Возвращение писателя

Раньше я писал, а теперь не могу. Хорошие времена всегда в прошлом. Раньше секс был легким, пиво сносило голову, сигареты дешевыми, и я мог мнить, что весь мир у моих ног, стоит лишь сесть за печатную машинку, а сейчас подбираю слова, выдавливая безжизненные строчки. Сердце болит не только за судьбы людей, но и после попоек, даже порнография стала тусклой и безвкусной. И я уже не уверен, что желаю мир под ногами.

Наверно, я утратил вкус. Утратил хватку, утратил страсть. Все влилось в какое-то странное болото, и даже призраки утерянной жизни куда-то пропали. Теперь я лишь в редкие моменты вспоминаю, что просираю свою жизнь.

Днями валяюсь, уставившись в потолок, и больше ничего. Даже бросил пить. Теперь я только курю, с тоской смотрю на умершую машинку и очень редко думаю о смерти.

Если ты не в отчаянье – ты не можешь писать.

Я думаю отрубить себе руку или выколоть глаз. Слушай Ван Гога, парень не зря калечил себя. Кажется, кто-то пытается втюхивать, что он сделал это из-за женщины. Глупо.

Безнадежно глупо. Все в мире происходит из-за женщин. Даже то, что происходит не из-за них, случается из-за из отсутствия. Любая история.

Я тянусь за пачкой, выстреливаю сигаретой и затягиваюсь. Хочу в космос. Хочу туда, где больше нет женщин. Туда, где больше нет людей. Бескрайние звездные просторы одиночества, восхитительно прекрасные и необъятные, где останусь только я, мои мысли, иллюзии, мечты, фантазия и прочая мастурбация сознания. И никакого оглядывания через плечо.

Я буду осью, эпицентром и вселенским эгоизмом, вращаться вокруг самого себя, пока не прибудет какая-нибудь экспедиция из других галактик, инопланетяне, ангелы или другая вселенская хрень. Возможно, я даже больше не буду думать о том, чтобы писать.

Действительно ли я больше не буду писать тогда?

Не уверен. Кажется, даже тогда я буду утопать в этой меланхолии. А может, сделаюсь более усердным. Бог его знает.

Я стреляю окурком в форточку, промахиваюсь. Высекая искры, он падает на ковер, и я топаю подбирать, ругаясь, нелепый и потешный, словно пингвин. Осознание собственной ничтожности и задетая гордость злобно бурлят внутри.

Я чувствую свою ущербность. Без писанины – я никто. Я – это моя писанина и ничего другого. Убери ее – и от меня ничего не останется. Я – эти строки, эти строчки, эти буквы, слова и бессвязность текста. Скользящая в нем жалость, поспешность, любые формы – это то, чем я являюсь, каким бы он не был.

Я строю себя, как и его. Он – мое отражение, зеркальный двойник. Если он выходит отличным – я в форме, я плюю на мир, на фанатов битлов и эту глупую изысканную блондиночку, я лучше Джона, лучше Стендаля и Пастернака, круче тринадцати апостолов или кого-еще-ты-вспомнишь, только они, глупцы, об этом еще не знают. Но я курю и щурю глаза, усмехаясь, я прощаю их глупость, ведь лишь прочитав мою писанину – мир тут же отдастся мне.

Но когда строки выходят гнилыми, серыми или не выходят совсем – я никто, я растекаюсь серой слизью по дну мира. Я исчезаю, меня нет.

Я – никто. Король мира в отставке. Досрочная амнистия, извещения о смерти приходят на пару дней раньше, но после счетов за свет и телефон.

Так живет этот мир, а я могу трепаться вечно. На мое теперешнее существование не осталось ничего, кроме мыслей. В холодильнике нет пива. Мир внезапно обернулся ловушкой: в доме ни капли алкоголя.

Я хочу закинуться чем-нибудь. Словить приход, словить НЛО и хреновых пришельцев.

Я подхожу к машинке, снимаю пыльный платок и закатываю рукава. Сгибаю-разгибаю пальцы, почти как мну женскую грудь. Муза, муза, муза, моя муза пропала.

Вот что такое истинное одиночество – когда не можешь писать.

Я стучу по клавишам.