Глава шестая, в которой Читатель избавлен от неизвестности, Али же – из заточения

Итак, благосклонный Читатель этих неблагонравных страниц, кем бы ты ни был (тут я простираю к тебе призрачную Руку и шлю бесплотное Приветствие твоему чуткому вниманию – вкупе с признательностью за долготерпение!), история Али поведана от начала и до конца – вплоть до его взятия под Стражу жестокосердым (и не вполне трезвым) мировым Судьей и заключения в тюрьму Толбут, высившуюся у моря в Старинном Королевском Городе, близ стен которого стояло Аббатство Сэйнов – и, вне сомнения, стоит по сей день, Стоит ли удивляться тому, что Али, запертый один в каменном Узилище, в предрассветные часы, когда властвовала тьма, непроглядней которой он еще не видел, мог счесть возможным, что во сне воистину совершил то, в чем его обвинили! Не он ли в воображении тысячу раз лишал лорда Сэйна жизни? Не он ли поднялся с постели – вооружился – и спящим взобрался на верхушку горы, прежде чем его пробудил некий добрый ангел? И не могло ли случиться так, что если во сне он только направлялся к роковой башне, то наяву он спускался от нее, уже свершив… О! – но нет! Невероятно! Как это – во сне бороться с человеком, чья сила куда как превышала обычную, одолеть его, удушить, связать – подвесить, будто тушу в лавке мясника, – нет! И однако все эти картины проносились в голове Али, густая тьма словно бы водила по его лицу ледяными пальцами, и ночи не было конца. Порой, в зловещую минуту, нам кажется: все это лишь сон; но хотя сновидение порой и кажется былью до самого мига пробуждения – наяву мы плачем в бессильной ярости, зная наверняка, что окружает нас, увы, не греза. Холодные влажные стены вокруг Али были настоящими – его отец по-настоящему мертв – все вокруг слишком, слишком подлинно – шаги Надзирателя за дверью – отдаленный рокот прибоя на скалах. Подавленный ужасом действительности, Али громко застонал: тяжелые шаги на минуту затихли, потом послышались снова.

Наконец Али бросился на отведенное ему убогое ложе и уснул – но во сне еще ожесточенней боролся с отцом – наступал на него – разил насмерть; во сне он очнулся и обнаружил, что ему ухмыляется отец, «в таком же виде, как при жизни»; затем и вправду очнулся – и, объятый страхом, не сразу понял, где находится: в могиле – в Аду – или в корабельном трюме (ближе к рассвету начался прилив, и волны бились о фундамент тюрьмы) – или же нигде – в небытии – слепота, биение сердца. Мы бы, верно, не согласились повторить нашу жизнь заново – разве что час-другой, и то, если прожили насыщенный век, – однако же, коли в уплату за счастливые минуты придется провести хотя бы одну такую ночь, мы скорее оставим все наши дни во владении Сатурна – и не станем их доискиваться.

Но вот какой-то шум в коридоре снаружи окончательно стряхнул с Али остатки болезненного сна. Оковы, прикрепленные к массивному крюку в стене, не позволяли ему дотянуться до зарешеченного окошка в дубовой двери, за которой раздались испуганные вопли Надзирателя – треск и грохот сломанного стула или какого-то орудия – крики смолкли – молчание. Прямо за дверью послышался звон ключей из громадной связки, и Али совершенно отчетливо услышал, что замок пробуют отпереть, неторопливо и методично пробуя ключи один за другим. Али настороженно ждал; дверь распахнулась.

Тусклая лампа высветила на пороге человеческую фигуру – это был мужчина, но кто именно, различить не удавалось. Он вошел уверенным шагом, хотя и наугад, и Али отшатнулся в изумлении: при слабом лунном луче, сочившемся сквозь узкую оконную прорезь, он увидел перед собой Негра геркулесового сложения, без рубашки, облаченного в длинную рваную хламиду черного цвета.

