XXXIIi. Погребальное шествие

Мщение генерала Фалькенштейна журналистам не остановилось на смерти советника Фишера и исчезновении «Почтовой газеты». На следующий день были закрыты «Ведомости дня», «Друг народа», «Последние новости» и «Франкфуртский фонарь».

Восемнадцатого июля генерал опубликовал такое распоряжение:

«Следующие франкфуртские издания могут выходить и дальше:

1) «Франкфуртская газета»;

2) «Биржевая газета»;

3) «Правительственные ведомости»;

4) «Франкфуртский указатель»;

5) «Акционер«;

6) «Театральные сцены»;

7) «Хроникер»;

8) «Биржевые ведомости»;

9) «Банная газета»;

10) «Друг семьи» («Христианские ведомости»);

11) «Газета конской ярмарки»;

12) «Стенографическая газета»;

13) «Музыкальная газета"».

Этот список сопровождали следующие строки:

«Издание всех прочих газет и ежедневных ведомостей, которые выходили до сих пор, настоящим запрещается.

18 июля 1866 года.

Главная ставка, Франкфурт,

главнокомандующий Майнской армии

фон Фалькенштейн».

Семнадцатого июля, как и сказал генерал, в пять часов пополудни, он направил к дверям банка отряд из восьми человек под командой фельдфебеля с двумя людьми, тащившими ручные тележки для перевозки семи миллионов флоринов.

Он так мало был осведомлен о действительном весе и объеме, которые соответствовали сумме в семь миллионов флоринов, — а ведь, будь она отсчитана золотом, вес ее составил бы сто двадцать тысяч фунтов, — что направил, как мы сказали, для ее перевозки, то есть для перевозки ста двадцати тысяч фунтов золота, всего двух человек с двумя тележками.

Увидев, что люди эти вернулись без требуемой контрибуции, генерал Фалькенштейн разразился угрозами и заявил, что, если на следующий день контрибуция так и не будет выплачена, он отдаст город на разграбление и подвергнет его бомбардированию.

А пока генерал приказал арестовать сенаторов Бернуса и Шпельца в их домах и препроводить на сторожевую заставу, откуда, после того как они оба просидели в течение двух часов на виду у всех за решеткой, чтобы все смогли убедиться в том, насколько мало ценятся их городские власти, он отправил арестованных в сопровождении четырех жандармов с письмом к губернатору Кёльна.

Этот акт грубости имел свой результат. Он испугал многих влиятельных лиц, и те пошли к директору банка и попросили его ссудить городу требовавшиеся семь миллионов.

Правление банка согласилось, и семь миллионов семьсот сорок семь тысяч восемь флоринов были выплачены 19 июля.

В тот же день, 19 июля, в четверг, чуть раньше десяти часов утра, славный франкфуртский батальон, тот, что в знак уважения сопровождал пруссаков при их вступлении в город и стоял перед ними 16 июля, чтобы приветствовать их, батальон, состоявший из шести рот общей численностью в восемьсот человек, получил приказ встать в каре во дворе монастырской казармы.

В десять часов прусский полковник фон дер Гольц, командир 19-го пехотного полка, прибыл туда в сопровождении двух адъютантов и подполковника Бёинга, командующего линейным франкфуртским батальоном. Забили барабаны, извещая о том, что ожидалось какое-то сообщение. Батальон, не имея представления, о чем шла речь, взял на караул.

И тогда подполковник Бёинг прочел приказ, которым франкфуртский батальон объявлялся распущенным по распоряжению главнокомандующего Майнской армией, его превосходительства г-на барона фон Фалькенштейна.

При этом неожиданном сообщении стало заметно, как по лицу некоторых бойцов, в особенности самых старых, беззвучно потекли крупные слезы.

Срывающимся голосом подполковник Бёинг призвал батальон сохранять до последнего момента отличную дисциплину и помнить, что офицерский состав всегда относился к солдатам по-отечески.

Те, кто прослужил менее полугода, получали по пятьдесят флоринов; им надлежало вернуть свои шинели, оставив себе только брюки и мундир. Те, кто прослужил полгода, получали по сто пятьдесят флоринов, а те, кто прослужил более года, — поднести пятьдесят флоринов. После оглашения приказа оружие и снаряжение были сданы поротно в арсенал в присутствии полковника фон дер Гольца. Выплата назначенных сумм производилась в два часа пополудни через ротных.

В тот же день, 19 июля, сенаторы и бургомистры, представляющие городские власти, по приказу генерала Фалькенштейна опубликовали извещение о том, что на следующий день, 20 июля, начиная с половины восьмого утра все избыточные лошади в городе, подседельные и упряжные, должны быть приведены на плац под страхом штрафа в 100 талеров (375 франков) за каждую непредставленную лошадь.

Всего было взято семьсот лошадей!

