Джордж Гордон Байрон 9 страница

Но все равно - уступчив нравом я!

Я знаю: Смоллет, Прайор, Ариосто

И Фильдинг - эта славная семья -

Стеснялись мало, выражались просто

Вести войну словесную, друзья,

Умел и я, провозглашая тосты

Задорные, противников дразнить

И беззаботно ссоры заводить.

Я был драчлив, - мальчишки любят драки!

Но ныне становлюсь миролюбив:

Пускай шумят и спорят забияки!

Пройдет ли мои успех, пока я жив,

Иль сохранится, как маяк во мраке,

Густой туман столетий победив, -

Шуршанье трав в полночный час унылый

Не прекратится над моей могилой.

Поэты, нам известные сейчас,

Избранниками славы и преданья

Живут среди людей один лишь раз,

Но имени великого звучанье

Столетий двадцать катится до вас,

Как снежный ком. Чем больше расстоянье,

Тем больше глыба, но она всегда

Не что иное, как скопленье льда.

Увы, читатель, слава номинальна,

И номиналы славных имена:

Невоскресимый прах молчит печально,

Ему, наверно, слава не нужна.

Все погибает слепо я фатально -

Ахилл зарыт, и Троя сожжена,

И будущего новые герои

Забудут Рим, как мы забыли Трою.

Сметает время даже имена

Великих дел; могилу ждет могила.

Весну сменяет новая весна,

Века бледнеют, все теряет силы,

Бесчисленных надгробий имена

Становятся безжизненно - унылы

С теченьем лет, и так же, как живых,

Пучина смерти поглощает их.

Нередко я вечернею порою

Смотрю на холм с надломленной колонной

И вспоминаю юношу - героя:

Как умер он, прекрасно вдохновленный

Своею славой. Как он жил борьбою

Равенны, благородно - возмущенной!

О, юный де Фуа! И он - и он

На скорое забвенье обречен!

Обычно все могилу посещают,

Где Данта прах покоится смиренно;

Ее священным нимбом окружает

Почтенье обитателей Равенны,

Но будет время - память обветшает,

И том терцин, для нас еще священный,

Утонет в Лете, где погребены

Певцы для нас безгласной старины

Все памятники кровью освящаются,

Но скоро человеческая грязь

К ним пристает - и чернь уж их чуждается.

Над собственною мерзостью глумясь!

Ищейки за трофеями гоняются

В болоте крови. Славы напилась

Земля на славу, и ее трофеи

Видений ада Дантова страшнее!

Но барды есть! Конечно, слава - дым,

Хоть люди любят запах фимиама:

Неукротимым склонностям таким

Поют хвалы и воздвигают храмы.

Воюют волны с берегом крутым

И в пену превращаются упрямо.

Так наши мысли, страсти и грехи,

Сгорев, преображаются в стихи.

Но если вы немало испытали

Сомнений, приключений и страстей,

Тревоги и превратности познали

И разгадали с горечью людей,

И если вы способны все печали

Изобразить в стихах, как чародей, -

То все же не касайтесь этой темы;

Пускай уж мир лишается поэмы!

О вы, чулки небесной синевы,

Пред кем дрожит несмелый литератор,

Поэма погибает, если вы

Не огласите ваше " imprimatur" *.

В обертку превратит ее, увы,

Парнасской славы бойкий арендатор!

Ах, буду ль я обласкан невзначай

И приглашен на ваш Кастальский чай?

{* Разрешение к печати; буквально:

" Да будет напечатано" (лат.).}

А разве " львом" я быть не в силах боле?

Домашним бардом, баловнем балов?

Как Йорика скворец, томясь в неволе,

Вздыхаю я, что жребия мой суров;

Как Вордсворт, я взропщу о грустной доле

Моих никем не читанных стихов;

Воскликну я: " Лишились вкуса все вы! "

Что слава? Лотерея старой девы!

Глубокой, темной, дивной синевой

Нас небеса ласкают благосклонно -

Как синие чулки, чей ум живой

Блистает в центре каждого салона!

Клянусь моей беспечной головой,

Подвязки я видал того же тона

На левых икрах знатных англичан;

Подвязки эти - власти талисман!

За то, что вы, небесные созданья,

Читаете поэмы и стишки,

Я опровергну глупое преданье,

Что носите вы синие чулки!