«Кто ты? – спросил Али у вошедшего. – Кто послал тебя?» Ответа не последовало: чернокожий был глух или таким казался – но также и слеп: огромные желтые глаза на темном лице смотрели в никуда – хотя и видели, словно посредством иного чувства. После недолгой заминки – когда он будто прислушивался к тому, что ожидал найти в камере, – негр опустился перед Али на колени и принялся, как он уже проделал с входной дверью, поочередно примерять ключ за ключом из громадной связки к кандалам Али, пока наручники не упали на пол.

Прежде чем Али успел потребовать объяснений от своего диковинного избавителя, черный великан шагнул к распахнутой двери и босыми ногами ступил за порог; там он оглянулся – или, вернее, обернулся, словно невидящие глаза могли сообщить, следует ли за ним узник, – в точности как медведь, сопроводивший юношу (во сне) к телу отца, – однако Али не сразу двинулся с места. Разум в ту минуту обретался где-то далеко от него; благоразумия и осторожности он был лишен; впереди, куда направлял его темный вожатый, маячила свобода – но неведомое чувство, которое он не мог объяснить, его удерживало: он смутно ощущал, что бегством утвердит себя в глазах общества убийцей лорда Сэйна. А разве – подсказал тот же непонятный внутренний голос – он уже не заклеймен обществом как преступник? И если об этом всему миру пока не известно, то разве объявленной вины не достаточно, чтобы взять его и повесить? И хоть кто-нибудь питает к нему дружеские чувства? Не вдаваясь в долгие размышления – на которые он сейчас был и неспособен, – Али нашел правильный ответ на эти вопросы и все им подобные; и потому вскочил на ноги, словно объятый пламенем, вспыхнувшим в груди, и ринулся к выходу.

Они с проводником устремились по мрачному коридору прочь. Тюремный Сторож недвижно лежал в углу – оглушенный ударом, не то скованный Страхом: вникать Али не стал. Босые черные ноги ступали по плитам бесшумней кошачьих лап; вожатый шагал широко и уверенно, однако слегка вытянув руки перед собой – словно чтобы избегать препятствий. Широкие ворота Толбута, сквозь которые недавно прошел Али, стояли приоткрытые; беглецы тотчас же оказались на улице, где не горело ни одно окно. «Куда ты ведешь меня? – шепнул Али вожатому на ухо. – Кто твой хозяин?» Но тот – даже не повернув головы, хотя это и не казалось дерзостью – продолжал идти по направлению к гавани, где прилив поднял скопище мелких парусников, которые покоились на мягкой зыби, точно стадо спящих коров. Там чернокожий без колебания, не дожидаясь Али, шагнул с пристани в открытую лодчонку и – явно припомнив былые навыки – взялся за весла, вставил их в уключины и взмахнул ими, едва Али прыгнул следом.

Последние яркие утренние звезды! Беззаботно раскинутые белоснежные бедра Авроры, ежедневно создаваемые заново взором Аполлона из-за края вселенной! Судно устремилось к устью гавани, ветер посвежел, и Харон (ну, значит, Харон – Али о том не волновался) оставил весла, поднял парус и взялся за румпель. Али понял свою задачу – хотя можно было ожидать, что роли распределятся совсем иначе, – взялся за весла и с охотой начал грести; наверное, только размеренная работа рук смогла успокоить его сердце и наполнить радостью. Вскоре они обогнули мыс, покинув пределы Гавани, и день еще только начинался, когда вдали возник Корабль, стоявший на якоре в удаленной бухте – куда и направил судно их кормчий. Едва они приблизились, на баке мигнул огонек – и мигнул снова.