Но любопытно то, что заодно отбирались лошади не только для служебных целей.

Пруссаки брали лошадей любого роста. Подходили офицеры, делали знак, и комиссар, на которого был возложен отбор лошадей для армии, принимал тех, что ему указывали. Таким образом были отобраны и две маленькие упряжки пони, принадлежавшие г-же Ротшильд.

После такого разбоя на улицах Франкфурта не стало видно ни одного экипажа. Небольшое число тех людей, которым оставили их лошадей как непригодных для армии, обязаны были каждое утро извещать пруссаков об их нахождении в конюшне и посылать сведения о каретах.

Почти все кареты в городе были реквизированы. Франкфуртские дамы вынуждены были нанимать для своего передвижения фиакры, но если они случайно сталкивались в городе с офицером, которому требовалась карета, тот останавливал фиакр, высаживал пассажирок и отбирал экипаж, оставляя дам среди грязи, под дождем или в пыли.

Может быть, люди не поверят в такое странное забвение всех приличий, но г-жа Эрлангер, супруга известного банкира, уверяла автора этих строк, что с ней самой такое происходило. Случалось также, что больным женщинам приходилось идти пешком не одно льё.

Кроме того, накануне были отданы еще два распоряжения.

Первое предписывало каждое утро, до восьми часов, сдавать в полицейскую контору список всех иностранцев, поселившихся в гостиницах или у частных лиц.

Девятнадцатого июля, во второй половине дня, председатели следующих объединений, существовавших во Франкфурте: Общества стрелков, Гимнастического общества, Общества городской национальной обороны, Общества молодых ополченцев, Общества горожан Саксенхаузена и Общества по просвещению рабочих, — были созваны к главнокомандующему, и тот заявил, что эти общества распускаются как организации, однако они могут продолжать собираться к соответствующих помещениях при условии, что не будут заниматься политикой.

Тем из этих обществ, в которых обучались владению оружием, было предложено сдать оружие в доминиканскую казарму до шести часов вечера 20 июля. Наконец, генерал направил председателям всех этих обществ несколько дружелюбных слов по поводу необходимости принимавшихся мер и по поводу создавшегося положения в городе.

Вы спросите себя, каким же образом из уст г-на фон Фалькенштейна могли появиться дружелюбные слова?

Можете успокоиться: достославный генерал никак не отступил от своих привычек. Девятнадцатого числа, в два часа дня, после того как он получил свою контрибуцию, генерал фон Фалькенштейн покинул Франкфурт.

Господин генерал Врангель на два или три часа остался исполняющим его обязанности, и жителям Франкфурта было явлено между двумя мрачными масками улыбающееся лицо.

К пяти часам того же дня прибыл генерал Мантёйфель.

На утро «Листок уведомлений», то есть официальная франкфуртская газета, в последний раз появилась со своим обычным подзаголовком: «Орган вольного города Франкфурта». Начиная с 20 июля, то есть с № 169, там уже просто значилось: «Орган города Франкфурта-на-Майне».

Таким образом, франкфуртцы потеряли слово «вольный», но зато выиграли слова «на-Майне». Это дало им два слова взамен одного.

Выплатив контрибуцию и утвердившись в обещании, данном им генералом Фалькенштейном, что город будет освобожден от всех поставок натурой, за исключением сигар, — на самом деле это было что-то неслыханное, ибо городу пришлось выдавать по девять сигар в день не только солдатам, но и офицерам, — франкфуртцы уже считали себя огражденными от любого другого требования в таком же роде, когда генерал Мантёйфель отметил свой приезд следующим распоряжением:

«С целью обеспечить продовольственное снабжение прусских войск, расположившихся лагерем, по приказу его превосходительства генерал-лейтенанта Мантёйфеля, главнокомандующего Майнской армией, в городе немедленно будет открыт склад, в который должно быть поставлено следующее:

15 000 хлебов по пять фунтов 9 унций; 1 480 центнеров морских сухарей; 600 центнеров говядины;

800 центнеров копченого сала; 450 центнеров риса; 450 центнеров кофе; 100 центнеров соли; 5 000 центнеров овса.

Одна треть этих запасов должна быть предоставлена в наше распоряжение в определенных пунктах до утра 21 июля, вторая треть — вечером 21 июля и третья — не позднее 22 июля.

Все указанные выше поставки, для распоряжения которыми будут назначены правомочные лица, должны содержаться с наилучшим тщанием и пополняться по мере их расходования.

Франкфурт, 20 июля 1866 года.

Военный интендант Майнской армии

Казуискиль».

На следующий день, около десяти часов утра, завтракая и кругу семьи, г-н Фелльнер получил письмо от нового коменданта.

Накануне он получил также предваряющее это письмо уведомление.

