Особенности силы как средства международных авторов

Сила и насилие издревле являются наиболее распространенными и решающими в арсенале средств международных авторов. С понятием силы связана одна из центральных проблем международных отношений проблема войны и мира. На его основе авторы судят о возможностях друг друга, строят планы своего взаимодействия, принимают решения, оценивают степень стабильности международной системы. Наконец, категория «сила» выполняет значительную методологическую роль в науке о международных отношениях, являясь важным инструментом их научного анализа: о значении «силового фактора» ведутся дискуссии между различными научно-теоретическими школами, сила выступает критерием многообразных моделей систем международных отношений и т.д.

И все же приходится признать, что если и прежде ни у теоретиков, ни у практиков международных отношений не было полной ясности относительно содержания понятия силы, то нет его и сегодня.

В самом общем виде под силой понимают способность международного автора навязать свою волю и тем самым повлиять на характер международных отношений в собственных интересах. Но что лежит в основе такой способности? Чем она обусловлена? В чем выражается? Эти и другие подобные вопросы до сих пор остаются предметом полемики в теории и источником многих недоразумений в практике международных отношений.

Примерно с конца 40-х годов наиболее распространенными в науке о международных отношениях стали два подхода к пониманию силы атрибутивный и поведенческий (бихевиоральный). Первый рассматривает силу международного автора (прежде всего государства) как нечто присущее ему изначально, как его неотъемлемое свойство. Второй связывает силу с поведением международного актора, его взаимодействиями на мировой арене 14.

Атрибутивный подход характерен для политического реализма. С точки зрения Г. Моргентау, международная политика, как и любая другая, есть политика силы. Моргентау не делает различий между силой, мощью, властью и влиянием, выражая все это одним термином «power», который выступает для него как обобщенная характеристика, обозначающая цель и средство политики государства на мировой арене. Представляя собой способность государства контролировать действия других государств, международная политика имеет три основных источника и соответственно преследует три основных цели: стремление к выгоде; избежать ущерба или оказаться в невыгодном положении; уважение к людям и институтам. Именно для этого государству и нужна сила (власть, мощь), содержание которой не ограничивается только его военными ресурсами, а включает в себя, помимо них, еще целый ряд составных элементов: промышленный потенциал; природные ресурсы; геостратегаческие преимущества; численность населения; культурные характеристики (национальный характер); национальную мораль; качество дипломатии и государственного руководства.

В отличие от Г. Моргентау, другой влиятельный представитель школы политического реализма А. Уолферс стремится провести различие между силой (властью, мощью) и влиянием международных авторов. По его мнению, сила это способность автора изменить поведение других международных авторов путем принуждения. Влияние же это его способность изменить указанное поведение посредством убеждения. В то же время он подчеркивал, что между силой и влиянием имеется определенный континуум, что их различия не абсолютны 15. Однако и в этом случае вопросы, связанные с определением силы того или иного государства, остаются нерешёнными. Дело в том, что реалисты стремятся представить силу как исчисляемую характеристику государства, как величину, придающую действиям различных государств более или менее однородный смысл. Согласно их подходу подобно тому, как в рыночной экономике стремление предпринимателя к максимальному удовлетворению своих интересов определяется в терминах денег и прибыли, так и для государства реализация его национальных интересов резюмируется в стремлении увеличить свою мощь и/или силу.

Но при таком подходе возникают две трудности. Первая из них связана с разнородностью составных элементов силы: ведь помимо вещественных компонентов в нее включаются и такие, которые не поддаются сколь-либо точному измерению (например, национальный характер, или качество государственного руководства). На это, кстати, обращал внимание и Г. Моргентау, когда в полемике с «модернистами» сравнивал феномен власти с любовью, которая не поддается постижению при помощи рациональных средств (см. об этом: прим.5, с. 169). Вторая трудность вытекает из того, что понимание силы государства как его неотъемлемого свойства изолирует его от той системы международных связей, в которой она проявляется и проверяется и без которой любые измерения силы нередко утрачивают свой смысл. В конечном счёте, эти трудности обусловили то, что атрибутивное понимание силы стало одним из самых слабых мест школы политического реализма (см.: прим.1, с.21).