Али еще не успел толком осознать, что корабль дожидался его прибытия, как паруса взвились, натянулись под напором ветра – залязгала якорная цепь, наматываясь на ворот, – а с планшира со стуком был сброшен трап, как раз когда суденышко, доставившее Али, коснулось борта. Что предпринять дальше – не стоило раздумий: лодка плясала на воде, и Али, ухватившись за веревочную лестницу, увидел над собой два лица, увенчанные шляпами: незнакомцы жестами его приветствовали. Али живо – душа его теперь ожила – взобрался по шаткой лестнице наверх, где крепкие руки тотчас ухватили его и подтянули на палубу. Оглянувшись, он увидел, как недвижный негр – бесстрастно смотревший перед собой, точно резная фигура на водорезе, – лишь только Али оказался в безопасности, повернул румпель, переставил парус и двинулся к берегу, ни разу не оборотив головы. Али готов был его окликнуть, однако не знал как – да и зачем, – и не был уверен, что его услышат. Повернувшись к Джентльменам, принявшим его на борт, он пробормотал только «Благодарю вас», не находя, что добавить.

«Не нас, юный сэр, – отозвался один, а другой добавил: – Мы получили вознаграждение, и весьма щедрое; а значит, вас должны благодарить за столь прибыльный detour ^[7], и потому…» Тут второй, словно по отмашке, поддакнул: «Благодарствуем, сэр, благодарствуем!»

Один был долговяз и длиннолиц, другой – приземист и круглощек, и оба весьма напоминали Али Судебных Исполнителей, которые передали его в руки Правосудия. Однако эти молодцы были родом ирландцы – и по этой причине, вероятно, изъяснялись и держали себя наподобие персонажей, что выведены в восхитительных произведениях мисс Эджворт, – впрочем, не исключено, что и не так, – но я надеюсь, меня простят, если я откажусь от попытки воспроизвести их речь и ухватки: для первой задачи у меня под рукой не найдется вдоволь апострофов, а для второй – недостает решимости.

«Я рад встрече с вами, – сказал Али. – Но кем вы вознаграждены?»

«Тем, кто пожелал дать вам надежное пристанище», – заявил один из гибернийцев.

«И, – подхватил другой, – нашел для этого средства».

«Скажите же о нем хоть что-нибудь!»

«Человек, который вас интересует, весьма недвусмысленно просил нас этого не делать».

Али устремил взор в морское пространство: барка его чернокожего избавителя направлялась к отдаленной бухте, тогда как корабль, на палубе которого стоял теперь Али, взял курс в открытое море, и расстояние между ними быстро увеличивалось: «А он …»

«На службе у того же человека? Да, это так, и так нам было передано».

«Нам особо наказали – вернее, нас предостерегли – не брать его на борт. Я, признаться, о том не сожалею».

О чем спрашивать дальше, Али не знал, разве что как называется корабль, кто его владельцы – ими, судя по всему, были его собеседники – и куда лежит их Путь, а значит, и его тоже; однако, с учетом обстоятельств, все эти вопросы выглядели в высшей степени неуместными, и Али в замешательстве умолк – но тут оба ирландца вывели его из затруднения, хором умоляя сойти вниз и подкрепиться Стаканчиком: отказать им в этом он не мог.

«Этот арап, который сопроводил вас на корабль, привел мне на память другого, характером совсем несхожего», – проговорил Капитан «Гибернии», именем Патрик, а его старпом и брат Майкл кивнул в знак согласия. «Верный Тони», – молвил он. «Само совершенство, – продолжал господин Патрик. – Кроткий нравом, прекраснейший человек: все, кто его знал, это подтвердят».

У Али – который осторожно, словно пробуя на вкус головокружительную свободу, прихлебывал по глоточку из стакана золотого ирландского виски, приправленного медом, – вертелись на языке вопросы, но он предпочел от них воздержаться.

«Тони, – подхватил рассказ господин Майкл, – иначе его, пожалуй, и не называли. Он не один год провел на службе – а вернее сказать, был товарищем и напарником покойного, да упокоит его Господь, лорда Эдварда Фицджеральда». При упоминании этого имени братья сорвали с голов шляпы, припали к стаканам и только потом водрузили шляпы обратно. «Лорд Эдвард – впрочем, вам, наверное, известна его история? – Тут Али покачал головой. – Лорд Эдвард был тогда еще юношей, младшим офицером в армии Его Британского Величества, а его Полк сражался тогда, во время последней войны, с американскими повстанцами в Каролине. Обуреваемый жаждой славы и горя желанием обагрить кровью свой девственный меч, он, так сказать, грыз удила и в каждой схватке рвался на передовую. В столкновении с войском генерала Гарри Ли, способнейшего из американских полководцев, юный лорд Эдвард был так тяжело ранен, что потерял сознание и остался на поле битвы среди убитых. Однако на него наткнулся один негр – Тони по имени, – обнаружил, что он еще дышит, – перетащил к себе в хижину, где, приложив все свое умение, выходил с величайшей заботливостью. Когда юноша достаточно окреп, чтобы вернуться в ряды соратников, то мог предложить своему отважному спасителю одну лишь награду – быть его слугой столь долго, сколько тот пожелает. Верный Тони (это станет его прозвищем) предложение принял – и с тех пор лорд и чернокожий сделались неразлучны».

Тут Али – возможно, под влиянием виски, хотя отхлебнул он всего ничего – набрался храбрости и спросил, куда направляется корабль и каков порт его назначения. Увидев на добрых лицах братьев снисходительные улыбки, он поспешил с раскаянием добавить: «Я вовсе не хотел вас перебивать, если вы намерены продолжать рассказ».

«Мы торговцы, – произнес Патрик. – Путешествуем на нашем скромном Судне, живем на прибыль – если что останется после того, как рассчитаемся с Командой – починим протечки и пробоины – и залатаем паруса. Люди мы безобидные и хотим вам только добра».

«Но почему вы так со мной обошлись? Поверьте, для вас я не могу сделать ничего полезного – к сожалению, у меня за душой ничего нет – одно только обвинение в отцеубийстве, подтвержденное побегом».

«О нет, юный сэр, – возразил младший брат, – мы увели вас от длани Закона с тем, чтобы вы смогли, как говорится в пословице, дожить до новой битвы».

«Это не значит, – пояснил старший, – что мы хотим сказать, будто вы из тех воинов, кто спасается бегством. Нет-нет».

Али понял, что не дождется ответа ни на один вопрос касательно лица, подрядившего их для его освобождения. Кто бы мог это быть? Кто? О его заключении в тюрьму не знала ни одна душа – никто, кроме горожан, которые никак не могли замыслить, а тем более осуществить побег, даже если бы кто из них этого пожелал. Тысяче врагов лорда Сэйна, если они и вправду не пожалели денег на его убийство, не в силах были противостоять немногие друзья Али – да у него и не осталось покровителей после смерти леди Сэйн.

В замешательстве Али поднял стакан за здоровье добродушно улыбавшихся ирландских коммерсантов (если это были коммерсанты) и попросил их, буде они пожелают, возобновить свой рассказ.

«Достойно удивления, – заговорил господин Майкл, сцепив пальцы на животе и продолжая прерванную нить повествования, – каким образом человек, доказавший свою приверженность делу Свободы – и Свободы для всего человечества, а не только для собственной Нации, мог служить в армии, которая была призвана подавить справедливые чаяния американцев, добивавшихся права решать самим за себя. Что ж! Лорд Эдвард был британским солдатом, и в природе его – в природе солдата – заложено стремление подчиняться приказу и вступать в бой, не задумываясь о правоте дела, порученного его Армии, – или, скорее, прочно заперев сомнения в груди, дабы, вступив в противоречие с Долгом, они не ослабили его решимости и не смягчили удары, что подвергло бы опасности и его самого, и тех, кто находился у него в подчинении. Нелегкая по временам задача, хотя и выпадает она многим.

Нет сомнения, и разум лорда Эдварда, и его сердце тянулись к американцам – но Рука повиновалась другим командам. Ему нравились эти люди, и он признавал их правоту. Он презирал нескончаемую озабоченность британцев рангами и соблюдение мельчайших оттенков субординации: американцы подкупали его отсутствием всякого неравенства – тем, что не считали одних выше, а других ниже, судя по одному только имени или происхождению, – ему по душе была страна, где любой житель, будь то мужчина или женщина, владея топором, ружьем, парой волов и запасом энтузиазма, мог построить для семьи дом, взрастить детей, жить по своему усмотрению – свободно и открыто – и не быть никому обязанным за это, разве что взаимному соглашению. И, как только с победой Вашингтона война закончилась, лорд Эдвард вознамерился вернуться на западный Континент – в Канаду, где все еще была расквартирована Британская Армия, – не только службы ради, но и чтобы путешествовать, узнавать новое – словом, чтобы оглядеться.

