Её второе письмо

Странно и страшно. Меня как будто поедает ночь. Я почти не вижу дня. Где ты, когда ты так нужен? Найди меня! Помоги мне! Ты же всё можешь, всё умеешь, я знаю это. Мне так страшно. Она забрала у меня всё. Если она заберёт и тебя, я, наверное, умру. Ты – последний свидетель моего существования. Ты – моя последняя надежда.

Вот такая коротенькая записка.

Между тем, осень вступила в свои права. Подули холодные ветра. Первого сентября зарядил дождь, а к концу второй недели осени он уже всем окончательно осточертел. Люди плыли по улицам с горестными лицами, как будто каждую секунду переживали утрату такого близкого солнечного лета. Напала хандра и апатия, рабочие будни слились в бесконечную ленту Мебиуса, тотальное безделье жрало меня, как огромная хищная рыба.

Пару раз я зашёл в наше с Леной кафе и выпил столько шоколаду, что, кажется, можно было лопнуть. Но именно шоколад ещё как-то роднил меня с этим миром.

Вообще, бывает несколько сортов шоколада: один приносят в маленьких чашечках, а в нагрузку подают бокал холодной воды. Отхлебнул вязкого зелья, запил водичкой и порядок. Есть и уже разбавленный шоколад, и шоколад с молоком, и шоколад с корицей. Мы перепробовали все. Вариант на воде мне нравился больше всего, просто в моём довольно-таки бедном детстве какао делалось всегда без молока. Молоко шло на утреннюю кашу. Элемент ностальгии обязательно присутствует во всех моих действиях.

Осень – моё любимое время года. Я даже в школьных сочинениях это писал, но тогда не мог объяснить, почему. Теперь, пожалуй, могу. Осень – наркотик. С ней ты доходишь до самого края, проверяешь себя на прочность. Сколько тоски ещё влезет в твоё слабое нутро? Приятно пить её литрами, наполнять всего себя её влагой, приятно ощущать себя одиноким просто потому, что иначе и быть не может.

Так устроен мир.

Так крутится проткнутая осью Земля в бесконечном космическом безразличии. В эту пору люди, которые собираются крупными шумными компаниями, вызывают отторжение. Их время лето, и оно прошло, осень - время одиночек. Она как поздний вечер. Поэт наблюдает за тем, как вся семья укладывается спать. Ему не терпится остаться наедине с его музой, но он не смеет торопить окружающих, пусть сами лягут, устроятся поудобнее в тёплых кроватях, сладко зевнут и, наконец, спокойно уснут, совершенно забыв о своём блаженном родственнике. Осенью засыпают насекомые, засыпают деревья, засыпает городской пляж, наконец, засыпает солнце, и всё это – лишь томительное приятное ожидание поэта. Ожидание, прекрасное, как сама жизнь, оно выливается на бумагу стихами, прозой, пейзажем, оно превращает склизкую глину в идеальную скульптуру.

Я никогда ни на минуту не сомневался в том, что моя страсть к этой тревожной жёлтой даме сродни творческому порыву, откровению, которое поэт перехватывает налету, но, к сожалению, я никогда не умел писать стихи. Были, конечно, удачные вещи, но их было так мало, а уж читателей у них было ещё меньше.

Две недели прошли никчёмно. Я работал, но работа, и раньше не приносившая мне особого удовлетворения, сейчас просто бесила. Это была ловушка, которую я сам поставил на какое-то огромное животное. И вместо него поймал себя.

Когда-то в такую же осень я взял в руки гитару. Ту самую, на которой потом играл ей, сидя на легендарной скамейке, в центре всего мироздания в ожидании акта творения. Она, конечно, этого не запомнила, да и не могла – я знал несколько аккордов, не мог зажать все струны, а уж слуха у меня, честно говоря, до сих пор нет ни грамма. Зато тогда я кривовато мог сыграть знаменитый романс Гомеса, первую часть. Вторая мне никогда не нравилась. Я просто не могу её запомнить. Кажется, что после идеальной первой, вторая – какая-то бедная, почти нищая. Первая же соответствует грандиозности момента, она идеально вписалась в картину туманного бытия.

В середине сентября я проводил вечера в компании своей старой деревянной подруги с истёртыми струнами. Выпивал какао, ложился на диван и бесцельно перебирал шесть натянутых на пыльный каркас нервов. Получался красивый пустой гомон. Лишённый своего сюжета звук превращался в дыхание ветра, такое же немузыкальное, но завораживающее.

Потом я начал вспоминать романс. Ностальгия, кажется, заглотила меня целиком, я уже не мог сопротивляться её стальным челюстям. Память пальцев услужливо подсказывала позиции и движения, так что к концу месяца я уже идеально играл первую часть романса.

А она всё не звонила. Я начал от скуки звонить ей сам, и каждый раз натыкался на холодный голос робота, сообщающий мне, что абонент находится вне зоны действия сети или просто не хочет ни с кем разговаривать. Время голодной мышью повесилось в пустом холодильнике. Автоответчик предлагал оставить звуковое сообщение, но я даже не дожидался сигнала.

С антресолей я достал коробку со своими детскими тетрадями и дневниками и к своему огромному удивлению нашёл тот, что вёл в шесть лет. Я-то думал, он давно не существует. Когда я научился писать, мне было абсолютно некуда деть это своё новое умение, и я стал просто записывать какие-то мелочи. «Сегодня играли в бадминтон» - вот первая запись летнего дневника. Потом было ещё с десяток таких же, никому не нужных строк. Зачем это хранить? Как и все дети, я катался на велосипеде, гонял мяч, с удовольствием поедал мороженное, которое привозили на небольшом легковом автомобиле местные бизнесмены. Иногда были праздничные выходные – мы собирались семьёй на берегу, жарили сосиски, играли в дурака. Скучно. Всё это я итак хоть как-то помню. Тогда дневник был пустым, в нём были буквы, но не было меня. Скука началась на первой же странице самой первой невзрачной тетради, и закончилась только в переходном возрасте. Хотя закончилась ли?

Однажды вечером я позвонил ей снова, и снова нарвался на автоответчик. Тогда я взял гитару и после звукового сигнала прямо в трубку сыграл романс.

Мне почему-то казалось, что я сделал нечто важное. Поделился настроением. Первая сыгранная мною мелодия стала и последней, круг замкнулся, огромная глупая змея укусила себя за хвост и пока не понимает, что жуёт собственную плоть в надежде утолить бесконечный голод.

Той же ночью я проснулся оттого, что в комнату ворвался сквозняк. Сначала я съёжился под одеялом, но холод забрался и туда. И только тогда я открыл глаза. Было тихо. Окно отворилось, осенний ветер яростно вторгся в дом, принялся заполнять его собой, как заполняет кипяток пустую кружку с чайным пакетиком. Он разлился по полу, поднялся к потолку, вытеснил своего домашнего сородича и стал полноправно властвовать в новом мире. Сквозняк вёл себя как Александр Македонский, только войско его нельзя было увидеть, оценить мощь и изящество знамён.

Перед окном в лучах фонарного света стояла она. На ней были узкие брюки и лёгкая летняя кофточка. Почему-то, она стояла голыми ногами на холодном полу, но её это, кажется, ни капли не смущало.

Я приподнялся на локте.

- Привет, - сказал я.

Она молчала. Наверное, она и не могла говорить. Только смотрела и смотрела, неотрывно, как на приближающийся поезд. И вдруг в этот застывший мир вторгся телефонный звонок. Я вздрогнул, и на секунду перевёл взгляд на аппарат, стоящий на столе. А через мгновение у окна уже никого не было. Я встал, подошёл к нему, и резким движением захлопнул.

- Красивая мелодия, - сказал мне её голос по телефону.

- Да. Я её уже играл тебе однажды.

- Наверное. Я не помню. Я тебя разбудила, да?

- Нет, - соврал я. Она, конечно, разбудила меня, но не знала, что сделала это ещё до того, как подняла трубку и начала набирать номер.

- Ты не спал в такое время?

- Ну, всякое в жизни бывает. Послушай, ты не хотела бы съездить со мной в одно место?

- На дачу?

- На дачу.

- Ну давай съездим. Меня всё равно уволили.

- За что?

- Ты знаешь, этого так просто не объяснить. Я не была на работе несколько недель.

- Почему?

- Я же говорю, этого так просто не объяснить. Дело в том, что я вообще не знаю, где я была всё это время.

Великая Чёрная Дыра

А сегодня на ней были кроссовки, свободные брюки и тёплый свитер. Такой я её ещё не видел. Она походила на туристку, даже косметики я особо не заметил, хотя, наверное, какие-то обязательные приготовления она всё-таки провела. В руках держала сумку, небольшую, но достаточно тяжёлую. Уж не знаю, чего она там с собой набрала. Вообще, выглядела она странно – не осталось той показной сухости и стервозности. Передо мной стояла милая девушка с длинными чёрными волосами, немного завивающимися, своенравными, отказывающимися превращаться в причёску.

Я закинул сумку в багажник, а она уже курила в салоне, ковыряя пальцем бардачок. Складывалось ощущение, что она всеми силами пыталась заставить себя быть такой, как в детстве. Если не получалось стать такой же весёлой и беззаботной, то хотя бы вернуться к изначальной величественной простоте она ещё надеялась. К сожалению, этот мир так устроен, что когда мы что-то теряем, нечто другое очень быстро занимает освободившееся пространство, и старое вернуть уже не получается.

Когда я вырулил на кольцо, нас неожиданно догнал телефонный звонок.

- Да?

- Здравствуйте. Это вы звонили Борьке несколько недель назад?

- Да, я.

Моя спутница безучастно смотрела в окно. Она выглядела странно сосредоточенной, как будто мы ехали не на дачу, а в эпицентр катастрофы. Мне даже показалось, что она что-то произносит про себя, но я не мог разобрать, было ли вообще то, что она мурлыкала себе под нос словами, или это – просто обрывок какой-то внезапно пришедшей на ум мелодии.

За окном серел противный городской пейзаж. Окраины – самое неприятное, и в то же время родное, что есть у Москвы. Они лишены помпезности, праздничности, здесь нет толкучки, создаваемой туристами возле какого-нибудь памятника. Здесь вокруг – реальная жизнь, со всеми её недостатками и очень редкими достоинствами. Я здесь взрослел, эти спальные районы превратили меня в того, кем я являюсь. Не уверен, что смогу когда-нибудь искренне их поблагодарить за это.

Тем временем ледяной голос жены моего старого товарища продолжил:

- Может вам будет интересно, Борька вскрылся.

- Что, насмерть? – я испытал нечто вроде шока.

- Да нет, конечно. Как был ничтожеством, так им и остался, даже уйти нормально не смог. В больничке отдыхает.

И она назвала адрес больницы.

- А с ним кто-нибудь сидит сейчас?

- Да кому он нужен? У него и друзей-то нет. Были когда-то, но все куда-то делись. Он, естественно, винит в этом меня. Я, как видите, сразу вам это говорю, чтобы вы не думали, что что-то ещё кроме моей сучьей особы могло испортить ему жизнь.

- Да ладно вам.

- Ну а что? Я в его жизни – главное зло. Он и подумать не может, что сам во всём виноват. Комплекс жертвы.

Я быстро попрощался, чтобы не продолжать разговор, скинул и посмотрел на мою молчаливую пассажирку.

- Ничего, если мы сначала заедем в одну больницу? Надо кое-кого навестить.

- Мне всё равно. Хочешь, поехали, - она улыбнулась, смотря сквозь меня в неведомые мне дали.

И мы поехали. Машину я бросил в соседнем дворе неподалёку от станции метро, где умудрился ещё и купить мандаринов, и уже пешком мы добрались до больницы. Серый корпус заведения как всегда вызывал совсем не радостные мысли. Не удивительно, что у нас так любят лечиться дома – тут можно от одной тоски скончаться, даже если пришёл с аппендицитом. Меньше всего повезло тем, чьи окна смотрели ровно на трубу крематория. Как выяснилось позже, Боря был одним этих счастливчиков, что с его нежеланием жить едва ли хорошо сочеталось.

Лежал он в малюсенькой отдельной палате. Обшарпанные стены, пустой стол, Боря в протёртом белье и под таким же протёртым одеялом, а за окном красная как аорта труба, из которой наверное должен периодически вылезать едкий печальный дым. Казалось, что все дырки и заплаты мира сконцентрировались именно в этом помещении, и все они выстроились как на парад в ожидании своего короля – Великой Чёрной Дыры. Судя по выражению Бориного лица, пришествие этого мрачного властелина ожидалось в самое ближайшее время.

Он посмотрел на меня так, словно не узнал. Потом повернул голову к моей спутнице, с едва намечающимся интересом окинул её взглядом, но этот интерес почти сразу угас. Он кивнул в сторону двух маленьких табуреток для гостей. Мы сели.

- Тебе эта сука позвонила? – вяло поинтересовался он.

- Ну да.

- Понятно. Мне никогда никто не звонит, так что она, видимо, сильно удивилась тому твоему звонку. А твой номер у меня в кармане нашла. Ты мне тогда диктовал.

- Я помню, Борь.

- А её ты, значит, всё-таки нашёл? – поинтересовался мой друг-самоубийца.

- Как видишь.

Она посмотрела на несчастного Борю и одними губами улыбнулась, не слишком естественно, но показывая, что хочет выглядеть приветливой. Так обычно улыбаются те, у кого куча проблем, но они из последних сил держатся, чтобы не начать посылать всех вокруг по давно известному адресу.

- Ну и славно, - отозвался Боря, - а она ничего так.

В этом замечании не было ни единой ноты обычной Бориной заинтересованности в женщинах.

- Будешь ещё так делать? – поинтересовался я.

- Конечно, нет. Выживших во время расстрела, говорят, даже при Сталине не убивали. Нет. Знаешь, это ведь такой позор, я даже себя убить не смог.

- Да для этого, как раз, много ума не надо, - прокомментировала моя подруга и зевнула. Мне показалось, что специально.

- Зато сила воли нужна. А у меня её нет.

- Не сила воли нужна, а глупость, - сказал я ему. - Очнись, всё это бред. Ты убедил себя в том, что всё херово, пора кончать с собой, пошёл и попытался. Тебе не кажется, что мир немножко сложнее?

Боря не ответил, но было видно, что он о чём-то задумался.

- На вот тебе мандаринов, - сказал я и положил пакетик на стол. Их мы купили у ближайшего метро, но пусть ему кажется, что о нём заботятся. Так будет лучше.

- Спасибо. Я тебе, правда, ещё за обед должен.

- Да перестань. Давай, в общем, не страдай фигнёй, и выздоравливай. Пойдём с тобой в футбол играть, как раньше.

- Хорошо, - Боря впервые позволил себе улыбнуться. Моя спутница кивнула ему и вышла, я же подошёл пожать Боре руку, и он протянул свою в ответ. Какое-то время мы смотрели друг на друга, и тогда он вымолвил:

- Ты знаешь, мне кажется, что это вовсе не она. Глазами вижу, что похожа, но это не она. Будь осторожен.

Я кивнул и вышел из палаты.

Потом была скучная дорога без подробностей. Полтора часа напряжённого молчания и случайных неуместных слов. Тихая музыка из колонок. При всём желании нельзя было разобрать, кто и о чём пел. Бесконечное шоссе, облысевший лес, тоскливый и простуженный рёв мотора, всё это слилось в какую-то песнь обречённости.

Мы остановились напротив её дома. Я бросил машину на обочине, и мы выбрались из салона, разминая затёкшие ноги.

Этот дом с голубыми ставнями, он до сих пор не кажется мне чужим. Мы стоим у забора и смотрим на него молча, я даже не пытаюсь ничего говорить. Время разговоров кончилось. Дом говорит за нас.

Почему вас так долго не было? Я скучал.

Знаю. Как твой старый яблоневый сад? Этот белый налив, кислый, как внутренности аскорбинки, душистый, как целое поле после покоса. Эти буреломы сорняков и вьющиеся стебли дикого винограда. Эти огромные окна в фанерных стенах. Мой старый добрый друг, я бывал в твоих маленьких комнатах всего несколько раз, пил чай с мёдом, но твоя внешность мне знакома до мельчайших подробностей. Кажется, я помню каждую облупившуюся доску. Какие новости?

Да какие тут новости? Скучно. Скучно здесь стоять. Вокруг вырастают новые дома, сараи, дымоход давно забился, и теперь я чихаю пылью. Старая волга вросла колёсами в землю, так что даже самый худощавый ребёнок не сможет спрятаться под ней во время игры. Велосипеды сгнили в сарае. Их цепи заржавели, и теперь уже никто никуда не поедет. Да и сам я, кажется, подгниваю. Не осталось ежей, только крысы в подполе. Мне начало казаться, что я нетвёрдо стою на земле.

Ничего, я тоже стою на ногах недостаточно твёрдо. Я ни в чём не уверен. Вот, рядом со мной стоит твоя хозяйка. Или это не она? Может, ты мне расскажешь? Я что-то совсем запутался.

Увы, не я должен отвечать на этот вопрос.

А кто?

Ты сам. Никто лучше тебя не сможет ответить, она это, или нет. Согласись, из двух кандидатур – тебя и дома, общающегося с тобой мысленно, логичнее было бы прислушаться к твоему мнению. Это как-то по-людски, что ли.

Ах, дом, я уже ни в чём не уверен. А было ли то, что я так хорошо помню? Были ли эти чаепития под твоими сводами? Были ли яблоки в твоём саду? Было ли счастье, или оно придумалось само позднее? Как же сложно жить, не ощущая земли под ногами.

Мы стояли и смотрели, как дом молча переживал нашу новую встречу. Она тихонько дрожала и как-то неумело прислонилась ко мне. Может, ей было холодно, а может, она тоже почувствовала что-то такое, что не описать никакими словами.

- Я хочу зайти внутрь, - сказала она, и в голосе мне послышалась обречённость. Как будто она приехала сюда проверить себя на прочность, и вдруг поняла, что проверку не прошла.

- Я подожду тебя здесь.

- Конечно. Мне кажется, что меня там ждут.

Эта загадочная фраза стала последней. Она вошла внутрь и не вышла. Я прождал её минут тридцать. Потом плюнул на тактичность и пробрался на территорию через трудно поддающиеся ворота. Было тихо. Ну, то есть вообще ни звука. Даже собирающиеся к отлёту птицы здесь не пели. Воздух был вязким, как кисель, и таким же сладким. Видимо, птицы не любят сладкое.

Я побродил по территории, моей спутницы нигде не было видно. Тогда я подошёл к двери и дёрнул, но она не поддалась. Я посмотрел в замочную скважину и убедился, что ключа внутри не было. Более того, по углам дверного проёма скопилась паутина, что могло указывать только на одно: дверь в дом не открывали уже довольно давно. Вполне материальная девушка из плоти и крови растворилась в воздухе. Я побродил ещё немного, и так и не найдя никаких следов ушёл. Кажется, больше тут делать нечего.

В Москву я вернулся в странной лихорадке. Меня словно трясло, хотя градусник с нескрываемой радостью показывал вполне здоровую температуру. Я заварил чай и со вздохом плюхнулся в кресло. Впервые я ощутил, что остался совершенно один, и даже не понял, как и почему. Конечно, то, что она пропала так неожиданно, не поддавалось никакому логическому объяснению, но я давно чувствовал, что однажды она исчезнет, как исчезает всё неясное и нелогичное, что случается в нашей жизни, но всегда впоследствии кажется нашим собственным вымыслом. Это какой-то защитный механизм – когда ты не можешь чего-то объяснить, мозг нажимает на кнопочку, и неожиданно понимает, что ему всё привиделось, и он вообще ничего не знает, не видел, не понял. Он вообще не причём.

А потом водоворот выплюнул меня на поверхность, чтобы сумасшедшая карусель понеслась по новому кругу безумия.

Дожди над рекой

Часто, когда я опаздывал на встречу с Леной, я садился в один и тот же троллейбус. Не знаю, почему, но он всегда играл в моей жизни роль тотемного животного: его ненадёжные тонкие усы, которыми он шевелил, как огромный таракан, непрерывно ощупывали питательные электрические провода, и я засыпал под приятный мерный скрежет каких-то скрытых от глаз механизмов. Засыпал ненадолго, всего на пять минут, но это были священные пять минут совершенного спокойствия и безмятежности. Я так его и прозвал – счастливый троллейбус. Он выныривал из темноты, никто не обращал на него особого внимания, и только я знал, что перед нами распахнул свои двери вечерний спаситель. Никакая, пусть даже собственная машина не смогла бы заменить его пропахший потом и дешёвыми томными духами салон. Исписанные сиденья казались доисторическими реликтами, холстами, на которых древние художники оставляли свои неолитические рисунки, и даже в их непритязательных матерных произведениях мне мерещились особые смысл и логика.

Троллейбус проходил маршрут в несколько кварталов долго, он объезжал небольшие препятствия, словно синий парусник, обходящий рифы, боящийся натолкнуться на притаившийся морской клык и навеки остаться на этой дикой мели. Счастливый троллейбус. Разве он был нужен мне лишь чтобы добраться до Лены? Вовсе нет. Он был мне нужен потому, что любой, кто испытал на себе ненасытный голод этого города, нуждался в собственном вечернем спасителе. Человек может не прийти на зов, лучший друг может подвести, но троллейбус, он ходит по расписанию, и не в его правилах опаздывать больше, чем на пятнадцать минут. А четверть часа можно и подождать.

В каком-то смысле, синий допотопный монстр стал моим другом. С ним можно было делиться всем, не боясь, что он кому-то что-то разболтает. Конечно, это не стоило делать слишком громко, ведь измотанные москвичи могли счесть меня за сумасшедшего, хотя сами вовсе не отличались крепкой психикой. Можно ли быть нормальным в изначально неправильном мире? Здесь можно различаться лишь по стадии своего заболевания. В бушующем океане ненависти, усталости, серости, троллейбус находил правильный маршрут, не задумываясь о том, что одна его ошибка, как капелька крови в воде, могла подманить акул, и нас бы сожрало изнутри наше буйное и ненормальное естество. Иногда я ощущал некое подобие родства со всеми этими людьми, но даже в самом жарком бреду я не мог вообразить, что они так же понимают значение встречи с синим монстром. Это было моё интимное маленькое знание, знание служителя культа, фанатика и всё-таки мечтателя, ревностно оберегающего его от посторонних.

Почему я снова оказался в троллейбусе? Ехать некуда, ведь Лены больше нет. Но это совершенно не важно, ведь я уже внутри, уже еду навстречу неизвестности. Смотрю наружу, как рыба в аквариуме, и внешний мир кажется мне совершенно нереальным. Я точно знаю, что будет дальше. Скоро справа от меня покажутся две почти одинаковые церкви, потом – раскрашенная умельцами бойлерная, а следом за ней и наше с Леной кафе. А за ним? Мне раньше казалось, что там уже ничего нет. Мир кончался здесь. Но сейчас, когда моей любовницы нет в живых, когда моя самая первая любовь бесследно растворилась в воздухе, и когда я остался один на всём белом свете, я мог себе позволить быть чуточку первооткрывателем. Поехать и посмотреть на то, какой он, дальнейший маршрут. Вот кафе пронеслось мимо нас. На этой остановке никто не вышел. Вроде бы, её даже забыли объявить. Троллейбус знал, что меня здесь уже никто не ждёт, а значит, нет смысла останавливаться, задерживать спешащих по домам граждан. Я уже не выйду здесь, я уже не выйду здесь никогда.

Следующая станция – прошлое. Здесь не останавливается ни один транспорт, это запретная остановка. С этого дня и навечно тут никто не выйдет. Наверное, именно так решил мой господин, даже не пытаясь пристроиться в уютный карман возле небольшого придорожного кафе. Что ж, едем дальше. Ведь там тоже есть остановки, можно выйти на любой и идти искать своё будущее, раз уж прошлое забыто и закрыто. Но я не выходил. Чем дальше троллейбус забурялся в незнакомые районы, тем больший интерес просыпался во мне. Неужели, его маршрут не имеет конца? Неужели, он едет в вечность прямо от моего подъезда?

Как всё-таки странно переживать прошлое вновь. Катающийся по кругу медведь-велосипедист, крути маленькие педальки. Твой самый благодарный зритель снова здесь. Снова кричит и улюлюкает, глядя на тебя в бинокль, чуть приоткрыв рот и наклонив голову. У любого прошлого должно быть продолжение, в конце концов, это закон жизни, один на всех, совершенно неизменный. К сожалению, этим бесконечным движением мы подчас управлять не в состоянии. На каждом шагу сталкиваясь с примерами, я очень долго не мог сформулировать правило, и сейчас, в вечерних сумерках, оно родилось само, устав ждать от меня прозрения. Этим правилом дышит опавшая осенняя листва под колёсами, улетающие на юг птицы, бегущие домой пешеходы, безнадёжно пытающиеся успеть до грозы под родную крышу. Этим правилом руководствуется сама жизнь: всё повторяется, всё меняется, не спрашивая у нас разрешения.

- Что ты будешь делать теперь? – спросила она.

- Наверное, ничего. Посмотрю, что будет дальше.

- Ты уже смотришь будущему в глаза. Тебе они нравятся?

- Да. Нравятся. Ведь это твои глаза.

- Ты не ошибаешься? – деловито спросила она.

- Возможно, ошибаюсь, не всё ли равно?

- Конечно, может это и неважно, но уверен ли ты, что не пожалеешь о своём выборе?

- Я итак слишком о многом жалею.

- Мне грустно здесь, - сказала она, - поехали к тебе?

Мы сошли на ближайшей остановке и перешли дорогу в неположенном месте. Перед нами темнел маленький окраинный парк, ночью становящийся прибежищем хаоса, пустоты и дикости. Заходить в него неприятно, он отталкивает, словно уже кем-то занят, словно это неприятное ощущение – лишь его защитная реакция на незванных гостей. Мы стоим на остановке под одиноким фонарём и смотрим на оскаленную пасть ржавых ворот. Ни одной машины. Ни души. Троллейбуса не видно, зато тяжёлой поступью приближается гроза. Я чувствую, как при каждом её шаге на меня как будто падает потолок, ноги становятся ватными, пугающе расфокусируется зрение. Потом лишь одинокий раскат, и на нас обрушивается дождь. Мы стоим под козырьком и смотрим, как вокруг бушует стихия. Скоро асфальт становится тёмным, земля набухает и только под прозрачной крышей – без изменений.

Мы садимся на выбравшийся из тьмы троллейбус. Намокаем, пока пробегаем несколько метров от козырька до его двери. Майка на моей спутнице теряет свой яркий жизнерадостный цвет, и эту потерю сможет восполнить только время. По моим расчётам этот троллейбус последний, водителям уже пора загонять свои машины в парк, где те будут спокойно спать несколько часов. Им тоже нужен отдых. Мы неспешно проходим по пустому салону и усаживаемся в самом конце. Она прижимается ко мне и погружается в лёгкую дрёму, словно очень усталый человек. По дороге троллейбус подбирает ещё нескольких ночных прохожих, офисных работников, которым, почему-то, совсем не хотелось спать в этот вечер.

- Откуда ты взялась? – спрашиваю я её.

- Ты же хотел, чтобы я оказалась рядом, правда?

- Хотел.

- Вот я и пришла.

Действительно, зачем задавать глупые вопросы? Всё и так понятно.

- Где ты была?

- Не помню. Наверное, была где-то, где мне хотелось быть. С недавних пор я на это стала смотреть куда проще. Да, я не знаю, что она делает, ну и что? В конце концов, мы с ней ближе, чем сёстры. К примеру, она хочет к тебе, и я хочу к тебе. Ничего сложного, наши желания совпадают. Правда, часто я не понимаю, где заканчиваются мои желания и начинаются её.

- Вот что меня волнует. Не исчезнешь ли ты снова, так же неожиданно, как в прошлый раз?

- Давай не будем загадывать. Кстати, это не наша ли остановка?

Мы приехали. Двери раскрылись с тяжёлым вздохом и мы вылезли из чрева синего зверя под стену дождя. Мне показалось, что обратная дорога заняла во много раз меньше времени, чем моё путешествие в неизведанную даль. Мы горячо простились с последним троллейбусом и заспешили домой. Было странно промокнуть ещё сильнее, с нас итак текло в три ручья, но дождь всё находил и находил возможность намочить нас ещё больше.

Мы вбежали в квартиру. Непривычный запах грозы наполнил её до краёв, все окна были нараспашку, хотя я уверен, что закрыл их перед уходом.

- Удивительно, - радостно пробормотала она, вдыхая полной грудью аромат далёких муссонов и пассатов, - прямо как в детстве.

Мне сразу вспомнились долгие счастливые грозовые дни. Я ставил стул на крыльцо и часами неотрывно глядел на дождь, выставив ногу на лесенку. Так я не только наблюдал за дождём, но и частично был участником этого величественного действа. Ливень обычно заряжал на целый день, и мы с ней изредка совершали набеги друг к другу, промокая до нитки. В остальное время мы сидели дома и смотрели дождь, что иной раз куда интересней, чем смотреть телевизор. Дождь тоже бывает разным. Обычно он приходил со стороны леса. С вечера лютовало небо, баррикады туч делали приближающуюся ночь непроглядной, только девять отважных фонарей освещали её мистическим далёким светом. Ближе к трём, когда и тумана уже не было, начинались вспышки. Зарница подсвечивала небо, рисуя варикозные узоры на его бескрайних просторах. Она пугала взрослых, те часто говорили, что в такие ночи иногда загораются дома, но нам зарница доставляла массу удовольствия. Она словно кричала откуда-то извне: ребята, вы не одни!

- Вспоминаешь? – без тени иронии поинтересовалась она.

- Вспоминаю.

Я помыл руки и пошёл на кухню, где поставил чайник и достал печенье из своих обширных запасов. Потом мы лежали в кровати и уговаривали рассыпчатое курабье, безбожно кроша на постель. Я курил и смотрел, как белый дымок, клубясь у потолка, медленно становится частью комнатного воздуха, растворяется в нём, истончаясь и полностью скрываясь из виду. Ничто не исчезает бесследно, так говорят физики. Я бы с ними поспорил.

- Ты знаешь, как умирает прошлое? – спросил я её и долго ждал ответа. Но ответ не был нужен. Она прекрасно знала, что я всё равно расскажу. – Прошлое умирает страшно и мучительно. Как и люди. Бывают такие смерти, которые и смертью-то не назовёшь. Человек выпил чашечку горячего какао, лёг под одеяло, взбил себе подушку, чтобы было мягче. Может, посмотрел какую-нибудь передачу напоследок. И заснул. А потом просто не проснулся, хотя до этого механизм сбоев не давал. Это счастливейшая смерть, просто сказочная. И очень редкая. Обычно всё куда хуже. Человек заболевает, он мучительно корчится от боли, и все его близкие осознают его скорый конец. Он и сам обо всём догадывается, но ищет в их поведении опровержение своим страхам. Первое время он получает его сполна. Потом начинает замечать сочувствие и ужас, потом сам начинает жалеть себя и до одури бояться. И вот он уже изводит близких расспросами, жалобами, слезами. Об этом не принято говорить, но все знают, что через какое-то время близкие уже готовы желать ему скорейшей смерти. Просто потому, что постоянно выносить утку и натужно улыбаться в лицо умирающему невозможно, слишком это тяжело. Представь, что прошлое – это не просто такой больной, оно ещё и очень трусливое. Оно требует к себе внимания, кричит громко и страшно, ты не можешь не желать ему смерти, но казнишь себя за это желание. Прошлое изводит тебя, бьётся в агонии на твоих глазах, а ты ничего, ничего не можешь с этим поделать. Тебе остаётся только натужно врать, что всё вернётся, что прошлому суждено повториться, что будущему без него никуда. Хотя какое дело будущему до того, что давно прошло?

Я замолчал только тогда, когда почувствовал её ледяные слёзы на своей руке. Мне вдруг показалось, что они оставляют на мне ожоги, как сухой лёд. Хотелось что-то сказать, добавить какой-то неожиданный поворот, чтобы смягчить высказанное, но уже ничего нельзя было сделать. Я сказал то, что должен был сказать, и ничто на свете не могло бы теперь обвинить меня в том, что я умалчиваю, играю чужую роль.

Я заснул под утро. Перебирая в голове воспоминания, как фотографии, я пытался решить, насколько они ценные, и каждый снимок казался мне самым важным в моей жизни. Ничто из того, что я помню, не может быть отторгнуто. Этот тупик дан мне в укор, а может и как небольшое поощрение. Маленький уголок вселенной, в котором всегда тепло и ласково. Тёплые дожди, душистые яблоки, хоровод мошкары над рекой, с трудом прорывающейся сквозь иловые затоны, стрекочущие поля, по которым расхаживают важные комбайны, жгучая высоченная крапива, стена леса до самого неба. Этот мир творился в тумане, закалялся в горниле летнего сенокоса, рассыпался росяными бриллиантами и оставлял шрамы от осоки на моих руках.

Спи, воспалённая память. И дай поспать мне самому. Мне ещё надо как-то жить, чем-то заниматься, с кем-то общаться. Мне надо хотя бы выйти в магазин и купить еды. Надо приходить на работу, чтобы заработать денег. Мне надо чем-то заполнить вечера и выходные. Если ты загонишь меня в мою конуру, я буду выть, как взбесившийся пёс на привязи, и мой собственный вой станет заупокойной.

Она спала, не издавая ни единого звука. Казалось, что она не дышит, хотя я ощущал её дыхание на своей обожжённой коже. Ей, наверное, снится что-то странное, абстрактные образы, которые она не понимает. Она напряглась, но не испугалась, ей кажется, что что-то происходит совсем рядом. Она пытается оценить ситуацию, но сон нелогичен и пуст, в нём нет образов, потому он - безобразен. В свете фонаря я впервые увидел в ней молодую красивую женщину, которая случайно зашла не в ту дверь и почему-то осталась. Сначала на чай, потом на ужин, потом неожиданно легла ко мне в постель и провалилась в тяжёлый сон.

Засыпал и я. Не потому, что хотел спать. Просто что-то куда более сильное, чем ночь, вступало в свои права, и у меня не было сил сопротивляться его железной воле.

Когда настало утро, в квартире не было никого, кроме меня. Она опустела настолько, что крик тонул в её пустоте. Холод растекался по телу, мне даже стало интересно, сумеет ли он захватить меня всего. Давать ему отпор я не собирался. На подушке рядом со мной лежала свёрнутая пополам записка. Но читать её не стал. Первым делом я пошёл в ванную и почему-то стал под нос напевать Turn Back Time, выдумывая слова, которых никогда не знал. Повернуть время вспять – дивная и сумасбродная идея.

Я мылся целый час, усиленно натираясь мочалкой до тех пор, пока не размяк окончательно, но холод всё равно не уходил, надёжно уцепившись за нутро. Я вышел, заварил кофе и мерными глотками выпил всю чашку, не думая ни о чём. Мне нужно было в магазин. Нужно было на работу. Нужно было взять с полки книжку и почитать, чтобы не сойти с ума, но я не двинулся с места. Я сидел и смотрел в окно, не видя, что происходит за ним. Мой мир кончался здесь, в пределах этих четырёх стен. И тогда я громко вздохнул, не боясь, что кто-то меня услышит. Письмо дожидалось меня на подушке, и прочитать его я был обязан, хотя уже понимал, что в нём написано.