Не всякую натуру портит знанье,

Не все богини нравом столь жестки:

Одна весьма ученая девица

Прекрасна и... глупа, как голубица.

Скиталец мудрый Гумбольдт, говорят

(Когда и где - потомству неизвестно),

Придумал небывалый аппарат

Для измеренья синевы небесной

И плотности ее. Я буду рад

Измерить - это очень интересно -

Вас, о миледи Дафна, ибо вы

Слывете совершенством синевы!

Но возвращаюсь к нашему рассказу.

В Константинополь пленников привез

Пиратский бриг. На якорь стал он сразу.

Ему местечко в гавани нашлось.

Чумы, холеры и другой заразы

В столицу он как будто не занес,

Доставив на большой стамбульский рынок

Черкешенок, славянок и грузинок.

Иных ценили дорого: одна

Черкешенка, с ручательством бесспорным

Невинности, была оценена

В пятнадцать сотен долларов. Проворно

Ей цену набавляли, и цена

Росла; купец накидывал упорно,

Входя в азарт, пока не угадал,

Что сам султан девицу покупал.

Двенадцать негритянок помоложе

Довольно высоко ценились тут.

Увы, освобожденных чернокожих,

На горе Уилберфорсу продают,

Притом теперь значительно дороже!

(С пороком воевать - напрасный труд!

Порок больших расходов не боится.

А добродетель чахнет - и скупится!)

У каждого особая судьба:

Кого купил паша, кого - евреи,

Кто примирился с участью раба,

Кто утвердился в должности лакея,

А женщины - ведь женщина слаба -

Надеялись достаться поскорее

Нестарому визирю и мечтать

Его женой или рабыней стать!

Но позже все подробно расскажу я,

Все приключенья точно передам.

Пока перо на время отложу я;

Глава длинна, я понимаю сам;

Я сам на многословье негодую,

Но докучаю вежливым друзьям.

Теперь пора: оставим Дон-Жуана,

Как Оссиан, " до пятого дуана".

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Когда прелестно и медоточиво

Поют поэты о любви своей

И спаривают рифмы прихотливо,

Как лентами Киприда - голубей, -

Не спорю я, они красноречивы;

Но чем творенье лучше, тем вредней:

Назон и сам Петрарка, без сомнений,

Ввели в соблазн десятки поколений.

Но я и не хочу изображать

Любовные дела в приятном свете,

Я буду строго факты излагать,

Имея поучение в предмете;

Моралью буду я опровергать

Мечты и страсти пагубные эти,

И (только бы не выдал мой Пегас!)

Я критиков порадую не раз.

Реки морской живые берега,

Дворцами испещренные богато,

Софии купол, гордые снега

Олимпа, и военные фрегаты,

И рощи кипарисов, и луга -

Я эти страны пел уже когда - то:

Они уже пленяли, не таю,

Пленительную Мэри Монтегю.

Ax, я пристрастен к имени " Мария"!

Мне был когда - то дорог этот звук;

Я снова вижу дали золотые

В тумане элегических разлук,

Оно живит мои мечты былые,

Оно меня печалит, милый друг, -

А я пишу рассказ весьма холодный,

От всяческой патетики свободный.

Играли волны, ветер пробегал,

Торжественно вдали синели горы,

От Азии Европу отделял

Поток могучий пенного Босфора,

И открывалась за грядою скал

Седая даль эвксинского простора

И злой прибой. Из всех морских пучин

Опаснейшая - все - таки Эвксин!

Стояла осень; ночи нарастают

В такую пору и темнеют дни,

И беспощадно Парки обрывают

Рыбачьи жизни. О, не мы одни,

Когда нас буря в море настигает,

Исправиться клянемся искони!

Но мертвый клятвы выполнить не в силах"

А спасшийся, глядишь, - и позабыл их.

На рынке было множество рабов

Различных наций. Сумрачно стояли

Продрогшие бедняги у столбов,

Друзей, родных, свободу вспоминали,

Кляли свой плен со скрежетом зубов,

Лишь негры, как философы, молчали

И огорчались меньше всех других:

Семь шкур уже не раз спускали с них -

Мой Дон-Жуан, по молодости лет,

Превратности встречать бы должен смело,

Но грустно он глядел на белый свет

И смахивал слезинки то и дело.

Он ослабел от раны, спору нет,

А может быть, душа его болела:

Объятья милой на ярмо раба

Сменить - едва ль завидная судьба!

