Хозяин гостиницы в керкби-лонсдеиле

До этого времени мне ясно было, как нам следует себя вести, и этот дорогой моему сердцу замысел мне отчасти удалось исполнить. Мы с Роули выходим из малиновой кареты, два безупречно одетых оживленных молодых человека с блестящими глазами, два молодца из хорошего, хоть и не слишком знатного дома, которые заняты только своими собственными делами и разговаривают единственно друг с другом, да к тому же наилюбезнейшим и наиучтивейшим образом. Сквозь небольшую толпу, собравшуюся у дверей, мы проходим рассеянно-озабоченные, как и подобает хорошо воспитанным людям, сохраняя на лучший английский манер необидное для окружающих высокомерие, и скрываемся в доме, провожаемые восхищенными и завистливыми взглядами, — образец идеального господина и столь же идеального слуги. И когда мы подъехали к гостинице в Керкби-Лонсдейле, мне трудно было примириться с мыслью, что сцена эта будет разыграна в последний раз. Увы! Знал бы я, как неудачно она окончится!

Я неблагоразумно щедро рассчитался с форейторами чужой четверни. И вот предо мною с протянутой рукой предстал мой собственный форейтор, тот самый, в заплатанных штанах, — глаза его горели алчностью. Он явно предвкушал, что уж ему-то я отвалю pourboire [53] целое состояние. Принимая во внимание все наши марши и контрмарши, стычку с мистером Белами, когда в ход пошло огнестрельное оружие, и пример глупейшей расточительности, который я показал, расплачиваясь с другими форейторами, мне и вправду следовало бы одарить его по-царски. Но чаевые — дело тонкое, особливо для чужеземца: дашь чуть меньше — и прослывешь скупцом, а дашь чуть больше — и уже попахивает подкупом за молчание. Все еще под впечатлением сцены во дворе у архидиакона и ликуя при мысли, что вот сейчас наконец-то разделаюсь с малиновой каретой, грозящей столькими опасностями, я положил в руку форейтора пять гиней, но это лишь разожгло его аппетит.

— Что это вы, сэр, неужто хотите отделаться от меня эдакой малостью? Ведь я, небось, видал, как в вас стреляли! — вскричал он.

Прибавить ему было невозможно, поступи я так, я тут же стану в Керкби-Лонсдейле притчей во языцех, а потому я твердо, но с улыбкой поглядел ему прямо в глаза и сказал тоном, не допускающим возражений:

— Ежели тебе эта малость не по вкусу, верни ее мне.

С быстротой фокусника он засунул деньги в карман и, как истый сын лондонских задворок, с места в карьер принялся поливать меня грязью.

— Ладно, будь по-вашему, мистер Рейморни… То бишь, мистер Сент-Ив, или как там еще вы прозываетесь. Видали такую чертовщину? — воззвал он к конюхам. — Вот уж впрямь чертовщина, по-другому и не скажешь. Взялся я его возить, а он, треклятый сукин сын, как желает, так себя и прозывает, а на поверку выходит, он чертов мусью. Цельный день я его катал взад-вперед, и девиц увозили, и из пистолетов палили, и херес распивали и эль. И чего же он мне дает за все мои труды? Да чтоб ему, такому-сякому-разэтакому…

И он стал выражаться так забористо, что я не осмеливаюсь воспроизвести здесь его художества.

Тут я заметил, что Роули весь дрожит от ярости, еще минута — и он окончательно поставит меня в смешное и дурацкое положение: схватится с форейтором врукопашную.

— Роули! — с упреком воскликнул я.

Строго говоря, мне следовало назвать его Гэммоном, но в эту минуту всем было не до того, и, надеюсь, промах мой никем не был замечен. В тот же миг я перехватил взгляд почтмейстера. Был он высок, тощ, лицо имел желчное и неприветливое; сразу видно, палец в рот не клади, человек смекалистый. Он тот же час приметил, что я в затруднении, не мешкая выступил из толпы, вмиг прогнал форейтора и уже снова был подле меня.

