Глава вторая Венецианские любовники

О, сколько бывает между любовниками такого, о чем судить могут лишь они одни.

Жорж Санд

Оба хотели увидеть Италию. Мюссе воспевал эту страну, не зная ее. А Санд увлекла мысль о Венеции, потому что она надеялась, что в необычной обстановке в ней проснется что-то новое, сокровенное для нее самой. Она смело обратилась к матери Альфреда и добилась ее согласия на поездку, пообещав ей, что будет нежно, по-матерински заботиться о Мюссе. Что касается Казимира, то он очень уговаривал свою жену отправиться в путешествие «для ее образования и удовольствия». В смысле образования Италия действительно могла дать любознательной Санд очень много; удовольствие – это другой вопрос.

Они отправились в декабре 1833 года. Жорж, в светлосерых брюках, в каскетке с кисточкой, была очень весела. Однако этот отъезд сопровождали плохие предзнаменования. Во дворе «Отеля де Пост» чемодан, который отправляли в Лион, был тринадцатым по счету; выходя, Санд наткнулась на тумбу и чуть не сбила с ног разносчика воды. Но любовники не боялись ни богов, ни чертей. Из Лиона в Авиньон они плыли по Роне вместе со Стендалем. В Марселе они пересели на пароход, идущий в Геную. Мюссе, плотно укутавшись в свой плащ, страдал морской болезнью. Жорж, с папиросой во рту, засунув руки в карманы, смотрела на своего спутника с видом превосходства. Он написал по этому поводу четверостишие:

Жорж с верхней палубы не сходит

и папироскою дымит.

Мюссе больной живот подводит,

он как животное стоит… –

и сделал рисунок, подчеркивавший твердое выражение на лице Жорж и искаженные черты лица Мюссе с надписью «Homo sum humani nihil a me alienum puto»^[19].

Альфред находил свою любовницу слишком мужественной. Он жаловался на ее педантизм, сдержанность, холодность. Это романтическое путешествие нисколько не изменило ритма трудовой жизни Санд. Она должна была закончить для Бюлоза роман; в Генуе, а затем во Флоренции она заявила, что ей ежедневно требуется восемь часов для работы; когда дневное задание было невыполненным, она запирала на замок свою дверь. Если ее любовник протестовал, она уговаривала его, чтобы он тоже работал, и предложила ему сюжет «Лорензаччо». «Истинная победа мужчины приходит тогда, когда женщина свободно признает, что он ее судьба». Судьба Санд оставалась в стороне от ее любви. Измученный, униженный, Мюссе становился грубым. Он называл ее «олицетворением скуки, мечтательницей, дурой, монахиней». Он упрекал ее в том, что «она никогда не была способна доставлять любовные наслаждения». Это было уязвимым местом Лелии. Оскорбленная, пораженная в самое сердце, она переходила в контратаку: «Я очень рада, если ты эти наслаждения считаешь более пуританскими, более скромными, чем те, которые ты найдешь в другом месте. По крайней мере ты не будешь вспоминать обо мне в объятиях других женщин». Но эта бравада не успокаивала ни одного, ни другого.

В Генуе она заболела лихорадкой. Желание и болезнь плохо уживаются вместе. Мюссе, избегая этой горячечной постели, начал водиться с женщинами и пить. Он устал от того, что Жорж называла «возвышенной любовью», и стремился всем своим существом к «пагубным опьянениям прошлого». Он повторял свои софизмы. «Перемена – это обновление. Разве художник рожден для неволи?» Чрезмерно владеющая собой женщина приводит в отчаяние и вызывает беспокойство в своих любовниках. Она остается всегда только трезвой соучастницей, а мужчина ищет в любви полного забвения. Ему важно не только преодолеть в женщине стыдливость, но поработить ее свободу, превратить мыслящее существо в вещь. Санд раздражала мужчин, потому что она всегда оставалась личностью.

