Французская и русская революции

То, что произошло за эти дни в России, тут именуют «Русской революцией» и сравнивают с Французской. Муж Присциллы, Билл, — так.

— Нет, тут не то, — я возразил. — Французская — от избытка силы и сангвы в народе и стране, так что могли четыре года этот избыток крови проливать на гильотинах, а потом залить кровью всю Европу в войнах Наполеона. Вот какая пассионарность и извержение крови, как магмы вулкана. Россия же — изможденная страна: целый век самоубиванием-кровопусканием занималась, так что сейчас в нас не кровь, а лимфа. И даже переворота-то не смогли порядочного сделать — с малым кровопусканием — правые силы: не хватило воли-энергии. Анемия и бессилие, «ущерб, изнеможенье» — во всем.

— А как же — молодые на баррикадах!

— Да победили-то не от своей силы, а от бессилия старых. И никто не «сэлф-мэйд-мэн», не знает, как за дело свое при няться, ибо весь век — под кнутом. Сейчас расшалились дети, подростки — у одра умирающего отца — вот и «революция». Пока-то вырастут, возмужают! А сейчас — растерянность, неумение быть личностью и хозяином, начать дело — самому, одному, рискуя! На Западе за тысячу лет вышколили такого индивида смелого, личностного. А у нас — «мы»…

А и антитезис это сейчасное происшествие — Революции 1917 года. Каков же будет синтезис? — Бог весть.

И даже жалко Коммунизма — как веры романтической и утопии царствия небесного — на земле… А вот оно почти создано — тут, в Америке, другими путями — эгоистическими, творческими…

Когда мы, промокшие под ливнями, спустившись с горы Вашингтона, сели в машину, а в ней — печка и музыка Моцарта, я сказал Майклу:

— Вот рай! Понятно, почему американцам не нужен рай в загробной жизни. Ведь здесь себе соорудили рай. А разве будет музыка сфер и пение ангелов звучать прекраснее Моцарта?..

Однако пора за дело — план студентам составлять.

11 ч. Прошелся по полянкам — есть тут. Ладно: менять места не буду, от добра добра не ищут. В другом месте-доме другие мне неприятности откроются — пожалею об этом…

12 ч. Взявшись готовить список литературы для группы на «Русский образ мира», стал листать английскую антологию русской литературы — и незаметно зачитался «Смертью Ивана Ильича»; потом «Челкаша» раскрыл — и странно: неузнаваемо свежи вещи и смыслы и сюжеты стали, раз непривычными словами сказываться им пришлось.

Будто глазами марсианина стал на себя и свое же глядеть. Не из своей тарелки, с чужой точки опоры. Потеряв инерцию и равновесие сонно-обломовское привычного ума и сказа.

Так, наверное, Набоков и все эмигранты, ставшие на ином языке писать, могли чувствовать. И сейчас Эпштейн (литературовед-культуролог, осевший в Америке. — 2.7.94) удобно остраняет советчину и Россию: есть на это спрос, и он процветает.