«Призываю вас, юный сэр, – воскликнул господин Майкл, вскочив с места в порыве воодушевления, – вообразить себе просторы Канады, какими они были тогда и какими, конечно же, остаются и сейчас, – широкие реки и высокие горы, безымянные и доступные глазу одних дикарей – Ниагарский водопад – целые флотилии Каноэ, в которых путешествуют первобытные Народы, – снега…»

«Сами мы о снеге почти что ничего не знаем, – вмешался его брат. – Он схож с сахарной пудрой на пирожном. Там снег выпадает в ноябре и громоздится сугробами выше головы, которые не тают до самого лета, – однако дикари-охотники бродят по сверкающей глади в снегоступах, волочат за собой повозки, нагруженные шкурами убитых Бобров и Лосей, – и ухитряются двигаться с большей легкостью, чем в летнем лесу!

Лорд Эдвард странствовал так не один месяц – спал под звездами – стелил себе постель из еловых веток – или выкапывал в сугробе нору – и нередко ел пеммикан (сушеное мясо лося) в обществе знаменитого индейского Вождя, которого англичане звали Джозеф Брант, а также своего единственного спутника – Верного Тони».

Теперь и его брат поднялся на ноги, словно описанные картины развернулись перед его вдохновенным взором. «Выпадало ли на долю хоть одному уроженцу Африки, – вскричал он, – или рабу из Каролины видеть края столь разнообразные и диковинные, в каких побывал Верный Тони? Кому еще из них доводилось целыми днями преследовать лося, пока тот не падал в изнеможении, – стоять среди грохота и брызг Ниагарского водопада – делить со своим Другом и Хозяином все тяготы – и каждую победу? Никакому американскому рабовладельцу не удалось бы завоевать подобной преданности – не говоря уж о любви, – но ирландскому поклоннику Свободы это удалось!»

«У истоков великой реки Миссисипи, – продолжил господин Майкл, – Вождь Джозеф принял лорда Эдварда в свой клан племени могавков – клан Медведя. Там путешественник и расстался с величавым дикарем, к которому проникся не только восхищением, но и любовью, – хорошо понимая при том, как много тот перерезал глоток у бледнолицых, как много сжег поселений, – и направился вниз по течению к Новому Орлеану, откуда намеревался вернуться домой. Именно там он узнал – из писем, давно его догонявших, что некая ирландская дама, к которой он долгое время питал сердечные чувства…

А она, как лорд Эдвард имел основания полагать, отвечала ему взаимностью, невзирая на стойкое противодействие ее отца – человека жестокого или, по крайней мере, тупоумного и упрямого, – который, по мнению лорда Эдварда, воспрепятствовал их помолвке…

Теперь же выяснилось, что эта дама, за время долгого его отсутствия, вышла замуж – показав тем самым, что лорд Эдвард заблуждался относительно причин, мешавших ей заключить с ним союз.

И вот, когда последняя нить, связывавшая его с отчей страной, оказалась разорванной – лорд Эдвард, стоя на береговой кромке Континента, почувствовал, что не слишком стремится отбыть в Старый и далекий Свет. Вместо возвращения на угнетенную родину или в армию угнетателей ему пришло на мысль отправиться – и путь этот представлялся бесконечным – к горам Мексики, в Южную Америку, к берегам Ориноко или Амазонки – на самое днище мира, где вновь появятся снег и лед – а оттуда уже никогда не возвращаться!

Однако же – нашло его и письмо от матери – женщины, которой он был предан всей душой и которая воистину была достойна такого преклонения. Ее желание вновь увидеть обожаемого Сына растрогало лорда Эдварда и подкосило его решимость: с тяжелым сердцем и без особых ожиданий, он начал собираться в обратный путь.

