О возрождении искусства танца 4 страница

Если наши балеты слабы, однообразны, вялы; если они лишены замысла, выразительности и характера, то в этом виновно не столько искусство, сколько художник. Разве он не знает, что танец, соединенный с пантомимой, есть искусство подражания? Я склонен этому поверить, так как большая часть сочинителей, ограничивается рабским копированием известного числа па и фигур, которые давным давно надоели публике. Так что, если бы балеты «Фаэтонам или другой какой либо оперы были возобновлены современным сочинителем, то они так мало отличались бы от созданных в настоящее время, что можно было бы подумать, что это одно и то же.

В самом деле, очень трудно, чтобы не сказать невозможно, найти изобретательность в планах, изящество в формах, легкость

в группах, точность и отчетливость в распределении фигур; едва известно искусство переряжать старое и придавать ему новый вид.

Следовало бы, чтобы балетмейстеры внимательно рассматривали картины великих живописцев: это изучение несомненно приблизило бы их к природе; они избегали бы тогда той симметрии в фигурах, которая, повторяя предметы, являет на одном полотне две одинаковые картины.

Сказать, что я вообще порицаю все симметричные фигуры, что я стремлюсь совершенно вывести их из употребления, значило бы неправильно истолковать мои мысли.

Злоупотребление, даже лучшими вещами, всегда вредно: я порицаю только слишком частое употребление одинаковых фигур; ошибочность такого употребления почувствуют мои собратья, когда они будут стараться точно копировать природу и изображать на сцене различные страсти с теми оттенками и красками, какие требуются для каждой из них в отдельности.

Симметричные фигуры, идущие справа на лево, терпимы, по моему, только в выходах ⁶²) (corps d'entré e), которые лишены выразительности, и которые, не выражая ничего, служат для того только, чтобы дать передохнуть первым танцовщикам; они могут иметь место в общем балете, заканчивающем праздник; их можно допустить еще в техниче-

ских па, в pas de quatre, de six и т. д., хотя по моему, и в таких танцах нелепо жертвовать выразительностью и чувством ради ловкости корпуса и проворства ног. Но в сценах действия, симметрия должна уступить место природе. Пример, как бы слаб он ни был, поможет понять меня и, быть может, подкрепит мое мнение.

Толпа нимф, неожиданно увидевшая толпу молодых фавнов, обращается в бегство с такой же стремительностью, как и испугом; фавны же преследуют нимф, с той поспешностью, которая обычно появляется при надежде на наслаждение; они останавливаются, чтобы увидеть, какое впечатление они производят на нимф, которые также перестают бежать, смотрят на фавнов со страхом, стараются узнать их намерения и бегством достичь убежища, которое защитило бы их от угрожающей им опасности; обе толпы соединяются: нимфы сопротивляются, защищаются и ускользают с проворством, равным их легкости.

Вот, что я называю сценой действия, где танец должен горячо и энергично говорить, и где нельзя применить симметричные размеренные фигуры, не исказив истины, не нарушив правдоподобия, не ослабив действия, и не охладив интереса. Вот, говорю я, сцена, которая должна явить прекрасный безпорядок, и где искусство сочинителя должно проявиться лишь для украшения природы.

Балетмейстер, не имеющий догадки и вкуса, обработает этот танец машинально и разрушит его впечатление, так как он не поймет его. Он разместит по нескольким параллельным линиям ряды нимф и фавнов: он потребует, чтобы все нимфы стояли в одинаковом положении в чтобы руки фавнов были подняты на равную высоту: в своем распределении он остережется поставить пять нимф по правую и семь нимф по левую сторону. Это нарушило бы старые правила оперы; но за то он создаст из сцены действия, которая должна быть полна огня, холодное и размеренное упражнение.

Брюзгливые критики, недостаточно сведущие в искусстве для того, чтобы судить об его воздействии, скажут, что в этой сцене следует показать только две картины: желание фавнов и страх нимф. Но сколько различных оттенков в этом страхе и в этом желании: сколько противоположений, сколько усилений и ослаблений следует соблюсти, чтобы из этих двух чувств возникло множество картин, одна оживленнее другой.

Страсти, будучи одинаковыми у всех людей, различаются только по мере чувствительности последних: они действуют сильнее или слабее на одних, нежели на других, и прорываются наружу с большей или меньшей силой и стремительностью. Установив это положение, которое природа ежедневно подтверждает,

надо разнообразить положения, вносить оттенки в выражение, и тогда пантомимное действие каждого персонажа перестанет быть однообразным. Тот окажется верным подражателем и отличным художником, кто внесет разнообразие в выражение голов и придаст некоторым фавнам свирепость, одним — меньше Запальчивости, другим—более нежный вид, третьим, наконец, нечто сладострастное, что успокаивало бы или усиливало испуг нимф. Рисунок этой картины естественно предопределяет композицию другой; я вижу нимф, колеблющихся между удовольствием и страхом, я вижу других, живописующих мне своими разнообразными положениями различные переживания, которыми волнуется их душа: эти более горды, чем их подруги, а у тех страх перемешан с любопытством, что придает большую прелесть картине; такое разнообразие тем более пленительно, что оно отображает природу. Итак, согласитесь, сударь, что симметрия должна быть навсегда изгнана из действенного танца.

Я спрошу у всех, кто не отделался от привычных предрассудков: найдут ли они симметрию в стаде, убегающем от смертоносных волчьих зубов, или у крестьян, бросающих свои поля и деревушки, дабы избежать жестокости преследующего их неприятеля? Конечно, нет; но искусство состоит в умении скрывать искусство. Я вовсе не проповедую

беспорядок и замешательство; напротив, я хочу, чтобы правильность была в самой неправильности, я хочу видеть замысловатые группы, сильные, но всегда естественные положения, способ сочинения, который скрывал бы от глаз труд сочинителя. Что же касается фигур, они могут нравиться только тогда, когда представлены быстро и нарисованы со вкусом и изяществом.

О ПРАВИЛАХ СОЧИНЕНИЯ БАЛЕТОВ

Не могу воздержаться, сударь, от порицания тех балетмейстеров, которые со смешным упорством требуют, чтобы танцовщики и танцовщицы следовали их примеру и соразмеряли свои движения и положения, глядя на них. Не помешает ли столь страннре требование развитию естественной грации исполнителей и не заглушит ли оно свойственное им чувство выразительности?

Это правило кажется мне тем более опасным, что редко удается найти балетмейстеров, обладающих просвещенным и верным вкусом; среди них так мало актеров, которые владели бы искусством выражать жестами душевные переживания. Столь трудно, говорю я, отыскать среди них Батиллов и Пиладов, что я не могу не осудить всех тех, которые в силу самомнения требуют, чтобы им подражали; если они сами чувствуют вяло, то и выражения их слабы; их жесты будут холодны, их лица бесхарактерны, их положения

бесстрастны. Не введешь ли танцовщиков в заблуждение, показывая им посредственные образцы, не погубишь ли свое произведение, заставляя неуклюже выполнять его? да и можно ли дать твердые правила пантомимному действию? разве жесты не являются творением души и верными истолкователями ее порывов?

Рассудительный балетмейстер должен в этом случае сделать то, что делает большинство поэтов, которые, не имея ни дарований, ни голоса, пригодного для декламации, заставляют читать свою пьесу и всецело полагаются на умение актеров сыграть ее. Они присутствуют, скажете вы, на репетициях: согласен, но они дают не правила, а советы. «Мне кажется, эта сцена передана слабо; вы не вкладываете достаточной выразительности в такую то другую: вы играете недостаточно живо, а в картине, вытекающей из этого положения, я желал бы еще чего-нибудь другого». Вот что говорит поэт; следуя его примеру, балетмейстер должен повторять сцену действия до тех пор, пока, наконец, исполнители не достигнут мгновения, когда проявится естественность, врожденная всем людям; мгновение драгоценное, появляющееся всегда с такой же силою, как и правдивостью, если только оно вызвано чувством.