— Обед прикажете подать прямо в номер, сэр? Будет исполнено. Джон, в номер четвертый! Какое изволите заказать вино? Будет исполнено, сэр. Свежую упряжку, сэр? Нет, сэр? Как вам будет угодно.

Каждую фразу он сопровождал чем-то вроде поклона и каждой предпосылал нечто вроде улыбки, без чего я отлично мог бы обойтись. Любезность его не была искренней, прикрываясь ею, он недоверчиво меня изучал — он, конечно же, взял на заметку и сцену, разыгравшуюся у его крыльца, и беспорядочные выкрики форейтора, и когда меня наконец ввели в мой номер, я со страхом подумал, что неприятностей не миновать. Я чуть было не решил отказаться от своего намерения. Но, сказать по правде, теперь, когда имя мое стало всеобщим достоянием, страх мой перед почтовым дилижансом, который вез афишки, вырос безмерно, и я чувствовал, что мне кусок в горло не пойдет, пока я не избавлюсь от малиновой кареты.

И вот, кое-как отобедав, я велел коридорному передать мой поклон содержателю гостиницы и просить его выпить со мною стаканчик. Он явился: мы обменялись положенными любезностями, и я приступил к делу.

— Кстати, — сказал я, — нынче поутру у нас в дороге произошла стычка. Вы, я полагаю, уже слыхали о ней?

Он кивнул.

— Мне не повезло: пуля угодила прямиком в стенку моей кареты, — продолжал я. — И, сами понимаете, она мне теперь без надобности. Не найдется ли у вас на нее охотника?

— Оно, конечно, — отвечал хозяин гостиницы, — я сейчас ее оглядел, карета ваша почитай что вовсе погублена. Известное дело, никому не по вкусу, ежели экипаж продырявлен пулей.

— Слишком попахивает «Лесным романом»? — подсказал я, вспомнив мою давешнюю малютку, которая, без сомнения, зачитывалась сочинениями миссис Радклиф.

— Вот это верно, — сказал он. — Может, они правы, а может, и нет, не мне судить. Но вообще-то оно понятно: приличным людям сам бог велел желать, чтобы и вещи у них выглядели прилично; дырки от пуль, лужи крови, господа с вымышленными именами — это им все без надобности.

Я поднял стакан вина и поглядел его на свет — пускай хозяин видит, что рука моя не дрожит.

— Да, — согласился я, — наверно, вы правы.

— У вас, конечно, имеются бумаги, какое-нибудь свидетельство, что карета эта ваша? — спросил хозяин гостиницы.

— Вот счет с печатью и подписью, — отвечал я и перебросил ему через стол бумагу.

— И это все? — спросил он, взглянув на счет.

— Довольно и этого, — сказал я. — Здесь сказано, где я купил вещь и сколько за нее заплатил.

— Право, не знаю, — сказал хозяин. — Обыкновенно требуется бумага, удостоверяющая личность.

— Личность кареты? — удивился я.

— Нет, зачем же: вашу личность, — отвечал он.

— Вы забываетесь, любезный, — сказал я. — Документы, устанавливающие мое право на поместье, хранятся вот в этой кожаной сумке, но неужто вы думаете, что я позволю вам их смотреть?

— Видите ли, эта ваша бумага подтверждает, что некий мистер Рейморни заплатил за некий экипаж семьдесят фунтов, — сказал хозяин. — Что же, прекрасно! Ну, а кто мне докажет, что вы и есть мистер Рейморни?

— Почтеннейший! — воскликнул я.

— К вашим услугам, — сказал он. — Всей душой. Это дела не меняет. Я, может, и почтеннейший, а может, и навязчивый и дерзкий, ежели вам так желательно… ну, а вы-то кто? Я слыхал, что у вас два имени; слыхал, что вы похищаете молодых девиц и что вас приветствуют как француза, это ли не диво? И повторяю, покажу хоть под присягой: когда форейтор давеча принялся про вас всякое рассказывать, у вас прямо поджилки тряслись. Коротко сказать, сэр, может, вы и порядочный господин, да я-то слишком мало вас знаю, а потому желаю поглядеть ваш документ, а не то пожалуйте к судье. Так что выбирайте: со мной вам объясняться невместно, так уж судья-то вам, надо полагать, ровня.

— Л-лю-безный, — произнес я, заикаясь; я с трудом обрел дар речи, но еще не пришел в себя. — Ваши требования весьма странны и грубы. Что же, у вас в Уэстморленде это в обычае — оскорблять благородных людей?

— Смотря кого, — отвечал он. — Ежели есть подозрение, что человек — шпион, так в обычае, и обычай этот не так уж и плох. Э, — нет! — крикнул он, заметив, что у меня дернулась рука. — Обе руки на стол, господин хороший! Мне дырки от пуль в стенках без надобности.

— Право, сэр, вы ко мне на редкость несправедливы! — сказал я, уже вполне овладев собой. — Вы же видите, я само спокойствие; надеюсь, вы не примете за обиду, ежели я налью себе еще вина?

Я занял эту позицию просто из отчаяния. У меня не было никакого плана, никаких Надежд. Я собирался потянуть еще немного и сдаться, ничего другого мне не оставалось. Но уж торопиться-то я, во всяком случае, не желал.

— Так, стало быть, вы не согласны? — спросил он.

— Вы имеете в виду ваше деликатное предложение? — отозвался я. — Стало быть, как вы изволили выразиться, почтеннейший, я не согласен. Разумеется, я не стану показывать вам свои бумаги, и, разумеется, я не желаю вставать из-за стола и плестись к вашим судьям. Я слишком дорожу своим пищеварением и слишком мало интересуюсь мировыми судьями.

Он перегнулся через стол, поглядел на меня в упор и протянул руку к шнуру от звонка.

— Послушайте, приятель, — заявил он, — видите этот шнур? Так знайте же, что внизу ждет мальчишка: только я дерну — и он по первому же звонку побежит за полицейским.

— Вот как? — сказал я. — Что ж, о вкусах не спорят! Я не любитель проводить время в обществе полицейских, но ежели вам вздумалось получить такового в качестве десерта… — Тут я слегка пожал плечами. — Знаете, — прибавил я, — это весьма забавно. Я человек светский и, уверяю вас, с интересом слежу за тем, какой еще стороной повернется ко мне ваша в высшей степени своеобычная натура.

Он по-прежнему молча изучал мое лицо, рука его по-прежнему сжимала шнур, а глаза буквально впились в мои глаза. То была решающая минута. Мне казалось, что под его взглядом лицо мое слиняло, выражение изменилось, улыбка (ибо вначале я улыбался) обернулась гримасой мученика, пытаемого на дыбе. Притом меня терзали сомнения. Человек ни в чем не повинный уже давно положил бы конец всем этим дерзостям, а раз я терплю, я тем самым подписываю и скрепляю печатью свое признание; силам моим пришел конец.

— Вы не возражаете, ежели я засуну руки в карманы панталон? — спросил я. — Прошу прощения, что я заговорил об этом, но всего минуту назад вы изволили очень уж взволноваться.

Голос мой звучал не совсем так, как мне хотелось бы, но вполне сносно. Сам я слышал, как он дрожит, но содержатель гостиницы, по всей видимости, не мог этого заметить. Он отворотился и перевел дух, и можете не сомневаться, что я мигом последовал его примеру.

— Что ж, вы по крайней мере не робкого десятка, а я таких люблю, — сказал он. — Кто бы вы там ни были, а я обойдусь с вами по чести. Возьму у вас карету за сто фунтов, и обед сюда же войдет.

— Как вы сказали? — воскликнул я, пораженный этой загадочной речью.

— Вы заплатите мне сто фунтов, — разъяснил он, — а я избавлю вас от кареты. Это ведь лишь немногим больше, чем она стоит, — прибавил он, ухмыляясь, — и сами знаете, вам надо поскорей сбыть ее с рук.

Кажется, я уже давно так не веселился, как услыхав это наглое предложение. Оно и вправду было на

редкость забавно, хотя ничуть не соблазнительно. Однако же я крайне ему обрадовался, ибо оно давало мне случай посмеяться. И уж посмеялся я всласть, покуда по щекам у меня не потекли слезы; немного поуспокоясь, я взглядывал в лицо своему собеседнику — и меня одолевал новый приступ смеха.

— Ай, шутник, да вы ж меня уморите! — воскликнул я наконец, утирая слезы.

Содержатель гостиницы окончательно растерялся; он не знал, куда девать глаза, что сказать; впервые он заподозрил, что принял меня не за того.

— Вы, видать, любитель посмеяться, сэр, — вымолвил он наконец.

— О, да! Я известный оригинал, — отвечал я и снова расхохотался. Вскорости, совсем переменив тон, он предложил мне двадцать фунтов; я

запросил двадцать пять, но кончил тем, что согласился на двадцать: по правде сказать, я рад был получить за эту карету хоть что-нибудь и торговался не ради денег, но единственно для того, чтобы любой ценой обеспечить себе безопасное отступление. Ибо хотя военные действия и были приостановлены, но в любую минуту могли начаться вновь: собеседник мой все полон был подозрительности, я читал это в его хмуром взгляде, вновь и вновь на меня устремлявшемся.

Наконец подозрения его вылились в слова.

— Ну ладно, — сказал он, — испытание вы выдержали лучше некуда, но как хотите, а мне надобно исполнить свой долг.

Теперь мне только и оставалось, что взять его на испуг и хоть покуражиться над ним напоследок, а там будь что будет!

— Подите прочь, — сказал я, вставая. — Это уже слишком. В своем ли вы уме? — И словно бы тут же устыдившись такой вспышки, прибавил: — Я не хуже всякого другого понимаю шутку, но вы совсем забылись. Пошлите-ка мне моего слугу и счет.

Оставшись один, я сам подивился своей отчаянной выходке. Я его оскорбил, выгнал вон, вот теперь-то ему и кликнуть полицейского. Но по некоему прирожденному вероломству он невольно избегал прямых путей. И при всей своей ловкости он на сей раз упустил отличную возможность прославиться. Мы с Роули взяли свой багаж и, туманно объяснив, что направляемся «полюбоваться озерами» — какими и где мы пояснять не стали, — пешком покинули дом моего любезного друга, и он нам не препятствовал, лишь, опершись подбородком на руку, провожал нас угрюмым взором, все не зная, не дал ли он маху.

Я полагаю, что с блеском вышел из трудного положения. Я был уличен, изобличен, и мне предложено было поступить, как поступил бы всякий на моем месте, но этот естественный и неизбежный, казалось бы, шаг был бы для меня роковым. Однако я не потерял головы, выдержал характер и против всякого ожидания снова вырвался на свободу — и вот шагаю по большой дороге. Случай этот послужил мне уроком никогда не отчаиваться и в то же время помог уяснить, какая в моем положении требуется предусмотрительность и сколь неверное, сложное, чреватое всяческими неожиданностями предприятие — мой побег! Пример сей — когда жизнь моя висела на волоске из-за сущего пустяка, из-за pourboire — наглядно показывал, сколько опасностей подстерегает нас на каждом шагу. Хотя, строго говоря, самую первую ошибку я совершил еще прежде: ежели бы я не позволил себе сверх меры разоткровенничаться с малюткой Долли, не было бы и всех этих треволнений в Керкби-Лонсдейлской гостинице. Я накрепко запомнил урок и обещал себе не давать отныне волю чувствам. Какое мне, собственно, дело до сломанных фаэтонов и до потерпевших крушение путешественников! У меня и так хватает забот, и безопаснее всего проявлять чуточку больше вполне естественного себялюбия и чуточку меньше неразумного добросердечия.