в широкий свет в поисках за цветущими лугами утопии. С ним вместе эмигрировала Елисавета, его тощая ученая супруга. Она возвратилась через несколько лет; и вот она начинает рыться в бумагах своего большого брата, разыгрывает из себя покинутую Пифию и измляет безобидных бюргеров громкими словами: «Мой брат!» Но тот уже умер, и нет никого, кто спас бы его от сестриной любви. Еще и теперь ее бранят в Парагвае, но люди там необразованны и не имеют никакого уважения к жрице, что стоит на боевом посту в храме в Веймаре. Чего только о ней не рассказывают…

Да и о нем ходит много историй, о ее муже, рыжебородом Форстере. И над ним иногда смеются, но смеются сквозь слезы, как смеются в трагикомедии. Ах, как все это было грустно! Как много великого и искреннего вдохновения, прекрасного и наивного, как это всегда бывает, когда оно искренно; как много мужества, и труда, и детских недоразумений! Новая Германия в «обетованной земле», свободная, великая, прекрасная, - как должно было биться сердце у этого человека! А потом разочарование, а может быть, и пуля.

Это был вожак. Но и до него, и с ним вместе, и после него эмигрировали также и другие. Графы, бароны, дворяне, офицеры и юнкера, очень странная компания: люди, для которых молодая Германия стала слишком обширной и которые хотели обрести свой старый милый узкий мир… в Америке. Мне пришлось видеть однажды в Тэбикуари одного гусарского ротмистра, который рыл колодец, возле него стоял его друг, кирасир, который командовал. И у обоих не было ни малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика, которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел как-то в лавку:

Пожалуйста, коньяку. – Но мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть на своем стуле, углубленный в чтение старого-престарого номера немецкой газеты.

Дайте же мне бутылку коньяку. – Он не пошевельнулся.

Черт возьми! – крикнул я. – Я хочу бутылку коньяку!

Тут только он решился ответить, обеспокоенный моим криком: - Так берите же его! Вон он там стоит!..

Они очаровательны, эти люди из «мертвого времени» среди «девственного леса». Они едва прокармливают себя тем скромным капиталом, который привезли с собой, и кое-как поддерживают свое существование земледелием и скотоводством; они как дети теряются перед теми требованиями, которые им предъявляет жизнь там, на чужой стороне. Они вызывают невольный смех, но смех сквозь слезы.

Везде в этих странах гостей принимают с распростертыми объятиями. Безразлично, к кому попадешь: к немцам, французам, англичанам, испанцам или итальянцам – всякий рад заезжему гостю в своем уединенном имении. К услугам гостя все самое лучшее, совершенно чужой человек становится хозяином на каждой плантации; гостя просят только об одном: чтобы он как можно дольше оставался, а лучше всего – чтобы совсем не уезжал. У немцев-аристократов, конечно, также можно жить, но, само собою разумеется, при несколько иных условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими – большая честь. Однако в таких случаях человеку. Который попал к ним, не очень-то хорошо живется, а кроме того, за эту честь приходится очень дорого платить. Но хозяева никогда не называют своего дома гостиницей – это неприлично – нет, это пансион, а пансион может спокойно содержать каждая баронесса. И при этом хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги, они только берут деньги. Почти у всех пансион… и раз в десять лет в таком пансионе поселяется непритязательный жилец.

Вот я и устроился в пансионе графини Мелани. Какая она была, вы легко можете себе представить: пойдите как-нибудь утром в Тиргартен, там вы всегда увидите такую даму верхом на лошади. На ней всегда безобразный маленький цилиндр и черная амазонка, изобретатель которой, наверное, был самым непримиримым врагом женщин. Дама всегда очень белокурая, костлявая и тощая – типичная немецкая полковая дама. Если случится познакомиться с одной такой дамой, то потом приходится кланяться всем – так они похожи друг на друга. Увидя графиню Мелани, я подумал, что уже имел честь… но оказалось, что она это лучше знает и что я никогда еще не имел чести…

Ей очень хотелось, чтобы ей давали не более тридцати пять лет, а между тем она уже не менее четверти века прожила в этой стране. Она была богата и могла жить очень хорошо, но жила очень скромно и скверно. Свое хозяйство она вела так же, как вел ее отец, ругаясь с пеонами и скакала верхом. В черном платье и в дамском седле – это было единственное, что соответствовало ее полу. Кагда она делала распоряжения, то можно было подумать, что это командует прусский ротмистр. Она крикнула резко и пронзительно, так что голос ее раздался далеко кругом: «Мари!» Мари пришла, и на этот раз я не ошибся: я узнал ее: это был не кто иной, как барон фон Фридель. На нем была черная амазонка, такая же, как и у графини; он привел двух лошадей и остановился с ними под самым моим окном. Графиня взяла поводья и галантно подставила ему руку. Он поставил ногу на ее руку и вскочил в седло – в дамское, конечно. После этого графиня также вскочила на свою лошадь, и обе амазонки ускакали в лес.