Пытаясь преодолеть этот недостаток, Р. Арон делает предметом своего анализа не только различия между силой и влиянием, но также между силой и мощью, мощью и властью, соотношением сил и властными отношениями (см.: прим.5, с.58-80). Общее между ними он усматривает в том, что сила и мощь в международных отношениях, как и власть во внутриобщественных отношениях, зависят от ресурсов и связаны с насилием. Являясь приверженцем веберовского подхода, Р. Арон исходит из того, что феномен власти включает три элемента: территорию, монополию на легитимное физическое насилие и институты. В международных отношениях, которые отличаются отсутствием монополии на легитимное насилие и слабой ролью институтов в урегулировании споров, свойственные для власти отношения командования и авторитета часто проявляются как прямое принуждение или угроза насилия. Здесь основная цель не контроль над административными или институциональными механизмами, позволяющими осуществлять политическое и социальное влияние, а реализация «вечных целей государства», которыми являются его безопасность, сила и слава. Власть тесно связана с мощью и силой государства. Однако их нельзя смешивать. Власть понятие внутриполитическое, тогда как мощь относится к внешнеполитической характеристике государства. Ориентация власти на внешнеполитические цели свидетельство завоевательной политики. Но власть суверена будь то наследный монарх или партийный лидер отличается от власти завоевателя: первый стремится выглядеть легитимным выразителем общества, соответствовать его традициям и законам, второй же опирается (по крайней мере вначале) на откровенную силу. Таким образом, проявления властных отношений на международной арене связаны с имперскими амбициями и тенденциями.

Отличие силы от мощи, с точки зрения Р. Арона, состоит в том, что мощь международного автора это его способность навязать свою волю другим. Иначе говоря, мощь это социальное отношение. Сила же это лишь один из элементов мощи. Таким образом, различие между ними это различие между потенциалом государства, его вещными и людскими ресурсами, с одной стороны, и человеческим отношением с другой: Составными элементами силы являются материальные, человеческие и моральные ресурсы государства (потенциальная сила), а также вооружения, армия (актуальная сила). Мощь это использование-силы. Это способность повлиять не только на поведение, но и на чувства другого. Важный фактор мощи мобилизация сил для эффективной внешней политики. Следует отличать наступательную мощь (способность политической единицы навязать свою волю другим) и оборонительную мощь (способность не дать навязать себе волю других).

В структуре государственной мощи Р. Арон выделяет три основных элемента: 1) среда (пространство, занимаемое политическими единицами); 2) материалы и знания, находящиеся в их распоряжении, а также численность населения и возможности превращения определенной его части в солдат; 3) способность к коллективному действию (организация армии, дисциплина бойцов, качество гражданского и военного управления в военное и в мирное время, солидарность граждан перед лицом испытаний благополучием или несчастьем). Лишь второй из этих элементов, по его мнению, может быть назван силой. При этом Р. Арон подвергает критике различные варианты структуры государственной мощи, представленные в работах сторонников американской школы политического реализма (например, таких как Г. Моргентау, Н. Спайкмен, Р. Штеймец). Он отмечает, что их взгляды на структуру государственной мощи носят произвольный характер, не учитывают происходящих в ней с течением времени изменений, не отвечают условиям полноты. Но главный недостаток указанных взглядов состоит, по его мнению, в том, что они представляют мощь как измеримое явление, которое можно «взвесить на весах». Если бы это было так, подчеркивает Р. Арон, то любая война стала бы невозможной, так как ее результат был бы всем известен заранее. Можно измерить силу государства, которая представляет собой его мускулы и вес. Но как мускулы и вес борца ничего не значат без его нервного импульса, решительности, изобретательности, так и сила государства ничего не значит без его мощи. О мощи того или иного государства можно судить лишь весьма условно, через ссылку на его силы, которые, в отличие от мощи, поддаются оценке (правда, только приблизительной). Государство, слабое с точки зрения наличных сил, может успешно противостоять гораздо более сильному противнику: так вьетнамцы в отсутствие таких элементов силы, как развитая промышленность, необходимое количество различных видов вооружений и т.п., нашли такие методы ведения войны, которые не позволили американцам добиться победы над ними.