Такое бы и стоика сломало,

А он держался твердо как - никак,

И вся его осанка подтверждала,

Что он и дворянин и не бедняк.

Притом его одежда привлекала

Барышников и попросту зевак:

Прикидывали опытные люди,

Что выкуп за него хороший будет.

Итак, базар невольничий пестрел

То белыми, то черными телами,

И, выбирая кто и что хотел,

Купцы как будто рылись в старом хламе.

Герой мой молча в сторону смотрел,

Но тут мужчина с серыми глазами,

Лет тридцати, еще в расцвете сил,

Его вниманье - вдруг остановил.

Имел он статный рост и крупный нос,

Румянец свежий при отличной коже,

Красивый отблеск вьющихся волос,

Хороший лоб, и рот, и зубы тоже.

Он, видимо, немало перенес

И ранен был, но не утратил все же

Того sang-froid*, с которым истый бритт

Бесстрастно на вселенную глядит.

{* Хладнокровие (франц.).}

Он тоже сразу обратил вниманье

На юношу, прекрасного собой,

И, ощутив подобье состраданья,

Чужой тотчас же занялся судьбой.

Он пригляделся к этому созданью,

Еще не искушенному борьбой,

И угадал живых страстей кипенье

И полнее отсутствие терпенья.

" Послушайте-ка, юноша! Сейчас

В толпе рабов, несчастной и презренной,

Куда судьба забросила и нас, -

Одни лишь мы, пожалуй, джентльмены!

А потому в такой опасный час

Должны мы быть знакомы непременно.

Я буду вам полезен, может быть.

Вы кто по крови, я хотел спросить? "

Жуан сказал: " Испанец! " Тот ответил:

" Я так и знал, что вы не жалкий грек, -

Ваш гордый взгляд я сразу же заметил.

Что ж! На фортуну жаловаться грех,

Причудница играет всем на свете:

Сейчас - удар, а через час - успех.

Она со мной не лучше поступила,

Но, признаюсь, меня не удивила! "

Простите, сэр, - Жуан его спросил, -

Что привело вас в это состоянье? "

" Шесть турок, цепь и превосходство сил! "

" Простите мне нескромное желанье

Узнать, откуда вы? " - " О, я служил

В войсках у русских: получил заданье

Суворова взять Видин, а взамен,

Как видите, был взят врагами в плен".

" А есть у вас друзья? " - " Помилуй бог!

Они меня покамест не тревожат!

Ну вот, я рассказал вам все, что мог,

Теперь и вы расскажете, быть может? "

" Увы, исполнен горестных тревог

Рассказ мой долгий! Боль мне сердце гложет! "

" Тогда молчите: горестный рассказ,

Коль долог он, печальней во сто раз.

Не падайте же духом! В ваши годы

Фортуна, как любовница, мила;

Взвалить на вас все беды и невзгоды

Она никак надолго не могла.

Нельзя сердиться на закон природы;

Превратны наши судьбы и дела!

Смиримся же; таков рассудка голос:

Серпа желаньям не перечит колос! "

" О, я грущу не о судьбе своей! -

Вздохнул Жуан. - Я плачу о любимой! "

И в темной глубине его очей

Блеснула боль тоски неутолимой.

" О, как сильна печаль души моей!

О, как жесток мой рок неумолимый!

Я перенес такое, видит бог,

Чего никто бы вынести не мог!

Я страшную утрату испытал!.."

И он умолк, расплакаться не смея.

" Я так и думал, - друг его скачал, -

Что ваш печальный случай связан с нею:

Я тоже слезы лил и трепетал,

А посему сочувствовать умею.

Одна моя супруга умерла,

Другая убежала, в чем была.

А третья..." - " Как, - Жуан воскликнул, -

третья?

Вы в тридцать лет имели уж троих? "

" А много ли для нашего столетья?

Ведь только две, как видите, в живых!

Притом успел сердечно пожалеть я

И осчастливить каждую из них! "

" Ну, третья что ж? Она сбежала тоже? "

" Нет, тут уж я сбежал, прости мне боже! "

" Вы хладнокровны, сэр! " - сказал Жуан.

" А как же! - Англичанин усмехнулся. -

Вначале всех нас манит океан,

Но кто потом на берег не вернулся?

Я знал восторгов сладостный обман,

Но от него я вовремя очнулся.

Былых иллюзий я не узнаю -

Они, как змеи, сняли чешую.

Согласен я, что чешуя другая

Бывает и пестрен, но каждый раз

Она сползает, медленно линяя,

И новая уже ласкает глаз.

Сперва любовь нас ловит, ослепляя,

Но не одна любовь прельщает нас;

Злопамятство, упрямство, жажда славы -

Приманок много для любого нрава".

Жуан вздохнул: " Вы правы, может быть:

Но умные слова и размышленья

Не в силах нашу долю изменить! "

" Нет, юный друг мой, я иного мненья.

Оказал британец, - нужно находить

Осмысленную цель в любом явленье;

Нас обучает рабства тяжкий гнет,

Как исполнять честнее роль господ! "

Жуан вздохнул: " Увы! Я все усвоил

И выдержать экзамен был бы рад! "

" Ну что ж! - его британец успокоил. -

Изменчива фортуна, говорят:

Вполне " возможно, что еще с лихвою

Нас боги через год вознаградят.

Мне только надоел ярлык на шее,

И я 6 хотел быть проданным скорее!

Сейчас, конечно, нам не повезло,

Но в этом и возможность улучшенья;

Мы все рабы, коли на то пошло, -

Рабы страстей, капризов, наслажденья.

Со временем душевное тепло

И доброта в нас гибнут, к сожаленью.

Искусство жить, коль правду вам оказать,

В том, чтоб о наших ближних не страдать".

Меж тем старик, на вид немного странный,

Из тех, кого прозвали " третий пол",

Разглядывая пристально Жуана,

К приятелям вплотную подошел.

Так на чужих коней глядят цыганы,

Портной - на ткани, на овцу - орел,

Служители тюрьмы - на арестанта,

На деньги - ростовщик, на женщин - франты.

Нет, на рабов глядят еще смелей!

Себе подобных покупать отрадно.

Но если приглядеться почестней -

И Власть, и Красота до денег жадны

И нет непродающихся людей:

Наличный счет - хозяин беспощадный!

Всяк получает за своя грешки -

Иной короны, а иной пинки.

Но евнух их рассматривал недаром

И, наконец, прицениваться стал

Барышник торговался с истым жаром,

Божился, клялся, в сторону плевал

И цену набивал своим товарам,

Как будто бы скотину продавал.

Процесс торговли далеко не всякий

Сумел бы отличить от буйной драки.

Но скоро крики перешли в ворчанье,

И спорщики достали кошельки,

И серебра приятное журчанье

Плеснуло звоном на ладонь руки.

Монеты были разного названья,

И долго их считали старики.

И вот, закончив сделку аккуратно,

Купец ушел - обедать, вероятно.

Не знаю, как и сколько кушал он

И каково его пищеваренье,

Я думаю, он мог бы быть смущен,

Продав себе подобных Без сомненья,

Любой из нас бывает удручен,

Когда в желудке чувствует стесненье,

Пожалуй, это самый худший час

Из всех, какими сутки мучат нас!

Вольтер не соглашается со мною:

Он заявляет, что его Кандид,

Покушав, примиряется с судьбою

И на людей по-новому глядит.

Но кто не пьян и не рожден свиньею -

Того пищеваренье тяготит,

В том крови учащенное биенье

Рождает боль, тревогу и сомненья.

И правильно сказал Филиппов сын,

Великий Александр, что акт питанья,

Над коим человек не господин,

В нас укрепляет смертности сознанье.

Духовностью гордиться нет причин,

Когда рождают радость и страданье

Какой - то суп, говядины кусок -

Желудочный в конечном счете сок!

На той неделе - в пятницу как раз -

Я собирался выйти на прогулку.

Я шляпу взял. Уж был девятый час.

Вдруг за окном раскатисто и гулко

Раздался выстрел. Выбежав тотчас,

Я тут же, в двух шагах от переулка,

Равенны коменданта увидал,

Убитого, наверно, наповал.

Пять пуль его, беднягу, уложили;

За что - теперь уж поздно толковать!

Я слуг позвал. Они его втащили

Ко мне и положили на кровать.

Но я напрасно не щадил усилий:

Убитый начинал уж остывать.

Жизнь кончилась довольно глупой дракой

С каким - то итальянским забиякой!

Я знал его при жизни и глядел

В раздумье на лицо его немое:

Я видывал десятки мертвых тел,

Но не встречал подобного покоя.