Санд так много ждала от Венеции, а приезд туда был очень мрачен. Ночь; черная гондола, похожая на гроб. Правда, при въезде в город, когда тусклая и красная луна осветила собор Святого Марка с его белоснежными куполами, когда герцогский дворец с арабской резьбой и христианскими колокольнями, поддерживаемыми тысячью острых маленьких колонн, выделился на фоне освещенного луной горизонта, им показалось, что перед ними картина Тернера. Но только любовь делает прекрасными пейзажи и города, только она озаряет их своим светом, но никак не красота обстановки создает любовь. Розовые дворцы и золото собора Святого Марка не могли изменить эти два сердца.

Вечером в отеле Даниели, где они сняли номера, Мюссе сказал своей любовнице: «Жорж, я ошибался, я прошу у тебя прощения, но я не люблю тебя». Она была сражена, была готова уехать немедленно. Но болезнь и голос совести не позволяли ей уехать и оставить этого ребенка одного, без денег, в чужой стране.

Мы закрыли дверь между нашими комнатами и попытались вернуться к нашим товарищеским отношениям… Но это было невозможно; ты скучал; я не знала, что с тобой творится по вечерам…

То, что происходило с ним, представить себе очень легко. Отдалившись от нее вначале из-за скуки, потому что она обращалась с ним как «с мальчуганом» и читала ему нотации, затем из отвращения, потому что у нее была ужасная дизентерия; и наконец, как предполагает Морра, «из деликатного страха, что она заметит его отвращение», он предался своей склонности к романтическому разгулу. Он посещал притоны Венеции, пронизанные запахом стоячей воды, и поглощал неведомые ему напитки. Затем он стал искать «поцелуев танцовщиц Фенисы». Жорж, по болезни, по злопамятству, обрекла его на целомудрие. У него были другие женщины. Никогда она не сможет забыть эти долгие одинокие ожидания, таинственный плеск воды на ступеньках, тяжелый чеканный шаг сбиров на набережной, пронзительный, почти детский крик лесных мышей, дерущихся на огромных плитах, – все эти ускользающие, своеобразные звуки, нарушающие тишину венецианских ночей.

Однажды утром он вернулся весь в крови, видимо после какой-то драки. И тут же начался ужасный припадок. Это было похоже на безумие, на воспаление мозга или тиф; но что бы это ни было, это было страшное зрелище. Она испугалась. Он был в состоянии покончить с собой или умереть от этой болезни в Венеции. Как взять на себя такую ответственность! Какой ужасный конец возвышенного романа! Она вызвала лечившего ее молодого врача Паджелло и, чтобы ему легче было поставить диагноз, рассказала ему в своем письме о ночи во Франшаре.

Однажды, три месяца тому назад, после очень сильного волнения, он вел себя как сумасшедший в течение целой ночи. Он видел призраков вокруг себя и кричал от страха и ужаса… Это человек, которого я люблю больше всего на свете, и я в отчаянии, что вижу его в таком состоянии.

Текст очень важный, потому что после стольких разочарований Санд все еще называет Мюссе «человеком, которого она любит больше всего на свете». О том, что было дальше, спорили очень горячо; на книги отвечали книгами; были мюссеисты и сандисты. Были написаны тома с целью доказать, что Санд и Паджелло пили из одной чашки, что они принадлежали друг другу у изголовья больного. Доискивались, кто же виноват? Но ответ прост: вина и претензии были взаимны. «По какому праву ты расспрашиваешь меня о Венеции? Разве я тебе принадлежала в Венеции?» – спросит Санд позднее. Она была искренней, так как ее мораль (а каждый человек создает свою мораль) состояла в том, что всякая страсть священна, с оговоркой, что не следует принадлежать одновременно нескольким мужчинам. Поскольку Мюссе оставил ее как любовницу, она считала себя свободной. Он сам признает, что «заслужил потерю Санд». Но Мюссе, с традиционной снисходительностью мужчин к себе, хотел, чтобы женщина, которой он изменил, оставалась ему верна. Доказан факт, что Санд и Паджелло преданно ухаживали за Мюссе в течение двадцати дней его бреда и неистовства.