Несмотря на то, что ему не удалось это полностью, заслугой Р.Арона явилось стремление преодолеть недостатки атрибутивного понимания силы. При этом он не останавливается и на бихевиоральном понимании, связывающим ее с целями и поведением государств на международной арене. Р. Арон идет дальше, пытаясь обосновать содержание мощи как человеческого (социального) отношения. Можно сказать, что в определенной мере он сумел предвосхитить некоторые аспекты более позднего структуралистского подхода к пониманию силы.

Основы этого подхода были заложены уже сторонниками теории взаимозависимости, получившими широкое распространение в 70-е годы. Р. О'Кеохан, Дж.С. Най и другие представители этой теории предприняли попытку поставить силу в зависимость от характера и природы широкого комплекса связей и взаимодействий между государствами. Теоретики взаимозависимости обратили внимание на перераспределение силы во взаимодействии международных авторов, на перемещение основного соперничества между ними из военной сферы в сферы экономики, финансов и т.п. и на увеличение в этой связи возможностей малых государств и частных субъектов международных отношений (см. прим. 11). При этом подчеркивается различие степеней уязвимости одного и того же государства в различных функциональных сферах (подсистемах) международных отношений. В каждой из таких сфер (например, военная безопасность, энергетика, финансовые трансферты, технология, сырье, морские ресурсы и т.п.) устанавливаются свои «правила игры», своя особая иерархия. Государство, сильное в какой-либо одной или даже нескольких из этих сфер (например, военной, демографической геополитической), может оказаться слабым в других (экономика, энергетика, торговля). Поэтому оценка действительной силы предполагает учет не только его преимуществ, но и сфер его уязвимости.

Так, например, было установлено, что существует корреляция между структурой внешней торговли того или иного государства и его влиянием на мировой арене. В этом отношении показателен пример американо-японских отношений, свидетельствующий о том, что в современных условиях межгосударственного соперничества на смену территориальным завоеваниям приходит дающее гораздо больше преимуществ завоевание рынков. За период с 1958 по 1989 гг. рост японского внешнеторгового экспорта составил 167%, что выглядит весьма впечатляюще по сравнению с 7% роста, которых добились в этой области за тот же период США. Важно, однако, то, что более 30% внешнеторговых операций Японии по-прежнему выпадает на долю США, что делает ее в двусторонних отношениях более уязвимой, чем ее американский партнер 16.

Таким образом, крупный вклад школы взаимозависимости состоит в том, что она показывает несостоятельность сведения феномена силы к ее военному компоненту, привлекает внимание к его вытеснению другими элементами данного феномена, и прежде всего такими, которые относятся к сфере экономики, финансов, новых технологий и культуры. Вместе с тем следует признать, что некоторые выводы и положения указанной школы оказались явно преждевременными. Это касается прежде всего вывода об отмирании роли военной силы в отстаивании международными авторами своих интересов, стремления представить ее не отвечающей реалиям XX века, и, соответственно, принижения методологического значения категории «сила» для анализа международных отношений. Ошибочность подобных позиций стала очевидной уже в 80-е годы в свете резко обострившейся международной обстановки. Последующие события развал СССР и мировой социалистической системы, вооруженный конфликт 1991 года в зоне Персидского залива, войны на территории бывшего Советского Союза показывают, что отказываться от понятия силы в изучении межгосударственных взаимодействий и, следовательно, от традиций политического реализма пока не приходится. Другое дело, что эти традиции должны быть переосмыслены с учетом новых реалий и достижений других теоретических направлений, освобождены от односторонностей и абсолютизаций. Попытка такого переосмысления и была предпринята сторонниками структуралистского понимания силы.