Он словно бы заснул, устав от дел,

С закинутою навзничь головою.

И мне казалась бледность мертвеца

Лишь бледностью усталого лица.

" Так это смерть? Но что ж она такое?

Скажи мне! " Он молчит! " Ответь! " Молчит!

Еще вчера он выглядел героем,

Имел хороший вид и аппетит,

Его команды слово громовое

В ушах солдата все еще звучит, -

А завтра он предстанет батальонам

При гуле барабанов похоронном!

Вот на него внимательно глядят

Те, кто еще вчера его боялся;

Они еще поверить не хотят,

Что командир от власти отказался.

Хороший офицер, храбрец и хват,

За Бонапарта смело он сражался,

И вот на грязной улице убит

И, словно бык зарезанный, лежит.

Былые затянувшиеся раны

И кровь его последних, свежих ран

На мертвом теле выглядели странно, -

Я все стоял, раздумьем обуян.

До самой смерти я не перестану

Допрашивать усопших! Но туман

Непроницаем, неподвижно - серый, -

И для сомнений наших, и для веры.

Выл человек, и нет его - смотри!

Что жизненный процесс остановило?

Какого - то свинца кусочка три.

Вода, земля, огонь, любая сила -

Все разуму подвластно! Мы - цари!

Не плохо нас природа защитила:

Любое вещество не то что в час -

В одно мгновенье истребляет нас.

Но где ж мои герои? Евнух черный

Их погрузил в каик, уселся сам,

Гребцы взмахнули веслами проворно,

И лодка полетела по волнам.

Как узники, бесчувственно - покорны,

Друзья молчали. Негр велел гребцам

Причалить у стены глухой и сонной,

Рядами кипарисов осененной.

Угрюмый негр в калитку постучал,

Железная калитка отворилась,

Он дал им знак идти я зашагал.

Тропинка чуть заметная змеилась

Сквозь заросли густые. Негр молчал.

Ночная мгла давно уже спустилась,

И по такому странному пути

Лишь ощупью могли они идти.

Для чащи экзотических растении -

Жасминов, лавров, пальм et cetera -

Я мог бы вам придумать тьму сравнений;

Но нынче много этого добра

Разводят в парниках своих творении

Поставщики базара и двора, -

А все затем, что одному поэту

Пришла причуда странствовать по свету!

И вот в глубокой мгле и тишине

Возникла мысль у моего героя

(Она могла прийти и вам и мне!):

" Старик, наверно, слаб, а нас - то двое!

Мы можем безнаказанно вполне

Освободиться от его конвоя..."

" Пристукнем негра! " - другу он шепнул

И даже руку было протянул.

" Да, - отвечал британец, - а потом?

Подумайте: ведь если вас поймают,

Нас освежуют попросту живьем!

Варфоломея участь не прельщает

Меня ни в коей мере. И притом

Я голоден. Желудок мой страдает,

И за бифштекс охотно, как Исав,

Я откажусь от первородных прав.

Мы, верно, очень близко от жилья -

Старик идет спокойно и бесстрастно;

Он знает, что вокруг - его друзья

И что тропинка эта безопасна!

Догадка подтверждается моя:

Вы видите на небе отблеск красный?

Мы повернули вправо наконец.

Черт побери! Смотрите-ка - дворец! "

И в самом деле - ярко освещенный,

Глазам моих друзей предстал дворец,

Причудливый, цветистый, золоченый,

Безвкусицы турецкой образец.

Родник искусств Эллады угнетенной

В чужих руках, увы, иссяк вконец:

Раскраска вилл на берегу Бесфора

Напоминает ширмы или шторы!

Подливок и пилава аромат

Их оживлял по мере приближенья.

Хорошему жаркому всякий рад,

И моего героя настроенье

Исправилось. Участливый собрат

Ему шепнул: " Оставьте все сомненья!

Поужинаем плотно, а потом

О вылазке подумаем вдвоем! "

Тот действует на чувство, тот - на страсти,

Порою даже доводы умны,

Иному нужен кнут, иному - сласти,

Иному даже правила нужны;

Но я чужой не подчиняюсь власти:

Рассудку рассужденья не страшны!

К тому же и ораторы, признаться,

Никак не могут кратко выражаться.

Но я не собираюсь отрицать,

Что сила слова, красоты и лести,

Как сила денег, может возбуждать

Все чувства - от предательства до чести.