Почему у Санд возникло желание сойтись с Паджелло? Это сложный вопрос. Прежде всего, упорно храня надежду встретить любовь, которая захватит и сердце и тело, она ждала от каждого молодого мужчины, крепкого, в достаточной мере красивого, ответа на вопросы Лелии. Кроме того, брошенная в Венеции на чужой земле, среди чужих людей, с полусумасшедшим юношей на руках, она нуждалась в поддержке, а женщины в моменты отчаяния и тоски путают иногда это чувство с любовью. И наконец, мечтая написать роман на венецианскую тему, она пожелала узнать ближе, интимнее Италию. А ведь всякий художник знает, что только любовь открывает путь к телесной близости людей разных национальностей и рас.

Паджелло и Санд проводили бессонные ночи у постели больного, то бредившего, то спящего. Общая тревога, общая работа сближают мужчину и женщину. Усталость – это сводница. Паджелло восхищался прекрасной иностранкой; он бросал на нее горячие взгляды, но не осмеливался ухаживать за ней. Она была знаменита; он был скромный начинающий врач. У него была любовница итальянка; Санд жила в Венеции с любовником. Кроме того, этот любовник был пациентом доктора, а профессиональный долг есть долг. Слишком тонкий вопрос совести для славного малого двадцати шести лет, плотного, белокурого, плохо разбирающегося в сложных чувствах.

Однажды вечером Мюссе захотелось спать; он попросил свою любовницу и врача отойти от постели; они сели у стола перед камином, и Паджелло спросил невинно:

– Скажите, мадам, не думаете ли вы написать роман о прекрасной Венеции?

– Может быть, – ответила она.

Она взяла несколько листков, стала увлеченно писать, затем положила эти страницы в конверт и передала доктору. Он спросил, кому передать это письмо. Она забрала у него конверт и написала: «Глупому Паджелло». Вернувшись домой, он прочитал это романтическое послание – оно было признанием в любви, написанным куда красноречивее, чем признания героев Санд в ее романах. Оно состояло из вопросов, полных трепета, а это был самый правдивый ее стиль; спрашивать – такова была в жизни позиция этой неудовлетворенной женщины, и – любопытная вещь – именно эту манеру часто будет копировать Мюссе как в «Ночах», так и в своих комедиях:

Санд – Паджелло: Будешь ли ты моей опорой или повелителем? Будешь ли ты моим утешением за все муки, пережитые до встречи с тобой? Поймешь ли ты, почему я так печальна? Знакомо ли тебе сострадание, терпение, дружба? Быть может, тебе привили убеждение, что у женщин нет души. Знаешь ли ты, что она есть у них?.. Буду ли я твоей подругой или твоей рабыней? Ты меня желаешь или ты меня любишь? Насытив свою страсть, сумеешь ли ты меня отблагодарить? Если я тебя сделаю счастливым, сумеешь ли ты мне сказать об этом?.. Знаешь ли ты, что такое желание души, которую никакая человеческая ласка не может усыпить или утомить? Когда твоя любовница засыпает в твоих объятиях, бодрствуешь ли ты, чтобы смотреть на нее, молиться богу и плакать? Любовные наслаждения заставляют тебя задыхаться, изнемогать от страсти или они вызывают у тебя дивный экстаз? Сохраняется ли в твоем теле твоя душа, когда ты отрываешься от груди той, которую любишь?