Итак, графиня Мелани была последовательницей Медеи и стокгольмской экстравагантной дамы. Если первая была комедиантом, а вторая – учителем, то она была лейтенантом. И она была тем более мужчиной, так как солдат более мужчина, чем какой-нибудь кандидат или юный герой. И наоборот, барон Фридель стал более женщиной, так как он теперь разгуливал в женском платье и состоял при графине в роли субретки.

В этот день я его не видал больше, но на следующее утро я встретился с ним на веранде. Он сейчас же узнал меня, и я кивнул ему. В то же мгновение он повернулся и убежал. Час спустя он пришел ко мне в мою комнату в мужском костюме.

Вы намерены долго остаться здесь? – спросил он.

Я ответил, что на этот счет у меня нет никаких определенных планов и что я так же спокойно могу уехать сегодня, как и через несколько недель. Тогда он попросил разрешения уехать вместе со мной; он прибавил, что лучше всего было бы уехать сейчас же. Я стал извиняться перед ним и сказал, что совершенно случайно попал сюда и никоим образом не хочу мешать ему в его тускулуме у амазонки. Пусть он спокойно остается на месте, а я уеду один, раз я его стесняю.

Он сказал:

Нет, дело совсем не в этом. Дело в том, что я снова стал другим. Я должен сегодня же уехать во что бы то ни стало. Я не могу оставаться здесь больше ни одной минуты.

После этого мы с полгода не разлучались Мы охотились в Шако. Я охотно сознаюсь, что барон Фридель заткнул меня за пояс и как наездник, и как охотник. У нас было несколько приключений не совсем-то безопасного свойства, все это только от того, что он не оставлял в покое ни одной индейской девушки, которая хоть сколько-нибудь соответствовала европейским требованиям. Одну он несколько дней таскал повсюду, посадив ее перед собой на седло. В Ассунционе, в консульстве, его ожидало приятное известие о том, что его последняя тетка умерла и что он обладатель весьма значительного состояния. Мы отправились вместе в Европу, и я был очень рад, когда он сошел на берег в Булоне. Дело в том, что на пароходе он вел себя самым невероятным образом. Он играл в карты, пил и буянил каждую ночь до тех пор, пока наконец не засыпал в курительной комнате. Что касается пароходного буфета, то в этом отношении его не стесняли и даже шли ему навстречу, но несколько девушек, ехавших в третьем классе, пожаловались капитану на него, так как он слишком нахально приставал к ним. Последствием этого были скандал, сплетни и пересуды. Несмотря на это, он нашел удобный случай соблазнить молодую жену одного купца; и он сделал это так дерзко, так беззастенчиво, что я и теперь еще не могу понять, как этого никто, кроме меня, не заметил. У меня осталось такое впечатление, что будто все это он делал под давлением непреодолимого внутреннего побуждения, из страстного желания постоянно давать доказательства самому себе в своих мужских наклонностях. Должен сознаться, что это ему удавалось как можно лучше.

Это было за год до его смерти. Пуля сразила его в замке Айблинг, куда он удалился сейчас же по своем возвращении в Европу. Там он жил вдали от всякого общества, ведя уединенный образ жизни в полном смысле этого слова: ему прислуживали старые слуги, и, кроме них, он почти никого не видел. Иногда он ездил верхом по буковым лесам, но большую часть времени проводил в библиотеке замка. Все это я знаю от Иосифа Кохфиша, его управляющего, который давал мне на несколько недель заметки своего господина. Я говорю: заметки – потому, что это – единственное слово, которое хоть сколько-нибудь соответствует этому странному писанию. По всей вероятности. У барона вначале было намерение записывать в эту книгу в черном переплете свои мемуары; но вскоре вместо этого он стал вести в ней нечто вроде дневника, однако и дневник через несколько страниц прервался набросками. Стихотворениями и различными наблюдениями. Потом все снова перепутывалось без всякой связи и последовательности. Эта толстая книга отличалась еще одной странностью: записи были сделаны двумя почерками. Начиналась она прямым, уверенным почерком барона – я хорошо знал этот почерк; первые две дюжины страниц были исписаны исключительно им. Потом вдруг на следующей странице появлялся изящный мелкий дамский почерк, и им были написаны страниц двадцать подряд. Далее опять следовал энергичный почерк барона Фриделя, который, однако, вскоре во второй раз сменялся женским почерком. Чем дальше, тем чаще перемешивались эти два почерка; под конец можно было встретить оба почерка в одной и той же фразе. В конце концов я мог установить, что все стихотворения – за исключением двух – а также прекрасный очерк о музыкальном искусстве Л. Фон Гофмана и два подражания Альфреду де-Виньи были написаны исключительно женским почерком. Но наряду с этим следующие произведения были написаны только рукой барона: целый ряд эпизодов из войны с бурами, очень точный критический разбор влияния Гофмана на французов XIX столетия, обширная критика стихотворений Вальтера Уитмана у которого он не оставил в целости ни одного волоска, и, наконец, обстоятельная и подробная статья по поводу шахматной игры, в которой он рекомендовал новый вариант открытия Рюи Лопеца.

Быть может, одно из стихотворений, написанный рукой барона, - другое стихотворение представляет собой настоящую пьяную разгульную песню – прольет некоторый свет на личность барона, а потому я привожу его здесь.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.008 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал