Нежданные новости

Как-то утром в начале ноября, когда после завтрака я сидел за деловыми письмами, мою сестрицу навестила Элиза Миллуорд. У Розы не хватало ни проницательности, ни злости, чтобы разделить мои чувства к этой бесовке, и они поддерживали прежнюю дружбу. В гостиной были только мы с Фергесом — матушка и Роза «по дому хлопотали», но я не собирался занимать ее, а только удостоил небрежным поклоном и после двух-трех банальных фраз вернулся к письмам, а ее предоставил заботам Фергеса, пожелай он показать себя более благовоспитанным, чем я. Однако она принялась допекать меня.

— Какое нежданное удовольствие застать вас дома, мистер Маркхем! — произнесла она с злокозненной и менее всего бесхитростной улыбкой. — Я так редко вижу вас теперь: вы ведь вовсе перестали бывать у нас. Должна сказать вам, папа очень обижен, — игриво добавила она, заглядывая мне в лицо с развязным смешком и усаживаясь на углу стола, чуть сбоку от моего бювара.

— Последнее время я был очень занят, — ответил я, продолжая писать.

— О, неужели? Кто это говорил, что последние месяцы вы почему-то совсем забросили свои дела?

— Кто бы это ни сказал, он ошибся: последние два месяца я был на редкость усерден и прилежен.

— А-а! Но кажется, от горя нет лучше средства, чем работа? И, прошу извинить меня, мистер Маркхем, выглядите вы далеко не прекрасно и, по общему мнению, стали теперь таким угрюмым и рассеянным, что мне начало казаться, будто вас гнетет какая-то тайная забота. Прежде, — добавила она робким голоском, — у меня хватило бы духу спросить у вас, в чем дело и как я могла бы утешать вас. Но теперь я не осмеливаюсь.

— Вы очень добры, мисс Элиза. Когда я решу, что нуждаюсь в ваших утешениях, то осмелюсь сам вам об этом сказать.

— Ах, прошу вас! А самой попробовать догадаться, что вас расстраивает, мне, конечно, не следует?

— Да, потому что я сам вам скажу совершенно прямо. Сию минуту меня крайне расстраивает юная барышня, которая села возле самого моего локтя и мешает мне докончить письмо, а затем отправиться в поле.

Прежде чем она нашлась, как ответить на столь нелюбезную речь, в гостиную вошла Роза. Мисс Элиза встала ей навстречу, и они расположились у камина, где уже стоял бездельник Фергес, прислонясь к углу каминной полки, переплетя ноги и засунув руки в карманы.

— Роза, послушай, что я тебе расскажу! Надеюсь, ты этого еще не слышала? Ведь и хорошие, и дурные, и самые пустые новости все равно приятно рассказать первой. Эта злополучная миссис Грэхем…

— Ш-ш-ш! Что вы! — зловеще прошептал Фергес. — Мы тут о ней никогда не упоминаем. Имя ее нами не произносится! — Покосившись на него, я обнаружил, что он поглядывает в мою сторону и постукивает пальцем по лбу. Затем, подмигнув своей собеседнице и скорбно покачав головой, он шепнул: — Мания… но ни слова!.. Во всем остальном он в здравом рассудке.

— Разумеется, я и не помыслю задеть чьи-то чувства, — ответила она, понижая голос. — Так в другой раз…

— Да говорите же вслух, мисс Элиза! — сказал я, не снисходя до того, чтобы заметить шутовство моего братца. — И не стесняйтесь моего присутствия, говорите что хотите, лишь бы правду.

— Ну-у, — ответила она, — возможно, вам уже известно, что миссис Грэхем никакая не вдова, что ее муж жив и она сбежала от него? — Я вздрогнул, лицо у меня вспыхнуло, но я только нагнул голову и продолжал складывать и запечатывать письмо, пока она продолжала: — Но может быть, вам неизвестно, что она вернулась к нему и они помирились? Только подумать, — добавила она, поворачиваясь к ошеломленной Розе, — как он, должно быть, глуп!

— И кто сообщил вам эту новость, мисс Элиза? — спросил я, перебивая аханья моей сестрицы.

— Я узнала ее из совершенно надежного источника.

— От кого бы это?

— От одного из вудфордских лакеев.

— О-о! А я и не знал, что вы так близко знакомы с прислугой мистера Лоренса.

— Слышала я это вовсе не от него! Он рассказал нашей горничной Саре, а она — мне.

— Под секретом, я полагаю. А вы рассказали нам тоже под секретом. Но я могу заверить вас, что концы с концами тут не сходятся, и хорошо еще, если бы хоть половина — правда.

Тем временем я кончил запечатывать и надписывать адреса рукой, которая немного дрожала вопреки всем моим усилиям и вопреки твердому убеждению, что концы с концами тут действительно не сходятся — та, кого они все еще называли миссис Грэхем, уж конечно, не могла вернуться к мужу добровольно или хотя бы помыслить о примирении. Вероятнее всего, она уехала, и сплетник-лакей, не зная, куда, только предположил все это, а наша прекрасная гостья передала его выдумку, как святую истину, радуясь столь удобному случаю помучить меня. Но вдруг кто-то ее предал, и она была увезена силой? Решив узнать худшее, я сунул в карман два оконченных письма, буркнул, что боюсь пропустить почту, и выбежал во двор, громко приказывая оседлать мне лошадь. В конюшне никого не оказалось, и я сам затянул подпругу, надел уздечку, вскочил в седло и галопом понесся в Вудфорд. Еще издали я увидел, что его хозяин задумчиво прогуливается по саду.

— Ваша сестра уехала? — пожимая ему руку, начал я вместо того, чтобы спросить его о здоровье.

— Да, уехала, — ответил он с таким спокойствием, что мои страхи мгновенно рассеялись.

— Вероятно, узнать, где она, мне нельзя? — продолжал я, спешиваясь и отдавая поводья садовнику — единственному слуге поблизости, который по распоряжению хозяина перестал сгребать опавшие листья с лужайки, положил грабли и повел мою лошадь на конюшню.

Мой друг взял меня под руку, увел вглубь сада и ответил на мой вопрос с какой-то суровостью:

— Она в Грасдейле в …шире.

— Где? — переспросил я, судорожно вздрогнув.

— В Грасдейл-Мэноре.

— Как же так? — вскричал я. — Кто ее предал?

— Она уехала туда по собственной воле.

— Не может быть, Лоренс! Она не способна на такую опрометчивость! — вскричал я, яростно хватая его за плечо, словно намереваясь силой заставить взять назад ужасные слова.

— Это так, — произнес он с такой же суровой сдержанностью. — И у нее была достаточно веская причина, — продолжал он, мягко освобождаясь от моей руки. — Мистер Хантингдон болен.

— И она уехала ухаживать за ним?

— Да.

— Сумасшедшая! — невольно воскликнул я, и Лоренс посмотрел на меня с упреком. — Он что — умирает?

— Насколько я знаю, нет, Маркхем.

— И сколько еще у него сиделок? Сколько еще дам ухаживает за ним?

— Ни одной. Его все оставили. Иначе она туда не поехала бы.

— О дьявол! Это невыносимо!

— Что именно? Что его все оставили?

Я не стал отвечать, так как именно это обстоятельство подлило масло в огонь моего отчаяния. Я шел вперед, изнемогая от муки, прижимая ладонь ко лбу. Потом встал как вкопанный, обернулся к моему собеседнику и нетерпеливо спросил:

— Но почему она решилась на такой безумный шаг? Какой демон ее убедил?

— Только собственное понятие о долге.

— Вздор!

— Я и сам, Маркхем, был вначале склонен воскликнуть то же самое. Поверьте, поехала она туда не по моему совету. Я ведь питаю к этому человеку такое же отвращение, как и вы, пожалуй, лишь с той только разницей, что его исправление меня обрадовало бы больше, чем смерть. Нет, я только сообщил ей о его болезни (он упал с лошади во время лисьей травли) и о том, что эта особа, мисс Майерс, оставила его уже довольно давно.

— Как скверно! Теперь, убедившись, что ее присутствие ему полезно, он будет всячески лгать, сыпать сладкими обещаниями, она поверит, и ее положение окажется в десять раз хуже и в десять раз безнадежнее, чем прежде.

— Пока для подобных опасений никаких оснований нет, — сказал он, извлекая из кармана письмо. — Судя по известиям, которые я получил нынче утром, можно заключить…

Ее почерк! Подчинившись безотчетному порыву, я протянул руку, и у меня вырвалось невольное восклицание:

— Дайте мне прочесть!

Он, видимо, не слишком хотел исполнить мою просьбу, и, воспользовавшись его замешательством, я выхватил у него письмо. Но тут же опомнился.

— Возьмите, — сказал я, возвращая ему письмо. — Если вы не хотите, чтобы я его читал…

— Нет, — сказал он. — Прочтите, если вам угодно.

И я прочел — как можешь прочесть и ты.

«Грасдейл. 4 ноября.

Милый Фредерик!

Я знаю, тебе не терпится узнать, что со мной. Расскажу все, что смогу. Мистер Хантингдон очень болен, но не при смерти, и особой опасности пока нет. Дом я нашла в печальном запустении. Мисс Гривс, Бенсон и все хорошие слуги давно ушли, а на их место поступили ленивые бездельники, если не сказать хуже. Если я останусь, надо будет немедленно заменить их другими. Ухаживать за несчастным больным наняли угрюмую старую сиделку. Он очень страдает, и у него не хватает стойкости терпеть боль. Само падение обошлось довольно благополучно, и ушибы, как говорит доктор, не причинили бы человеку со здоровыми привычками особого вреда. Однако к нему это не относится. Вечером, когда я приехала и в первый раз вошла к нему, он лежал в бреду. Меня заметил, только когда я с ним заговорила, но принял за другую.

— Это ты, Элис? Ты вернулась? — пробормотал он. — Зачем ты меня бросила?

— Артур, это я… Хелен, твоя жена, — ответила я.

— Моя жена! — повторил он, вздрогнув. — Ради всего святого, не говори о ней… Нет у меня жены. Чтобы она провалилась к дьяволу! — крикнул он за тем. — И ты вместе с ней! Чего ты сбежала?

Я промолчала, но, заметив, что он все время поглядывает в ноги кровати, села там и повернула лампу так, чтобы свет падал прямо на меня. Мне казалось, что он умирает, и я хотела, чтобы он меня узнал. Долгое время он лежал молча и смотрел на меня — вначале пустым взглядом, а затем со странным все нарастающим напряжением. Внезапно он приподнялся на локте, напугав меня, и с ужасом прошептал, не отводя от меня глаз:

— Кто это?

— Хелен Хантингдон, — ответила я, тихонько встала и отошла в более темное место.

— Я с ума схожу! — воскликнул он. — Или брежу… или еще что-нибудь. Только уйди, кто бы ты ни была… Видеть не могу это белое лицо и глаза… Уйди же, Бога ради, и пришли другую… не похожую.

Я тотчас ушла и послала к нему сиделку. Однако утром вновь попробовала войти в спальню. Заняв место сиделки, я несколько часов следила за ним, ухаживала, стараясь не показываться ему лишний раз, и говорила, только когда это было необходимо, и всегда вполголоса. Сначала он называл меня сиделкой, но когда я по его требованию пошла отдернуть занавески, он сказал:

— Да нет, это не она, это Элис! Останься со мной, не то старая ведьма совсем меня уморит.

— Я останусь, — сказала я, и он продолжал называть меня „Элис“ или другими именами, почти столь же мне противными. Я вынудила себя терпеть, боясь, что возражения излишне возбудят его, но когда он попросил пить, и я поднесла стакан к его губам, а он прошептал „спасибо, любимая! “, я не удержалась и воскликнула:

— Вы бы этого не сказали, если бы узнали меня!

И снова назвалась бы, но он пробормотал что-то невнятное, и я сдержалась. Однако некоторое время спустя, когда я обтирала ему лоб и виски уксусом с водой, чтобы понизить жар и облегчить головную боль, он долго и пристально смотрел на меня, а потом произнес:

— Мне все время что-то чудится. Я никак не могу отогнать кошмары, а они меня мучают. И самые странные и неотвязные — твое лицо и голос. Совсем такие, как у нее. Я готов поклясться, что она здесь.

— Да, она здесь, — сказала я.

— Как приятно! — продолжал он, не слушая. — Пока ты это делаешь, остальные кошмары рассеиваются, но этот словно превращается в явь. И не кончай, пока он тоже не исчезнет. Такого безумия я не выдержу, оно меня убьет.

— Он не исчезнет, — сказала я внятно. — Потому что это явь.

— Явь! — вскричал он, вздрагивая точно от укуса аспида. — Так что же, ты и правда она?

— Да. Но не содрогайтесь, словно я ваш заклятый враг. Я приехала ухаживать за вами, делать все то, чего ни одна из них не пожелала.

— Бога ради, не пытай меня! — вскрикнул он в болезненном возбуждении и начал бормотать злобные проклятия мне и злой судьбе, которая привела меня сюда, а я тем временем унесла губку с тазиком и вновь села подле него.

— Где они? — спросил он. — Они что, все меня бросили? И слуги тоже?

— Слуги тут, и вы можете позвать их, если вам угодно. Но лучше лягте поудобнее и попробуйте успокоиться. Никто из них не может, да и не станет ухаживать за вами с такой заботливостью, как я.

— Я ничего не понимаю, — пробормотал он с тоскливым недоумением. — Это мне во сне привиделось или… — И он закрыл глаза ладонью, словно тщась разгадать какую-то тайну.

— Нет, Артур, вам не привиделось, что ваше поведение вынудило меня оставить вас. Но я узнала, что вы больны, и вернулась ухаживать за вами. Не страшитесь довериться мне. Только скажите, чего вам хотелось бы, и я постараюсь сделать все возможное. Больше о вас заботиться некому, а моих упреков вы можете не опасаться.

— А-а! Понимаю! — произнес он с горькой усмешкой. — Поступаешь, как милосердная христианка, чтобы заслужить в раю местечко повыше, а для меня вырыть яму в аду поглубже.

— Нет. Я приехала предложить вам ту помощь и утешение, каких требует ваша болезнь. А если от этого будет польза не только вашему телу, но и душе, если в вас пробудится раскаяние и…

— Да-да! Сейчас самое время допекать меня угрызениями совести и стыдом. А что ты сделала с моим сыном?

— Он здоров, и вы сможете его увидеть, если сумеете держать себя в руках. Но не сейчас.

— Где он?

— В безопасном месте.

— Он здесь?

— Где бы он ни был, вы увидите его не раньше, чем обещаете оставить его на полном моем попечении с правом увезти его, когда и куда я сочту нужным, если, по моему мнению, в этом вновь возникнет необходимость. Но поговорим обо всем завтра. Сейчас вам нужен покой.

— Нет, дай мне повидать его сейчас же. Если уж иначе нельзя, я обещаю.

— Нет…

— Клянусь Богом! — Ну, так приведи же его.

— Вашим обещаниям и клятвам я доверять не могу. Мне нужно письменное соглашение, и подписать его вы должны в присутствии свидетеля… но не сегодня. Отложим на завтра.

— Нет, сегодня… сейчас же! — потребовал он с таким лихорадочным возбуждением, с таким упрямым намерением добиться своего немедленно, что я сочла за благо уступить — ведь иначе он не успокоился бы. Однако жертвовать интересами моего сына я не собралась, и, четким почерком написав на листке бумаги необходимое обязательство, я внятно прочла его ему и дала подписать в присутствии Рейчел. Он умолял, чтобы я на этом не настаивала: к чему перед прислугой показывать, что я не доверяю его слову? Я ответила, что очень сожалею, но он сам лишил себя моего доверия и должен принимать последствия. Тогда оказалось, что у него нет сил держать перо.

— В таком случае подождем, пока вы эти силы не обретете, — ответила я.

Он попытался и тут же обнаружил, что в такой темноте писать никак не в состоянии. Я прижала палец к тому месту, где ему следовало поставить подпись, и сказала, что свою фамилию он, конечно, сумеет вывести и в полном мраке. Да, конечно, только он не в силах написать хотя бы букву!

— Если вам так плохо, то тем более все надо отложить на завтра.

Убедившись, что я не уступлю, он в конце концов сумел подписать наш договор, и я послала Рейчел за маленьким Артуром.

Возможно, тебе покажется, что я была слишком жестока, но, по-моему, мне не следует терять свое преимущество и никак нельзя ставить под угрозу моего сына, неоправданно щадя чувства этого человека. Мальчик не забыл отца, но за тринадцать месяцев разлуки, во время которых он ничего о нем не слышал и даже шепотом его не называл, совсем от него отвык. И когда он робко вошел в полутемную комнату, увидел больного, совсем не похожего на себя прежнего, увидел воспаленное лицо, дико горящие глаза, то инстинктивно прижался ко мне, глядя на отца со страхом, а вовсе не с радостью.

— Подойди сюда, Артур, — сказал тот, протягивая руку к мальчику, который послушно подошел и робко коснулся горячей ладони, а потом испуганно вздрогнул: отец ухватил его повыше локтя и притянул к себе.

— Ты меня узнаешь? — спросил мистер Хантингдон, впиваясь взглядом в детское лицо.

— Да.

— Кто я такой?

— Папа.

— Ты рад меня видеть?

— Да.

— Нет, не рад! — возразил отец, в полном разочаровании разжимая пальцы, и бросая на меня злобный взгляд.

Артур, получив свободу, тихонько отступил ко мне и ухватился за мою руку. Мистер Хантингдон с ругательством заявил, что я научила ребенка ненавидеть его, и осыпал меня проклятиями. Едва он начал, как я выслала мальчика из спальни, а когда поток брани на мгновение прервался, потому что у больного не хватило дыхания, спокойно заверила его, что он заблуждается: я не делала никаких попыток восстановить мальчика против него.

— Да, я хотела чтобы он забыл вас, — продолжала я. — Забыл те уроки, которые вы ему преподали. Ради этого и чтобы уменьшить опасность, что вы нападете на наш след, признаюсь, я отучала его говорить о вас, но, полагаю, за это меня никто не осудит.

Больной ответил только громким стоном и заметался на подушках в пароксизме раздражения.

— Я уже горю в аду! — вскричал он. — Эта проклятая жажда спалила мне сердце дотла. Так никто и…

Он еще не докончил, как я налила стакан подкисленного прохладительного питья из кувшина на столе и подала ему. Он жадно выпил, но буркнул, когда я взяла у него стакан:

— Уж, конечно, ты воображаешь, что сыплешь мне на голову раскаленные угли!

Пропустив эти слова мимо ушей, я спросила, не могу ли еще чем-нибудь ему помочь.

— Можешь. Дам тебе еще один случай показать свое христианское великодушие, — произнес он злобно. — Взбей подушку и расправь проклятые простыни. (Я расправила.) А теперь дай мне еще стакан этого пойла! (Я налила новый стакан) Восхитительно, верно? — пробормотал он, когда я поднесла стакан к его губам. Ты ведь и не мечтала о такой великолепной возможности?

— Мне остаться с вами? — спросила я, ставя стакан на стол. — Или вам будет легче, если я уйду и пришлю вместо себя сиделку?

— О, конечно, ты на редкость кротка и услужлива! Но только я из-за твоих штучек вот-вот с ума сойду, — ответил он, раздраженно ворочаясь с боку на бок.

— Ну, так я уйду, — ответила я, и больше в этот день не досаждала ему своим присутствием, и только раза два заглянула к нему в комнату узнать, как он и не нужно ли ему чего-либо.

На следующее утро доктор распорядился пустить ему кровь, и он несколько успокоился и притих. Я провела у его постели полдня с перерывами. Мое присутствие как будто перестало волновать и раздражать его, и он принимал мои заботы без злобных замечаний. И вообще почти не говорил — только, чтобы объяснить, чего он хочет, да и то не всегда. Однако на следующий день, то есть сегодня, по мере того как он оправлялся от полного упадка сил и апатии, к нему возвращалась и злобность.

— Ах, что за сладкая месть! — воскликнул он, когда я постаралась устроить его поудобнее, исправляя небрежность сиделки. — И ведь ты можешь наслаждаться ею с чистой совестью, потому что свято исполняешь свой долг!

— Да, я рада, что исполняю свой долг, — ответила я, не сумев сдержать горечи. — В этом единственная моя поддержка, и, видимо, наградой мне будет только чистая совесть!

— А какой же еще награды ты ждала? — осведомился он.

— Вы сочтете меня лгуньей, если я вам отвечу, но я от души надеялась помочь вам. Не только облегчить ваши физические страдания, а и поднять ваш дух. Но совершенно очевидно, надежды мои были напрасны: ваши дурные склонности кладут им конец. Если говорить только о вас, то свои чувства и те немногие земные утешения, которые мне остались, я принесла в жертву совершенно напрасно. Любую самую мелкую мою услугу вы приписываете самодовольному ханжеству и утонченной мести!

— Все это очень мило, — сказал он, глядя на меня с тупым изумлением, — и, уж конечно, мне полагается пролить слезы раскаяния и восхищения при виде такого благородства и сверхчеловеческой добродетели, но что-то мне не удастся выжать их из себя. Однако, пожалуй, делай для меня все, что можешь, если ты и правда находишь в этом удовольствие. Как видишь, я почти в таком скверном состоянии, какого только ты могла мне пожелать. Не спорю, после твоего приезда уход за мной стал гораздо лучше, ведь бесстыжие подлецы слуги палец о палец не желали ударить, а все мои старые друзья как будто бросили меня на произвол судьбы. Я ужасно мучился, можешь мне поверить. Иной раз мне казалось, что я вот-вот умру. Как по-твоему, может это случиться?

— Смерть грозит ежечасно всем, — ответила я. — Вот почему лучше всегда об этом помнить.

— Да-да, но по-твоему, эта моя болезнь может оказаться смертельной?

— Не знаю. Ну, а если? Как вы намерены ее встретить?

— Доктор же велел, чтобы я об этом не думал, потому что непременно выздоровлю, если буду выполнять все его предписания и соблюдать диету.

— Надеюсь, что так, Артур, но ни доктор, ни я не можем утверждать это безоговорочно. Ведь какие-то внутренние повреждения несомненно есть, и неизвестно, насколько они тяжелы.

— Ну вот. Хочешь перепугать меня насмерть?

— Вовсе нет. Но не хочу и убаюкивать вас безосновательными уверениями. Если сознание зыбкости жизни может пробудить в вашей душе серьезные и благие раздумия, я не хотела бы этому воспрепятствовать, ждет ли вас выздоровление или нет. Мысль о смерти пугает вас так уж сильно?

— Это единственное, о чем я думать не могу. И если ты способна…

— Но ведь она неизбежна, — перебила я. — И пусть смерть настигнет вас не теперь, а много лет спустя, она будет столь же ужасной, если только вы не…

— Да замолчи же! Не мучай меня своими проповедями, если не хочешь убить тут же на месте! Говорю же тебе, я не вынесу! Мне и без того скверно. Если, по-твоему, я в опасности, так спаси меня, и тогда из благодарности я выслушаю все, что тебе захочется сказать.

Я послушно оставила неприятную тему. А теперь, Фредерик, мне пора с тобой проститься. По этим подробностям ты сумеешь представить себе состояние больного, а также мое нынешнее положение и то, что ждет меня в будущем. Напиши поскорее, а я буду держать тебя в известности о том, что происходит здесь. Но теперь, когда мое присутствие не просто терпится, но и требуется, мне будет трудно, выбрать свободное время: кроме мужа у меня на руках еще и сын. Быть все время с одной Рейчел он не может, но о том, чтобы поручить его заботам других слуг, и помыслить нельзя. Оставлять его одного тоже нельзя: я не хочу, чтобы он оказался в их обществе! И если его отцу станет хуже, мне Придется попросить Эстер Харгрейв взять его к себе хотя бы на то время, пока я не наведу порядка в доме. Однако я предпочту, чтобы он был под моим надзором.

Я оказалась в странном положении. Все свои силы я отдаю тому, чтобы добиться выздоровления и исправления моего мужа. Если же это удастся, что тогда? Разумеется, я должна буду исполнять свой долг. Но как? Впрочем, не важно. Пока у меня есть дело, которое я должна довести до благополучного конца, а Господь даст мне силы исполнить то, что повелит мне сделать потом.

Прощай, мой милый Фредерик.

Хелен Хантингдон».

— Что вы об этом думаете? — спросил Лоренс.

— Мне кажется, она мечет бисер перед свиньями, — ответил я. — Хорошо еще, если им будет довольно втоптать ее в грязь и они не накинутся на нее, чтобы разорвать в клочья! Но порицать ее я больше не стану. Она повиновалась самым высоким и благородным побуждениям, а если поступок ее опрометчив, то пусть Небеса сжалятся над ней и уберегут от возможных последствий. Вы не разрешите мне, Лоренс, взять это письмо? Она же ни разу меня в нем не упомянула, даже косвенно, а потому в этом не может быть ничего дурного или опасного.

— Но в таком случае зачем оно вам?

— Так ведь эти строки начертаны ее рукой, эти слова родились в ее уме, а многие произносились ее устами!

— Ну, что же, — ответил он.

И оно осталось у меня. Иначе, Халфорд, ты бы не прочел его здесь от слова до слова.

— А когда вы будете писать, — продолжал я, — окажите мне любезность, осведомитесь, не разрешит ли она мне открыть моей матери и сестре ее истинную историю и положение — в той мере, какой будет достаточно, чтобы все наши соседи узнали, как постыдно несправедливы были они к ней? Не передавайте от меня даже привета, а только спросите об этом и добавьте, что это величайшая милость, какую она только может мне оказать. И еще скажите… Нет, это все. Я ведь знаю адрес и мог бы написать сам, но у меня достанет силы воли не нарушить запрета.

— Хорошо, Маркхем, я это сделаю.

— И сообщите мне, как только получите ответ?

— Если все будет хорошо, я тотчас приеду к вам сам.