Я сумею понять твою мечтательность и заставить красноречиво говорить твое молчание. Я припишу твоим поступкам тот умысел, какой пожелаю. Когда ты будешь нежно смотреть на меня, я буду думать, что твоя душа обращается к моей… Оставим же так, как есть: не учи моего языка; и я не буду искать в твоем языке слова, которые рассказали бы о моих сомнениях и страхах. Я не хочу знать, как проходит твоя жизнь и какую роль играешь ты среди людей. Я хотела бы не знать твоего имени. Спрячь от меня свою душу, чтобы я всегда могла считать ее прекрасной…

Ах! Как должен был нравиться Прусту этот текст, если он его знал! Ведь вынужденное молчание Паджелло – это сон Альбертины. Взыскательные любовники хотят, чтобы идол был немым, тогда он их никогда не разочарует. В этом приключении возлюбленный был не только немым, но еще и перепуганным насмерть. В его спокойной жизни это признание в любви было подобно удару грома. Как многие завоеватели, бедный Паджелло чувствовал, что победа принесла ему поражение. Какой скандал вызовет в Венеции его связь с la Sand^[20], как он говорил! Молодой врач, он едва лишь начинал приобретать клиентуру, он же должен соблюдать приличия ради этого! Но как не поддаться искушению, исходящему от обаятельной иностранки? Она стала его любовницей.

Что увидел Мюссе? Что он узнал? У него было воспаление мозга, временами бред, временами полное сознание. Он увидел женщину на коленях мужчины, они целовались; ему показалось, что на столе, за которым сидели Санд и Паджедло, стояла одна-единственная чашка и что оба пили из нее чай. Потом он смеялся над своим волнением: «В какой это забавной комедии есть ревнивец, который так глуп, что расспрашивает, что случилось с чашкой? Да и чего ради было им пить из одной и той же чашки? Нечего сказать, благородная мысль пришла мне в голову тогда…» Поль де Мюссе рассказывает, что однажды его брат застал Санд за писанием письма. Он стал обвинять ее, говоря, что это письмо к Паджелло; она отрицала, угрожала запереть его в доме умалишенных, разорвала и выбросила в окно письмо, потом на рассвете побежала в одной нижней юбке на улицу, чтобы подобрать обрывки письма. Галлюцинация или реальность? Кто это сказал? Поль де Мюссе – свидетель пристрастный и вызывающий подозрение.

Достоверно одно, что появление на сцене Паджелло создает мир, в котором Мюссе не участвует, и что Санд торжествует, исключая его из этого мира. Альфред унижал Санд в ее собственных глазах, уверяя, что она неумелая любовница. Возбудив в нем ревность, она берет реванш. Ревность рождается тогда, когда третий понимает, что двое других – это сообщники, а он в стороне. Эта ревность уляжется с того дня, когда между Санд и Мюссе снова возникнет согласие, из которого, в свою очередь, будет исключен Паджелло. Тогда будет страдать Паджелло. Но почему бы Мюссе ревновать, если он говорит, что больше не любит свою любовницу? Потому что ревность пробуждает любовь и придает новую и особую цену существу, которым пренебрегали, считая, что оно изучено наизусть.

Действительно ли Альфред поверил, что Жорж, желая отделаться от него, собиралась поместить его в психиатрическую больницу? Состояние бреда, в котором он долго находился, не позволяет ответить с достоверностью. Постоянная преданность сиделки опровергает подобное обвинение. Если она произносила слово «безумие», то только потому, что она боялась этого безумия, а его припадки оправдывали этот страх. Да и зачем было ей желать поместить его в психиатрическую больницу? Она была свободна; она могла его бросить; она настаивала на том, что, как только ему станет лучше, он должен узнать правду. Паджелло протестовал; как врач, он считал, что Мюссе еще недостаточно окреп, чтобы вынести этот удар. Но у Жорж была цельная натура Кёнигсмарков, и ее достоинство, говорила она, требовало искренности. Позднее она писала в своем дневнике: «Мой бог, верни мне ту жестокую силу, которая была у меня в Венеции; верни мне эту страстную любовь к жизни, которая овладела мною, как приступ бешенства, среди самого ужасного отчаяния…»

Жестокая сила, страстная любовь к жизни… Как не вяжется этот тон с милейшим Паджелло, с его грубыми поцелуями, простоватым видом, девичьей улыбкой, толстой фуфайкой, кротким взглядом. Но надо помнить о том, чего она ждала от него: совершенства в любви! «Увы! Я столько страдала, я столько искала это совершенство и не находила его! Ты ли, ты ли, мой Пьетро, наконец, осуществишь мою мечту?..»

Сказала ли она Мюссе, как это было решено ею, что она любит Паджелло? Конечно! Ведь он вспоминает об «одном грустном вечере в Венеции, когда ты мне сказала, что у тебя есть тайна. Ты думала, что говоришь с глупым ревнивцем. Нет, мой Жорж, ты говорила с другом…» Кто знает, не испытывал ли он при этом даже какое-то горькое наслаждение? В «Исповеди сына века» читаем: «Тайное сладострастие приковывало меня по вечерам к моему месту. Когда должен был прийти Смит (Паджелло), я не мог успокоиться до тех пор, пока не раздавался его звонок. Неужели в нас самих есть что-то необъяснимое, что жаждет несчастья?..» Дело в том, что уверенность в несчастии не так горестна, как подозрение. Страдания ревности вызываются в основном гордостью и любопытством. Любовник хочет властвовать над другим существом. Ему это не удается. Его партнер, превратившийся теперь в противника, остается свободным существом, поступки, мысли, ощущения которого неизвестны. Единственное средство лишить его этой свободы – это знать. Ревность успокаивается и иногда даже исчезает вместе с познанием.

Мюссе узнал, что Санд любит Паджелло, но он не узнал, принадлежала ли она Паджелло до того, как он, Альфред, покинул Венецию, и эта заноза осталась в его сердце. Жорж отказалась ответить ему на этот вопрос. Это – тайна, говорила она, и так как ее ничто больше не связывает с Мюссе, значит, она не должна отчитываться перед ним. В конце марта Жорж и Альфред уже разъехались. Они обменивались записками через гондольеров.

Мюссе выехал в Париж 29 марта в сопровождении слуги-итальянца. Он увозил с собой «двух необычных спутниц: грусть и безграничную радость» – грусть о потерянной любовнице, которую он полюбил вновь с тех пор, как она ушла от него; радость от сознания, что правильно вел себя, что принес большую жертву, что закончил красивым жестом эту связь. Жорж провожала его до Местра, а потом, поцеловав его по-матерински нежно, она, как всегда в моменты душевного перелома, проделала обратную дорогу пешком, чтобы израсходовать избыток сил, который ее переполнял. Она вернулась в Венецию, имея 7 сантимов в кармане, и поселилась в маленькой квартире вместе с Паджелло.

Санд – Букуарану: Адресуйте ваши письма г-ну Паджелло, аптека Анчилло, близ Сан Лукка, для передачи госпоже Санд… Если Планш занимается правкой моих гранок, пусть он поработает над стилем и исправит ошибки во французском языке…

Она прожила пять месяцев в своем венецианском уединении; там она закончила роман «Жак» и послала его Мюссе с сухим посвящением, написанным карандашом: «Жорж– Альфреду»; написала первые «Письма путешественника»; сделала наброски для итальянских новелл. «Жак» не понравился Бальзаку, он нашел книгу «пустой и лживой».

Бальзак – Эве Ганской, 19 октября 1834 года: Последний роман госпожи Дюдеван – это совет мужьям, не дающим женам свободы, покончить с собой, чтобы освободить своих жен… Наивная девушка через полгода после свадьбы оставляет выдающегося человека ради ветрогона; человека значительного, страстного, влюбленного – ради денди, оставляет без всякого психологического или морального объяснения. Кроме того, там еще какая-то страсть к выродкам, как в «Лелии», к бесплодным существам, что весьма странно для женщины, у которой есть дети и которая любит скорее инстинктивно, по-немецки…

Действительно, многие романы Санд гораздо слабее ее писем и ее дарования.

