Втроем хорошо, а четвертый уже лишний

Остаток дня я спал в углу курятника на шали Флоры и проснулся лишь оттого, что в глаза мне ударил свет; я вскочил, едва не задохнувшись (ибо в эту минуту мне, разумеется, привиделось, что я все еще спускаюсь с крепостных стен), и увидел, что надо мною склонился Рональд с фонарем в руке. Оказалось, что уже за полночь, что проспал я чуть не шестнадцать часов, что Флора уже загнала кур в курятник, а я и не слыхал, как она входила. Невольно я спросил себя: наклонилась ли она надо мною, когда я спал, взглянула ли на меня? Мои высоконравственные соседки спали непробудным сном; приободренный мыслью о предстоящем ужине, я насмешливо пожелал им доброй ночи, вышел в сопровождении Рональда в сад и был бесшумно введен в спальню на первом этаже. Там меня ждали мыло, вода, бритва, застенчиво предложенная мне юным хозяином, который сам пока еще в этом предмете не нуждался, и новое платье. Какая это была восхитительная, хоть и несколько ребяческая радость — вновь побриться самому, не полагаясь на тюремного цирюльника! Волосы мои сильно отросли, но у меня хватило благоразумия не пробовать остричься собственноручно. От природы они у меня вьются, и я, право же, не находил, чтобы прическа эта меня слишком уродовала. Платье оказалось почти так хорошо, как я надеялся. Жилет из тончайшей шерсти был очень мил, панталоны — отличного кашемира, и сюртук сидел превосходно. Когда я облачился во все это и глянул на себя в зеркало, я поневоле послал своему изображению воздушный поцелуй.

— Дорогой мой, — сказал я Рональду, — а духов у вас нет?

— Господи помилуй, конечно, нет! — воскликнул тот. — Зачем они вам понадобились?

— Самонужнейшая штука в походе, — отвечал я. — Ну ничего, обойдемся. Теперь с теми же предосторожностями, стараясь не производить ни ма-

лейшего шума, меня ввели в маленькую столовую с эркером. Ставни были закрыты, фитиль в лампе опасливо приспущен. Красавица Флора поздоровалась со мною шепотом, и, когда меня усадили за стол, оба продолжали соблюдать такие предосторожности, которые показались бы чрезмерными, даже если бы мы находились в Ухе Диониса [14].

— Она спит вон там, — пояснил Рональд, указывая в потолок, и при мысли, что я нахожусь в такой близости от места, где покоится золотой лорнет, даже и я ощутил некоторое смятение.

Милый юноша привез из города пирог с мясом, и мне отрадно было увидеть рядом с, ним, графин поистине великолепного портвейна. Пока я ужинал, Рональд занимал меня рассказами о городских новостях: там, разумеется, только и разговору было, что о нашем побеге — ежечасно во все стороны рассылали солдат и верховых гонцов, но, согласно самым последним сведениям, никто из беглецов пойман не был. Поступок наш в Эдинбурге оценили очень высоко; отвага пришлась всем по вкусу, и многие открыто сожалели, что надежда на спасение у нас все-таки ничтожна. Оказалось, что со скалы упал Сомбреф, крестьянин, один из тех, кто спал под другим навесом; таким образом, я мог быть уверен, что всем моим товарищам по команде удалось уйти и под нашим навесом не осталось ни души.

Незаметно для нас самих мы заговорили о другом. Никакими словами не передать удовольствия, которое я испытывал, сидя за одним столом с Флорой: я был на свободе, одет, как пристало джентльмену, находчив и остроумен, как всегда, когда бывал в ударе. Оба эти качества были мне сейчас особенно необходимы, ибо приходилось играть одновременно две весьма несхожие роли: Рональду следовало по-прежнему видеть во мне веселого и беспечного солдата, Флоре же в моих словах и во всем поведении должен был слышаться уже знакомый ей голос глубокой и чувствительной натуры. Бывают, право, счастливые дни, когда всякое дело у человека спорится, когда его ум, пищеварение, возлюбленная — все словно бы сговорились побаловать его, и даже погода старается ему угодить. Скажу лишь, что в этот вечер я превзошел самого себя и мне удалось доставить истинное удовольствие хозяевам дома. Мало-помалу они забыли о своих страхах, а я об осторожности; нас вернула на грешную землю катастрофа, которую совсем нетрудно было предвидеть, но от этого она поразила нас ничуть не меньше.