В соответствии с таким пониманием в настоящее время наиболее мощным средством достижения международными авторами своих целей становится «структурная сила» способность обеспечить удовлетворение четырех социальных потребностей, которые лежат в основе современной экономики: безопасность (в том числе и оборонительная мощь), знание, производство и финансы. Структурная сила изменяет рамки мировой экономики, в которых взаимодействуют друг с другом современные авторы международных отношений. Она зависит не столько от межгосударственных отношений, сколько от системы, элементами которой являются различные типы потребления, способы поведения, образы жизни. Эта система не зависит от территориального деления мира. Власть над идеями, кредитами, технологиями и т.п. не нуждается в территориальных границах. Она распространяется через таких агентов, как банки, предприятия, средства массовой информации и т.н. Границы, которые прежде служили гарантией безопасности, защищали национальную валюту и национальную экономику, стали теперь проницаемыми. Структурная сила влияет на предмет, содержание и исход тех или иных международных переговоров, определяет правила игры в той или иной области международных отношений. Кроме того, что особенно важно, она используется ее обладателями для непосредственного воздействия на конкретных индивидов: производителей, потребителей, инвесторов, банкиров, клиентов банков, руководящих кадров, журналистов, преподавателей и т.д. Тем самым, считает С. Стренж (Англия), происходит формирование огромной внетерриториальной транснациональной империи со столицей в Вашингтоне. В указанных основных измерениях глобальной политической экономии, считает она, США располагают более значительными средствами влияния, чем кто-либо еще. Увеличивая их притягательную власть, это влияние усиливается еще и тем обстоятельством, что США способны использовать все четыре измерения одновременно 17 (цит. по: 4, с. 153-154).

Рассматривая концепцию структурной силы, французские социологи международных отношении Б. Бади и М.-К. Смуц особо выделяют в ее составе такой элемент, как технология. Технологическая мощь, подчеркивают они, является не просто продолжением экономической и торговой силы (или мощи), но играет и самостоятельную роль в системе средств международных акторов. Она лежит в основе трех решающих для международной деятельности феноменов: автономии решения автора в военной сфере, его политического влияния, а также культурной притягательносга (см. прим.4, с. 155).

***

Завершая рассмотрение категории целей и средств международных авторов, следует отметать, что, как и любые другие научные понятия, они носят исторический характер: их содержание развивается, наполняясь под влиянием изменений в объективной реальности и обогащения теоретической базы науки новым содержанием. Вместе с тем в них имеются и определенные устойчивые элементы, сохраняющие свое значение до тех пор, пока сохраняется деление мира на государственно-территориальные политические единицы. Эта устойчивость касается как совокупности основных целей и средств, так и их традиционных компонентов (например, для силы это военный компонент, для переговоров это торг, подкрепленный наличными ресурсами). Однако новые явления в международных отношениях, во-первых, трансформируют иерархию и характер взаимодействия между этими традиционными компонентами, а, вовторых, добавляют к ним новые компоненты (так, к традиционным компонентам национального интереса как цели международного актора сегодня добавляются экологическая безопасность, требования, связанные с удовлетворением основных прав и свобод человека; в содержании силы на передний план все более заметно выдвигаются характеристики, связанные с экономическим развитием и внутриполитической стабильностью, и т.п.). Картина еще больше усложняется ввиду «узурпирования» традиционных средств нетрадиционными международными авторами (например, международной мафией) и появления нетрадиционных средств в арсенале традиционных авторов (новые средства коммуникации и массовой информации, используемые в межгосударственном соперничестве). Поэтому при осмыслении того иди иного международного события или процесса необходимо стремиться к учету всей совокупности влияющих на него обстоятельств и одновременно принимать во внимание относительность, несовершенство концептуальных орудий его анализа, избегая «окончательных», «одномерных» выводов, пытаясь выстроить несколько вариантов его причин и возможных путей дальнейшей эволюции. Некоторыми ориентирами подобного анализа могут выступать принципы и нормы международных отношении.