В свободное время эта искусная романистка с врожденным трудолюбием шила или вязала. Она своими руками украсила для своего красавца итальянца всю комнату: шторы, кресла, софу. Это была хозяйственная любовница. Пьетро Паджелло был очень влюблен и несколько смущен. Прежние венецианские любовницы пытались вернуть его, и одна из них, устроила ему сцену ревности, порвала его bel vestito^[21]. Брат Паджелло, Роберто, подшучивал над худой и желтой иностранкой: «Эта сардинка», – говорил Роберто. Но Пьетро любил свою француженку, и так как он проводил весь день у своих пациентов, то в распоряжении Санд оставались ее восемь часов покоя и труда, что сулило этой любви длительность. Пьетро был беден, не мог тратить деньги на цветы; поэтому он вставал на рассвете и уезжал за город, чтобы привезти Жорж полевые цветы.

Было ли это счастьем? Да, но пресным счастьем. Санд и Мюссе с радостью бы вернулись к несчастливым дням. Расставшись с Альфредом в Местре, она тут же написала ему: «Кто будет ухаживать за тобой и за кем буду ухаживать я? Кто будет нуждаться во мне и о ком захочется мне заботиться теперь? Прощай, моя маленькая птичка! Люби всегда твоего бедного старого Жоржа. О Паджелло могу сказать одно: он плачет по тебе почти так же, как и я…» Ах! Как трудно ей было отказаться от своего идеала – трио! Что касается Мюссе, то стоило ему оказаться далеко от своей ворчливой любовницы, как он начинал сожалеть о подруге. «Я люблю тебя еще со всей страстью», – писал он. Он сосредоточил все свои мысли только на ней, на отсутствующей, и очень искренне играл в благородство: пусть она будет счастлива с Пьетро. «Славный молодой человек! Скажи ему, как я его люблю, скажи, что я плачу, думая о нем…» Добрая сиделка плакала тоже: «О! На коленях умоляю тебя, тебе еще нельзя ни вина, ни женщин! Еще слишком рано… Не предавайся наслаждениям, пока, этого повелительно не потребует твоя натура, не ищи в них средства от скуки и горя…» Они договорились, что никто из них двоих не был виноват, что их бешеные характеры, их творчество несовместимы с жизнью обычных любовников.

Преданность друг другу оставалась прежней. «Милому Мюссайону» Санд давала тысячу поручений в Париже: купить дюжину лайковых перчаток, четыре пары туфель, пачули; для покупок добиться денег у Бюлоза; навестить Мориса в лицее Генриха IV. А Альфред лил слезы и бередил без конца свою рану. Приходя на набережную Малакэ, он рыдал, глядя на окурок, брошенный Жорж. Отрадные слезы: «Не надо на меня сердиться; я делаю то, что могу… Подумай, ведь во мне не может быть сейчас ни бешенства, ни гнева; мне недостает не любовницы, а моего товарища Жорж…» Вернувшись в Париж, он увидел, что кружок друзей очень настроен против Санд. Планш и Сандо поносили ее. Мюссе, опьяненный всепрощением, решил выступить в ее защиту. «Я уезжаю писать роман. Я очень хочу описать нашу историю: мне кажется, что это меня излечит и придаст мне мужества. Я хотел бы возвести тебе алтарь, хотя бы даже на моих костях… Гордись, мой великий и славный Жорж, из ребенка ты сделала мужчину…» Это была правда. И несколько позже: «Я начал роман, о котором я тебе говорил. Кстати, если у тебя случайно сохранились письма, которые я тебе писал после моего отъезда, то будь добра, привези их…»

О несчастное племя поэтов! Они пользуются своими страданиями для творчества. Мюссе нужны были его письма, как Россети – откопать свои поэмы. Мюссе нужны были также письма Санд. Он очень тщательно выбирал из них тирады, которые собирался использовать в комедии «С любовью не шутят»: «Может быть, твоя последняя любовь будет самой романтической и самой юной. Но твое сердце, твое доброе сердце, не губи его, умоляю тебя! Пусть оно отдается полностью или частично каждой любви в твоей жизни, но пусть всегда играет свою благородную роль, чтобы когда-нибудь ты мог оглянуться назад и сказать, как я: «Я часто страдал, иногда ошибался, но я любил…» Только в комедии эту реплику говорит Камилла Пердикану.