Я налил всем вина.

— Позвольте мне предложить тост, — сказал я вполголоса, — вернее, три тоста, но все они так переплетены друг с другом, что разделить их невозможно. Прежде всего я хочу выпить за здоровье храброго, а тем самым и великодушного неприятеля. Он встретил безоружного и беспомощного беглеца. Он, точно лев, презрел столь легкую победу и, вместо того, чтобы без труда доказать свою доблесть, предпочел обрести друга. Вслед за этим я хотел бы, чтобы вы выпили за самого прекрасного, самого деликатного недруга — за ту, что заметила узника в темнице и своим бесценным состраданием вселила в него бодрость; я знаю, всеми ее поступками с того часу руководило милосердие, и я могу лишь молиться (надеяться не смею!), чтобы она и впредь не оставила меня своими милостями. И еще я хотел бы впервые и, должно быть, в последний раз выпить за того, боюсь, вернее надо сказать, — за воспоминание о том, кто сражался не всегда бесславно против ваших соотечественников, но пришел сюда уже побежденный, чтобы вновь быть побежденным дружеской рукой одного из вас и незабываемыми очами другой.

Быть может, в иные минуты я слишком возвышал голос, а быть может, Рональд, который за гостеприимством забыл обо всем на свете, слишком размашисто, со звоном поставил на стол свой бокал. Но так или иначе, едва я успел закончить свою заздравную речь, как мы услышали глухой удар в комнате над нами, словно некое весьма грузное тело свалилось с постели на пол. В жизни еще не доводилось мне видеть такого неописуемого ужаса, какой выразился на лицах моих хозяев! Было предложено поскорей вывести меня в сад либо спрятать под набитый конским волосом диван, стоящий у стены. Но приближающиеся шаги явственно сказали нам, что исполнить первый план мы уже не успеем, второй же я с негодованием отверг.

— Милые мои друзья, — сказал я, — предпочитаю умереть, нежели поставить себя в смешное положение.

Едва слова эти слетели с моих губ, как дверь растворилась, и на пороге встала моя незабвенная приятельница с золотым — лорнетом. В одной руке тетушка держала подсвечник с зажженной свечой, в другой, твердостью не уступавшей руке драгуна, — громаднейший пистолет. Тетушка куталась в шаль, из-под которой выглядывала белоснежная ночная рубашка, а голову ее венчал весьма внушительный ночной чепец. Так явилась она пред нами; поставила свечу, положила пистолет, видимо, заключив, что в них более нет необходимости, молча оглядела комнату — но молчание это было красноречивей самых гневных слов — и, оборотясь ко мне с неким подобием поклона, произнесла дрожащим от негодования голосом:

— С кем имею честь?

— Счастлив вас видеть, сударыня, — отвечал я. — Объяснять все в подробностях было бы слишком долго. И хотя встреча наша мне чрезвычайно приятна, но, признаться, я к ней сейчас никак не подготовлен. Я уверен… — Но тут я понял, что ни в чем я не уверен, и начал сначала: — Я весьма польщен… — И опять же понял, что нисколько я не польщен, а отчаянно сконфужен. И тогда я смело отдался на ее милость: — Сударыня, я буду с вами совершенно откровенен. Вы уже доказали свое милосердие и сострадание к французским пленникам. Я один из них. И если бы наружность моя так сильно не изменилась, вы, верно, признали бы во мне того «оригинала», который имел счастье не однажды вызывать у вас улыбку.

По-прежнему глядя на меня в лорнет, она сердито хмыкнула и оборотилась к племяннице.

— Флора, — сказала она, — как он сюда попал?

Обвиняемые пытались было что-то пролепетать в объяснение, но вскорости беспомощно умолкли.

— Уж с теткой-то могли бы быть пооткровеннее, — презрительно фыркнула она.

— Сударыня, — вмешался я, — они так и хотели сделать. Это я виноват, что вы ничего не узнали сразу. Но я умолял не нарушать ваш сон и подождать до утра, когда вам представили бы меня по всем правилам приличия.

Старая дама взглянула на меня с нескрываемым недоверием, и в ответ на этот взгляд я не нашел ничего лучшего, как отвесить глубокий и, надеюсь, изящный поклон.