Но что способно так объединять

Все ощущенья радостные вместе,

Как звонкий гонг, который в должный час

К принятью пищи приглашает нас?

У турок для обеденного часа

Ни гонга, ни звонков, понятно, нет,

Поклоны слуг по правилам танцкласса

Не возвещают, что несут обед,

Но, чуя запах жареного мяса,

Жуан и друг его узрели свет

И сразу огляделись деловито

В пророческом экстазе аппетита.

Итак, пока решив не бунтовать,

Они за негром поспешили смело.

Не знал он, что недавно, так сказать,

На волоске судьба его висела.

Он им велел немного подождать;

Большая дверь на петлях заскрипела,

И взору их торжественно предстал

Во всем восточном блеске пышный зал.

Я был когда - то мастер описаний,

Но в наши дни - увы! - любой болван

Отягощает публики вниманье

Красотами природы жарких стран.

Ему - восторг, издателю - страданье,

Природе ж все равно, в какой роман,

Путеводитель, стансы и сонеты

Ее вгоняют чахлые поэты.

Халатами пестрел огромный зал.

Кто занят был беседою с друзьями,

Кто собственное платье созерцал,

Кто попросту размахивал руками,

Кто трубку драгоценную сосал

И любовался дыма завитками,

Кто в шахматы играл, а кто зевал,

А кто стаканчик рома допивал.

На евнуха и купленную пару

Гяуров поглядели стороной

Гулявшие как будто по бульвару

Беспечные лентяи. Так иной,

Рассеянно блуждая по базару,

Увидя жеребца, его ценой

Рассеянно займется на мгновенье,

Не придавая этому значенья.

Они, однако, миновали зал

И много комнат маленьких и странных.

В одной из них печально бормотал

Фонтан, забытый в сумерках туманных

И женский взор внимательный блистал

Из-за дверей узорно - филигранных,

Настойчиво допрашивая тьму:

Кого ведут" Куда? И почему?

Роскошные, но тусклые лампады

Над арками причудливых дверей

Неясно освещали анфилады

Высоких золоченых галерей

В вечерний час для сердца и для взгляда

Нет ничего грустней и тяжелей,

Чем пышного безлюдного покоя

Молчанье неподвижно - роковое.

Кому бывать случалось одному

В лесу, в толпе, в пустыне, в океане -

В великом одиночестве, - тому

Понятно все его очарованье.

Но кто знавал немую полутьму

Пустых, огромных, величавых зданий,

Тот знает, что на камне хладных плит

Походка смерти явственно звучит.

Спокойный час домашнего досуга,

Вино, закуска, славный аппетит,

Камин и книга, друг или подруга -

Вот все, чем англичанин дорожит;

В осенний вечер от такого круга

И рампы блеск его не отвратит.

Но я по вечерам в пустынном зале

Брожу один и предаюсь печали!

Великое творя, мы подтверждаем

Ничтожество свое: огромный храм

Стоит века, но зодчих мы не знаем,

Бессмертным воскуряя фимиам

Гробницы мы и домы воздвигаем

Вотще с тех пор, как согрешил Адам,

И оставляем все - таки преданье

О Вавилонской башне без вниманья!

Нас Вавилон пленяет до сих пор:

Там роскошь небывалая дарила.

Там царь варев Навуходоносор

Травой питался, Святость Даниила

Там усмиряла львов, умильный взор

Там на Пирама Фисба обратила;

Там, совершая громкие дела,

Семирамида славная жила!

Историки царицу упрекали

В неблаговидной нежности к коню.

Конечно, чудеса всегда бывали,

Но все же я историков виню;

Не конюха ль они предполагали?

Пресечь ошибку надо на корню.

А впрочем, прихоти не знают меры

Любовь впадает в ереси, как вера!

Скептические люди в наши дни

Твердят упрямо, но довольно вяло,

Что это все побасенки одни,

Что Вавилона вовсе не бывало.

Евреям верить не хотят они,

Но им евреи тоже верят мало.

Однако ведь нашел же Клавдий Рич

На месте Вавилона свой кирпич!

Прекрасными и краткими стихами

Гораций хорошо изобразил,

Что строящие забывают сами

О беспощадной близости могил.

Мы все идем различными путями,

Но цель одну нам рок определил:

Что " at sepulchri immemor struts domos" * -

Могила ожидает за углом нас!

{* " И, забыв о могиле, строишь дома" (лат.).}