С дрожью в сердце он взял письмо. Оно было адресовано «достопочтенным господам Фелльнеру и Мюллеру, представителям правительства города Франкфурта».

Перед тем как его раскрыть, он вертел его в руках. Госпожа Фелльнер дрожала, г-н Куглер, его зять, бледнел, не представляя себе, что же содержится в этом письме, а дети плакали, видя, как отец с горестным возгласом обтирал себе лоб, словно он уже знал, что там было.

Наконец г-н Фелльнер распечатал письмо, и вся семья, заметив, как он бледнел, читая его, с тревогой встала, ожидая, когда же выскажется отец семейства.

Но тот ничего не сказал: он уронил голову на грудь, и письмо — на пол.

Зять поднял письмо и прочел его вслух:

«Достопочтенным господам Фелльнеру и Мюллеру, представителям правительства города Франкфурта.

Настоящим вам предлагается принять необходимые меры для того, чтобы военная контрибуция в размере 25 миллионов флоринов была выплачена в течение двадцати четырех часов в кассу находящейся в этом городе Майнской армии.

20 июля 1866 года.

Главная ставка, Франкфурт-на-Майне.

Главнокомандующий Майнской армии

Мантёйфель».

«О! — прошептал Фелльнер. — Бедный мой Фишер, как же тебе повезло!»

И как раз в эти минуты колокол на Соборе споим мрачным звоном объявил, что тот, чьей удаче только что позавидовал бургомистр, отправляется к своему последнему пристанищу на земле.

Похороны советника Фишера были назначены в тот день ровно на десять часов.

Господин Фелльнер положил письмо генерала Мантёйфеля в бумажник, тихо встал, обнял жену и детей и, взяв шляпу, сказал зятю:

— Ты идешь?

— Да, конечно, — ответил тот.

Из-за небольшого опоздания, причиной которого было получение и чтение письма генерала, они пришли в Собор, когда тело покойного уже было перенесено туда из дома.

Господин Фелльнер и его зять спешили, но у церковной паперти они вынуждены были остановиться из-за скопления там большой толпы, привлеченной мрачной церемонией. Церковь была переполнена, и туда невозможно было войти.

Фелльнер встретил в дверях своего коллегу Мюллера. Тот тоже пришел с небольшим опозданием и не смог пройти внутрь. Господин Фелльнер отвел его в сторону и показал письмо Мантёйфеля.

У Мюллера проступил на лбу пот, когда он взглянул на письмо.

— Так как же? — спросил он.

— А вот так, — ответил Фелльнер. — Час борьбы настал. Да пребудет с нами Бог!

К этому моменту погребальная церемония в церкви закончилась, и те, кто нес гроб, вышли из дверей.

Гроб поставили на катафалк.

Катафалк был из самых простых: такими для погребальных церемоний обычно пользуются протестанты.

Господин Аннибал Фишер предпочел раздать бедным те восемьсот флоринов, которые потребовались бы для более роскошного погребального шествия.

Он встал во главе шествия и пошел первым, без поддержки, несмотря на свои восемьдесят лет, с непокрытой головой, и его белые волосы серебряной волной падали ему на плечи.

За ним пошли оба бургомистра, Фелльнер и Мюллер, потом — целиком весь Сенат, за исключением господ фон Бернуса и Шпельца, несмотря на отсутствие которых имена их были у всех на устах. Затем следовали: члены Законодательного корпуса и Совета пятидесяти одного; потом, наверное, три тысячи человек, мужчин, женщин, детей, а позади них — те бедняки, кому были розданы упомянутые восемьсот флорином, сбереженные на стоимости шествия.

Все эти люди, население целого города, направились к кладбищу Родсльхейм.

По дороге шествие почти удвоилось! Каждый, кто знал Аннибала Фишера, благоговейно подходил к старику, кланялся, жал ему руку и занимал место в веренице людей.

И каждому старик, который, казалось, только и имел одну мысль в голове и одну фразу на устах, отвечал:

— Это мой сын, пруссаки убили его!

Ничего не могло быть печальнее этого погребального шествия без священника, без детского хора, без ритуального песнопения.

Протестантский обряд отбрасывает всякую пышность, свойственную церемониям католической церкви, которые в большей степени бросаются в глаза, чем трогают сердце.

Так они пришли на кладбище. Там был приготовлен временный склеп. Гроб поставили на землю, потом при помощи веревок его опустили в гробницу.

Только тогда старый отец разрыдался и обратился теперь не к людям, а только к Богу; воздев обе руки к Небу, он вскричал:

— Мой Боже! Это был мой сын! Пруссаки убили его! Никто не произнес речей на этой могиле. Какой оратор смог бы сказать что-то красноречивее крика отца о мщении и любви: «Мой Боже! Это был мой сын! Пруссаки убили его!»

Та же процессия, что проводила отца к могиле сына, отвела его в пустой дом!