— Военнопленные французы очень хороши на своем месте, — заявила она,

— но я не нахожу, что им место у меня в гостиной.

— Сударыня, — сказал я, — надеюсь, вы не сочтете это за обиду, но, если не считать Эдинбургского замка, нет, пожалуй, другого места, откуда я с большей радостью готов был бы исчезнуть.

Тут, к моему облегчению, я заметил на ее суровом лице проблеск улыбки, который она, немедля погасила.

— Ну-с, так как же вас величать, если не секрет?

— Виконт Энн де Сент-Ив к вашим услугам, — отвечал я.

— Мы люди простые, мусью виконт, так что, боюсь, вы оказываете нам чересчур уж большую честь.

— Почтеннейшая сударыня, — сказал я, — станем же хоть на минуту серьезны. Что мне было делать? Куда идти? И можно ли гневаться на этих добросердечных детей за то, что они пожалели горемыку? Ваш покорный слуга вовсе не такой головорез, чтобы на него стоило ополчаться со столь внушительным пистолетом и (тут я улыбнулся) подсвечником. Я всего лишь молодой дворянин, гонимый злой судьбою; меня травят, как дикого зверя, и мне нужно только одно: спастись от преследователей. Я знаю вашу натуру, я читаю по вашему лицу… — При этих дерзких словах сердце мое затрепетало. — В этот самый день, быть может, в этот самый час во Франции томятся несчастные пленники-англичане. Быть может, в этот час они, как и я, преклоняют колени, и берут руку той, которая может укрыть их и помочь им, и, как я, прижимают эту руку к губам…

— Ну-ну! — вскричала старая дама, отмахиваясь от меня. — Ведите себя прилично, не забывайтесь! Видано ли что-нибудь подобное? Но, дорогие мои, что же нам с ним делать?

— Выпроводите его, сударыня! — сказал я. — Выпроводите этого дерзкого наглеца, да поскорей! И если это возможно, если ваше доброе сердце позволяет вам это, помогите ему хоть немного в начале его долгого и многотрудного пути.

— А что это за пирог? — вдруг сварливо осведомилась она. — Откуда пирог. Флора?

Мои злополучные и, я бы сказал, павшие духом сообщники как в рот воды набрали.

— А портвейн этот мой? — продолжала она. — Каково! Даст мне кто-нибудь наконец глоток моего собственного портвейна?

Я поспешил налить ей.

Она посмотрела на меня поверх бокала странным взглядом.

— Надеюсь, он вам пришелся по вкусу? — спросила она.

— Более того, вино просто редкостное, — отвечал я.

— То-то, это еще из запасов моего батюшки, — сказала она. — Мало кто знал толк в портвейне лучше моего батюшки, упокой господи его душу! — И с устрашающей решимостью в лице она опустилась на стул. — Итак, надумали ли вы, куда направиться?

— Да ведь я вовсе не какой-нибудь бродяга без роду без племени, напрасно вы так думаете, — сказал я и, следуя примеру почтенной дамы, тоже сел. — У меня есть друзья, только мне надобно до них добраться, так что я хочу одного: покинуть Шотландию; деньги на дорогу у меня есть.

И я достал пачку ассигнаций.

— Английские деньги? — сказала она. — В Шотландии их не очень-то жалуют. Вам, видно, их дал какой-нибудь дурень англичанин. Сколько у вас тут?

— Бог свидетель, я и не подумал сосчитать! — воскликнул я. — Но эту ошибку легко исправить.

И я пересчитал деньги — десять кредиток по десяти фунтов каждая, все с подписью Абрахама Ньюлендса, и еще пять чеков на пять гиней каждый от разных провинциальных банкиров.

— Сто двадцать пять фунтов и пять шиллингов! — воскликнула старая дама. — И вы носите при себе такие деньги и даже не потрудились их сосчитать! Ежели вы не вор, то, согласитесь сами, весьма схожи с вором!

— И однако, сударыня, эти деньги — моя законная собственность, — сказал я.

Она взяла одну бумажку и, поднявши, спросила:

— А не может ли случиться, что эти бумажки наведут на след их владельца?