Но так как мужчины – сложные существа и обладают способностью вволю горевать, Мюссе страдал все больше и больше: «Что, по-твоему, со мной делается? Люди говорят, что время лечит все. Я был во сто раз сильнее в день моего отъезда, чем сейчас… Я читаю «Вертера» и «Новую Элоизу». Я пожираю все эти удивительные безумства, над которыми я так смеялся. Я зайду, может быть, слишком далеко в этом смысле, как и в другом. Ну и что же? Я все равно пойду…» Можно вообразить себе, как откликалось сердце Жорж на этот боевой призыв страстного романтизма. Пьетро был славный малый, но он ведь не страдал, все ему казалось простым; ей ничего не нужно было делать для его счастья. «А вот я, я хочу страдать ради кого-то. Мне нужно использовать этот избыток энергии и чувствительности, который таится во мне. Мне нужно насыщать эту материнскую заботливость, которая привыкла оберегать страдающее и усталое существо. О! Почему я не могла жить рядом с вами двумя и сделать вас обоих счастливыми, не принадлежа ни одному, ни другому! Я могла бы так прожить десять лет…» Не принадлежа ни одному, ни другому… Вот подлинный крик Лелии.

Находясь в Венеции, она случайно узнала о свадьбе Орельена де Сез и мадемуазель де Вильмино; она пожелала ему счастья и попросила, чтобы он прислал ее письма. Он ответил:

Мой дорогой Жорж… Я уже собрался было вернуть, как вы просите, ваши письма. Я понимаю, что у меня нет никакого права оставлять их у себя. Но я никак не могу согласиться с тем, что они принадлежат вам больше, чем мне; и я боюсь, что если вы их перечитаете, то какая-то реминисценция возникнет потом в вашем произведении. И я сжег их и сохранил лишь ту сказку, которую вы однажды мне прислали. Я очень прошу, разрешите мне оставить ее себе. Итак, прощайте, Жорж… Прощайте. Мое сердце умрет с памятью о вас…

Могилы в саду любви.

Наконец в июле 1834 года она стала думать о возвращении во Францию. Она закончила свой роман, взяв от Венеции все, что только было можно для своего произведения. Она нуждалась в деньгах: Бюлоз, Букуаран, Казимир – все они были не аккуратны в денежных расчетах с ней. Она не видела своих детей уже восемь месяцев. Она хотела присутствовать в Париже на распределении премий в лицее Мориса. Она хотела провести осень в Ноане; ноанские вязы, акации, тенистые дороги она вспоминала с тоской. Возникала проблема: увезет ли она с собой во Францию Паджелло? Она предложила ему это. «Я растерялся, – записано в дневнике врача, – и сказал ей, что подумаю, а ответ дам завтра. Я понял сразу, что поеду во Францию и вернусь оттуда без нее. Но я любил ее больше всего на свете и скорее бы согласился на тысячу неприятностей, чем отпустить ее одну в столь длительное путешествие…» Он согласился, зная, что развязка близка. Своему отцу, которого он очень уважал, Паджелло написал: «Я на последней стадии моего безумия… Завтра я выезжаю в Париж; там мы расстанемся с Санд…» Добрый Паджелло рассуждал ясно и трезво; ему было грустно терять свою любовницу, но он был счастлив, что, покинув ее, он доставит радость своей семье и освободится от тяготившего его греха.