«Взгляните же, что происходит, когда Время и Случай вступают в борьбу с волей человека, подобно тому как Иаков боролся с ангелом, – и увидите, кто придает очертания его судьбе! Спустя месяц после возвращения из Америки лорд Эдвард направился из материнского дома в Париж, где учреждена была Директория, – напомним, что год тогда шел 1792-й, – и где вооруженная Революция готовилась отразить натиск врагов – европейских Монархов, среди которых еще не числился, но вскоре к ним присоединится, его нарицательный монарх – слабоумный король. Однажды вечером в парижском отеле Уайта собрались британские подданные, которые сочувствовали Революции и желали ей успеха; в приливе необузданных надежд приносились клятвы, распевались песни, поднимались тосты, и лорд Эдвард – потомок древнейшего и славнейшего Рода, каким мог гордиться его родной остров, отказался от своего титула взамен на простое звание – citoyen, frere, camarade! ^[8]»

«Той ночью, – подхватил брат Майкла, – во всяком случае, я верю, что это случилось той самой ночью, бывший лорд посетил бал и там приметил красивую юную женщину: его сердце – которое он почитал лишенным жизни – подало о себе весть, забившись в груди. Эта женщина была незаконной дочерью человека, который прежде именовался великим герцогом Франции, и прославленной писательницы…»

«Той, кто возглавляет племя пишущих дам, – самой мадам де Жанлис!»

«Эдвард просил руки девушки, получил согласие – и спустя несколько недель был с ней обвенчан. За это время его отправили в отставку по причине клятвы, произнесенной в отеле Уайта. Теперь он оказался ни холостяком с разбитым Сердцем – ни английским солдатом – ни ирландским лордом (хотя все по-прежнему называли его так), и перед ним лежали открытыми все пути. Едва введя Супругу под свой кров, он появился в стенах дублинского Парламента и вступил на ту тропу – неведомую и полную опасностей не меньших, нежели любая тропа в Америке! – на которой сделался мучеником во имя Свободы и блага своей Нации и навеки снискал почетное место в сердцах тех, кто ставит их превыше всего!»

«Так что видите, – заключил господин Майкл (одушевление, вызванное рассказом, пошло на спад), – мы сами не знаем, что ожидает нас в будущем и какой предстоит выбор, когда мы окажемся на распутье».

«Ступишь на палубу, – добавил Патрик, – и корабль может доставить тебя из порта в порт – но помни, что на нем можно попасть из одной Жизни в Другую».

«А теперь, – заметил его брат, – нам пора вернуться к нашим обязанностям, но рук у нас не хватает – и потому я прошу вас оказать нам посильную Помощь – морские навыки не требуются – нужны только крепкие Руки – и сильное Желание».

Али заверил обоих добряков, что готов сделать все от него зависящее, и скоро приступил к работе, до того ему незнакомой: смолил канаты, тянул бессчетные ярды парусины, забирался на головокружительную высоту и учился языку, которого на суше в жизни не слышал; порой, качаясь на мачте над Ирландским морем, он раздумывал над тем, что еще недавно был лордом – или хотя бы сыном лорда, раньше был пастухом, а теперь ни тем ни другим, поскольку матросом еще не стал, – кем же может стать в будущем, понятия не имел, да это и не слишком его заботило. Он почел за лучшее не рассказывать свою историю братьям, которые, впрочем, не допытывались ни о чем, хотя и приглядывались к нему с благодушным интересом. Такое же молчание они хранили и о собственном промысле, так что Али представления не имел об их целях: знал только, что, огибая родной Остров, судно брало на борт некие товары, хотя нигде их не выгружало, – все сделки совершались по ночам, подальше от крупных портов и удобных гаваней, где располагались королевские таможни. И лишь когда «Гиберния», потушив огни, взяла курс в открытое море с тем, чтобы (как оказалось), миновав Корнуолл, торчащий подобно большому пальцу ноги, направиться к Бискайскому заливу и западной Франции, – Али убедился наверняка в том, кем были ее владельцы и каким родом коммерции они занимались.