— Полагаю, что нет, — отвечал я. — А даже если бы и так, не беда. Со свойственной вам прозорливостью вы угадали. Мне дал эти деньги англичанин. Они попали ко мне через его поверенного; англичанин же сей — мой двоюродный дед граф де Керуаль де Сент-Ив, вероятно, самый богатый французский эмигрант в Лондоне.

— Мне остается только поверить вам на слово, — сказала она.

— Надеюсь, сударыня, что именно так вы и поступите, — отвечал я.

— Что ж, в таком случае делу можно помочь. Я обменяю вам по курсу один чек в пять гиней на серебро и шотландские ассигнации — этого вам хватит до английской границы. А уж как перейдете границу, мусью виконт, придется вам положиться на самого себя.

Я вежливо усомнился, достанет ли этих денег на столь длительное путешествие.

— Но вы ж меня не дослушали, — возразила она. — Если вы не фат, не неженка и не погнушаетесь обществом двух гуртовщиков, сдается мне, я придумала как раз то, что надобно. И да простит мне господь, ежели на старости лет я изменяю отечеству! На ферме у нашего пастуха остановились двое гуртовщиков, а завтра они погонят стадо в Англию, выйдут, наверно, чуть свет. Так вот, по-моему, вам лучше всего проделать этот путь в обществе молодых бычков, — заключила она.

— Помилуйте, да неужто вы считаете меня за неженку! — воскликнул я. — Ведь я старый наполеоновский солдат! Но, дражайшая сударыня, куда это меня приведет? И чем мне поможет общество сих почтенных людей?

— Дражайший сэр, — ответствовала она, — вы сами не понимаете, сколь опасно ваше положение, так что уж извольте слушаться тех, кому видней. Ручаюсь, что вы и слыхом не слыхали про гуртовщиков и про гуртовые дороги, а я вовсе не намерена сидеть тут всю ночь напролет и просвещать вас. Довольно того, что я берусь все устроить — позор на мою седую голову! И именно этим путем вы отправитесь. Рональд, — продолжала она, — беги к пастухам, разбуди их и втолкуй Симу, чтоб нипочем не уходил, покуда не повидается со мной.

Рональд явно рад был покинуть общество своей тетушки и с такой молчаливой поспешностью вышел из комнаты и из дома, словно не ее же поручение выполнял, а спасался от нее бегством. Меж тем старая дама поворотилась к племяннице.

— Хотела бы я знать, куда мы его денем на ночь! — воскликнула она.

— Мы с Рональдом думали поместить его в курятнике, — отвечала Флора, покраснев до ушей.

— Ничего подобного я не допущу, — возразила тетка. — Курятник, вон что выдумали! Если уж он наш гость, не годится ему спать в курятниках. Самая подходящая комната — твоя, ежели только он согласится ее занять, ведь ты и приготовить-то ее толком не успеешь. Ну, а сама ляжешь у меня в спальне.

Я невольно восхитился предусмотрительностью и тактом старой вдовы, и, разумеется, неуместно мне было ей перечить. Не успел я и глазом моргнуть, как уже остался один на один с унылым подсвечником — общество не из приятных! — и наполовину с радостью, наполовину с досадой разглядывал нагар на свече. Бегство мое удалось: властная, уверенная в себе хозяйка дома, которая взялась все уладить, внушала мне полнейшее доверие, и я уже воображал, как подкатываю к дверям дядюшки. Но — увы! — сердечные мои дела оставляли желать лучшего. Я видел Флору наедине и разговаривал с нею; я держался смело до дерзости и принят был благосклонно. Я любовался ею, когда щеки ее заливал нежнейший румянец, радовался откровенной доброте, что светилась в ее взоре, обращенном ко мне, — и вдруг на сцену, словно предвестник страшного суда, выходит грозное видение в нелепом чепце и с огромнейшим пистолетом и в мгновение ока разлучает меня с моей возлюбленной! Благодарность и восхищение спорили в душе моей с вполне естественной жгучею досадой. Тайное и дерзкое вторжение мое в ее дом не могло не вызвать самых дурных подозрений. Но старуха повела себя превосходно. Ее великодушие оказалось столь же несомненным, как и мужество, и я опасался, что проницательность ее нисколько им не уступит. Мисс Флоре, разумеется, приходилось выдерживать зоркие теткины взгляды, и, разумеется, она была встревожена. Короче говоря, мне оставалось только одно: воспользоваться мягкой постелью, попытаться поскорее уснуть и пораньше подняться в надежде, что утром мне больше посчастливится. Сказать так много и, однако, так и не договорить, уйти бог весть куда, даже не простясь по-настоящему, — нет, это было выше моих сил!

Я уверен, что благожелательная ведьма сия всю ночь не сомкнула глаз, чтобы в нужную минуту помешать моим замыслам. Задолго до рассвета она со свечой в руке уже стояла у моей постели, разбудила меня, положила передо мною какую-то мерзкую, грубую одежду, а мое платье велела свернуть в узел, ибо оно никак не годилось для предстоящего путешествия. С горечью и неохотой я облачился в деревенское платье домотканой материи, жесткой, как дерюга, изяществом покроя напоминающее саван, и, выйдя из спальни, обнаружил, что мой грозный цербер уже состряпал мне обильный завтрак. Она села во главе стола, налила себе чаю и все время, пока я ел, занимала меня разговором, полным здравого смысла и начисто лишенным обаяния. Сколько раз я сожалел, что это она сидит со мною за столом! Сколько раз проклинал тетушку, сравнивая ее с очаровательной племянницей! Но если хозяйка моя была отнюдь не красавица, зато она не пожалела хлопот, чтобы мне помочь. Она уже переговорила с моими будущими спутниками, и план, предложенный ею, показался мне на редкость разумным. Я должен был выдавать себя за молодого англичанина, который сбежал от полиции; в Шотландии выдан ордер на мой арест, и мне надобно как можно скорее тайком перейти границу.

— Я отозвалась о вас наилучшим образом, — сказала она, — и, надеюсь, вы меня не подведете. Я сказала им, что вы провинились только в том, что влезли в долги, и за это, ежели я верно выражаюсь, вас засадили в яму.

— Дай бог, сударыня, чтобы выражение это оказалось неверным, — сказал я. — Я не из тех, кого легко напугать, но, согласитесь, в обычае и в самих этих словах есть нечто варварское, средневековое, отчего несчастный чужестранец вполне может утратить душевное равновесие.

— Это только так называется по старому шотландскому законодательству и честного человека вовсе не должно пугать, — возразила она. — А вы, как я погляжу, весьма беззаботны, вам бы все шутить. Надеюсь, у вас не будет причин об этом пожалеть.

— Прошу вас, не думайте, что мои легкомысленные речи означают, будто мне неведомы глубокие чувства, — сказал я. — Ваша доброта совершенно меня покорила. Я всецело в вашем распоряжении и, поверьте, исполнен самой искренней к вам признательности. Прошу вас, отныне и навсегда считайте меня вашим преданнейшим другом.

— Ладно, ладно, — сказала она в ответ, — вон идет ваш преданный друг гуртовщик. Надо полагать, ему не терпится поскорей отправиться в путь, а сама я не успокоюсь, покуда вы благополучно не уйдете со двора, да еще мне надобно вымыть посуду, прежде чем проснется служанка. Слава богу, поспать-то она мастерица!

Небо меж деревьев сада начинало бледнеть, свеча, при которой я завтракал, была уже не нужна. Хозяйка поднялась из-за стола, и мне не оставалось ничего Другого, как последовать ее примеру. Все это время я ломал себе голову над тем, как бы мне исхитриться наедине перекинуться словечком с Флорой или улучить минуту и написать ей хоть коротенькую записку. Покуда я завтракал, окна спальни растворили, верно, для того, чтобы выветрился всякий след моего пребывания там; на лужайке перед домом показался Рональд, и мой неусыпный страж в образе старой дамы оборотился к нему.

— Рональд, — сказала она, — там не Сим ли прошел за оградой?

Я не упустил случая. Прямо у ней за спиною, на мое счастье, приготовлены были перо, чернила и бумага. Я написал: «Я вас люблю» — и, не успев прибавить более ни слова или хотя бы промокнуть написанное, вновь очутился под прицелом лорнета в золотой оправе.

— Пора, — начала она, но тут же увидела, чем я занят, и перебила себя: — Э, да вы что-то пишете?

— Кое-какие заметки, сударыня, — отвечал я, с живостью поклонившись.

— Заметки? — переспросила она. — А не записку?