Происходило все это еще в те дни, когда Буонапарте «шагнул над тесным миром, возвысясь, как Колосс» и поражая народы небывалыми деяниями, – а он сбрасывал наземь Короны, раздирал древние хартии Привилегий, освобождал узников, даровал право голоса отверженным, – и, в числе прочего, сковал Европу «Континентальной Системой», которая воспрещала каждой из стран, находившихся у него в подчинении, вести торговлю со странами за пределами его владений. В ответ английское правительство – куда более задетое ударом по торговле, чем если бы император оскорбил национальную честь или религию, – возбранило всем прочим Нациям торговать с французами и тем самым разорило собственное государство, подтолкнуло американцев к бесплодной войне и более не добилось почти ничего. И все же торговля процветала – причем не облагаемая никакими пошлинами – хотя и связанная с немалыми трудностями, да еще под покровом ночи – и вкладчики бывали нередко обескуражены, когда чье-то каперское судно пускало торговые корабли на дно или же конфисковывало их, – особого значения это не имело: подобно воде, Торговлю нельзя ни сжать, ни разрушить; прегражденная на поверхности, она будет течь под землей. Так что для этого занятия требовались отвага и незаурядная выдержка, и какими бы кроткими ни казались Али братья Ханниган (или Фланниган – имя это записано у меня неразборчиво), немного нашлось бы преград, способных их остановить – или уже останавливавших – на пути к завершению торгового предприятия с выгодой для себя.

«Мудрость, – говорил господин Майкл, – заключается в том, чтобы выбрать правильный груз. Нам сопутствует удача: этот груз не задержат – он поступает с нашего судна к высшим представителям власти».

Сумрак лежал на океанском лике, и легкий ветерок доносил ароматы с берегов Франции, что простирались за далекой линией белесых волнорезов, шум от которых еще не был слышен. Али умоляюще попросил открыть ему, что это за драгоценный груз.

«Бритвы Смитфилда, – объявил Майкл, удовлетворенно сцепив руки за спиной. – Его Величество Император может презирать англичан, английских солдат и моряков, английского Короля и английских Принцев крови – всю " нацию Лавочников", которой они правят. Однако он не допустит, чтобы его щек касались бритвы, помимо смитфилдовских, лучших в мире, изрядное количество которых мы везем в трюме. А в придачу зерно, деготь, колесную мазь и отличные белые картохи».

Взгляд Али был прикован к бледному горизонту, где как раз появилось темное пятнышко. «Не к нам ли направляется этот корабль?» – спросил он. При этих словах помощник капитана устремился к борту – с тем, чтобы несколько сократить расстояние между собой и двигавшим навстречу судном, – и перегнулся, пристально всматриваясь вдаль.

«Судя по поданным знакам, – проговорил он, – нам разрешен свободный вход в порт, если мы будем держаться скромно, не привлекая к себе особого внимания. Повторяю трижды подряд, – он вытянул перед собой скрещенные пальцы, – у нас Договоренность». Но тут на французском судне мигнула сигнальная лампа, явно оповещая о намерении задержать «Гибернию».

«Что это значит?» – спросил Пат.

«Дьявол его разберет, – отвечал ему брат, – но выяснять я не собираюсь. Полный вперед!»

«Я думаю, Майкл, – продолжал Пат, – что договоренность, которой ты только что похвалялся, вероятно, временно приостановлена».

«Так-так, Пат, – Майк перекрестился с особой тщательностью, – быть может, отчасти ты и прав. Если хорошенько поразмыслить, то лучшей отвагой сейчас будет проявить немного благоразумия и лечь в дрейф».

На близившемся одномачтовике вспыхнула алая точка – почти тотчас же раздался грохот, а мгновение спустя через нос корабля, чуть не над самыми головами, пролетело ядро – и таким образом судьба Али подтвердила простую Истину, высказанную ирландцами: «Ступишь на палубу – и корабль может доставить тебя не только из порта в порт, но также из одной Жизни в Другую».