— В английском языке, без сомнения, существуют finesse [15], которые я не различаю, — отвечал я.

— Постараюсь сделать смысл моих слов вполне ясным для вас, мусью виконт, — продолжала старая дама. — Как я полагаю, вы желаете, чтоб вас считали джентльменом?

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом, сударыня?

— Сомневаюсь, и даже очень, по крайности сомневаюсь, так ли вы себя ведете, как подобает джентльмену, — отвечала она. — Вы явились сюда ко мне, а как, я толком не знаю; думаю, вы согласитесь, что обязаны мне толикой благодарности хотя бы за этот завтрак, который я для вас состряпала. Но кто вы для меня? Молодой человек, каких немало, недурной наружности и с недурными манерами, притом бездомный, у которого в кармане есть сколько-то английских денег и за голову которого объявлена награда. Я женщина благородного происхождения; хотя и без особой охоты, но я оказала вам гостеприимство и желаю, чтобы ваше случайное знакомство с моим домом на том и кончилось.

Должно быть, меня бросило в краску.

— Сударыня, — сказал я, — заметки эти не имеют никакого значения, и малейшее ваше желание для меня закон. Вы изволили во мне усомниться. Я их разрываю.

И, уж поверьте, я проделал это весьма тщательно.

— Ну вот, так-то лучше, — сказал мой грозный дракон и тут же двинулся впереди меня к выходу.

Брат и сестра ожидали нас на лужайке перед домом, и, сколько я мог рассмотреть в предрассветных сумерках, лица их ясно говорили о том, что им пришлось выслушать немало суровых слов. Рональд в присутствии тетушки, казалось, даже стыдился встретиться со мною глазами, и вид у него был отчаянно сконфуженный. Что же до Флоры, то едва она успела бросить на меня взгляд, как неумолимая тетушка взяла ее за руку и в смутном свете занимающегося утра без единого слова зашагала по саду. Мы с Рональдом последовали за ними — тоже в полном молчании.

В той высокой ограде, на верху которой я примостился всего лишь накануне утром, оказалась калитка. Старая дама отперла ее ключом, а по ту сторону нас поджидал грубой наружности коренастый малый; обеими руками он опирался на внушительный посох. Тетушка тут же с ним заговорила.

— Сим, — сказала она, — вот это и есть тот самый молодой человек.

Сим проворчал что-то невнятное и головой и рукой изобразил нечто вроде приветствия.

— А теперь, мистер Сент-Ив, вам самое время отправляться в путь, — заявила тетушка. — Но прежде дайте-ка я разменяю ваши пять гиней. Вот вам четыре фунта ассигнациями, а остальное мелким серебром, шестипенсовик я удерживаю. Некоторые берут за размен шиллинг, но так и быть, пусть будет в вашу пользу. Смотрите, распоряжайтесь ими как можете разумнее.

— А это для вас плед, мистер Сент-Ив, — впервые заговорила со мною Флора, — в таком трудном путешествии он вам будет необходим. Надеюсь, вы не откажетесь его принять из рук вашего шотландского друга, — прибавила она, и голос ее дрогнул.

— Настоящий падуб, я сам срезал, — молвил Рональд и протянул мне преотличную дубинку. О такой в случае драки можно только мечтать.

Церемонность, с какою были вручены эти дары, и ожидавший меня погонщик яснее всяких слов говорили, что пора отправляться в путь. Я опустился на одно колено и распрощался с тетушкой, поцеловав ей руку. Таким образом я простился и с племянницей — но несколько горячее! Рональда же я заключил в объятия и прижал к груди с такой нежностью, что он лишился дара речи.

— Прощайте! Прощайте! — повторил я. — Никогда я вас не забуду, друзья мои. Вспоминайте меня хоть изредка. Прощайте!

С этими словами я поворотился и пошел прочь и почти тотчас услыхал, как за моей спиною в высокой стене захлопнулась калитка. Это, уж конечно, было делом рук тетушки, и, если я хоть что-то понимаю в человеческой натуре, она бы на прощание охотно наговорила мне резкостей. Но уверяю вас, даже доведись мне их выслушать, я бы ничуть не обиделся, ибо глубоко убежден, что если в «Лебяжьем гнезде» у меня остались поклонники, то и тетушка была меж них не последняя.