Хорошо сочиненный балет есть живая картина страстей, нравов, обычаев, обрядов и ко-

стюмов всех народов; следовательно, он должен быть пантомимным во всех жанрах и говорить душе, обращаясь к глазам: но если он лишен выразительности, потрясающих картин, сильных положений, то он останется холодным, однообразным зрелищем. Этот вид сочинений не терпит посредственности: подобно живописи он требует совершенства, которого трудно достигнуть, так как он. подчинен точному подражанию природе; не легко, чтобы не сказать невозможно, уловить обманчивую истину, которая скрывает от зрителя иллюзию и в один миг переносит его в то место, где должно было бы происходить событие, приводящее его душу в то самое состояние в котором она была бы, если бы он видел реальное действие, представляемое искусством только в подражании. Какой точностью нужно обладать, чтобы не оказаться выше или ниже того предмета, которому хотят подражать. Слишком украшать свой образец столь же опасно, как и обезображивать его: оба недостатка одинаково мешают достижению сходства; один преувеличивает, другой принижает природу.

Являясь сценическими представлениями, балеты должны объединять отдельные части драмы. Сюжеты, изображаемые танцевально, в большинстве случаев лишены смысла и представляют собой лишь безпорядочное нагромождение плохо скроенных и неприятно развер-

нутых ецен. Вообще необходимо подчиняться определенным правилам. Любой балетный сюжет должен иметь свою экспозицию, завязку и развязку. Успех этого вида зрелища отчасти зависит от удачного выбора сюжетов и их разработки.

Несомненно, искусство пантомимы более ограничено в наши дни, нежели в царствование Августа. Есть множество вещей, которые не могут быть выражены вразумительно посредством жестов. Все, что называется спокойным диалогом, не подходит для пантомимы. Если сочинитель не умеет удалить из своего сюжета то, что ему кажется холодным и однообразным, его балет не произведет никакого впечатления. Если зрелище г. Сервандони не имело успеха, то это произошло не из-за недостатка жестов, ибо руки его актеров не оставались в бездействии; тем не менее пантомимные представления его были холодны, как лед: полтора часа движений и жестов едва доставляли одно интересное для живописца мгновение.

Диана и Актеон, Диана и Эндимион, Аполлон и Дафна, Титон и Аврора, Ацис и Галатея, так же как и все сюжеты подобного рода, не могут снабдить действенный балет интригой, без помощи истинно поэтического гения. Телемах на острове Калипсо являет более широкий план и составит сюжет прекрасного балета, если только сочинитель

сумеет удалить из поэмы все, что не пригодно для живописца, если он заставит Ментора появиться кстати и уведет его со сцены в тот момент, когда он может охладить действие.

Если вольности, ежедневно допускаемые в театральных произведениях, не могут простираться до того, чтобы заставить танцевать Ментора в балете «Телемак» ⁶⁸), то это более чем достаточная причина для того, чтобы сочинитель пользовался этим персонажем с большой осторожностью. Не танцуя, он становится чуждым балету. Его выразительность, лишенная прелестей, которые танец придает жестам и положениям, кажется менее одушевленной, менее горячей и, следовательно, менее интересной. Великим талантам позволено делать нововведения, нарушать обычные правила и пролагать новые пути, когда они ведут искусства к совершенствованию.

В танцевальном представлении Ментор может и должен действовать танцуя: это не нарушит ни истины, ни правдоподобия, если только сочинитель сумеет создать танец и выразительность, подходящие по своему жанру к его характеру, возрасту и должности. Думаю, сударь, что я отважился бы на это предприятие, и из двух зол избегнул бы худшего, т.-е. скуки, которой не место на сцене.

Весьма важный недостаток—это желание соединять противоположные жанры ⁶⁴) и смешивать возвышенное (le sé rieux) с ко-

мическим, благородное с низким, учтивое с шутовским. Эти грубые, но общие для многих балетмейстеров ошибки, вскрывают посредственность ума: они обнаруживают дурной вкус и невежество сочинителя. Характер и жанр балета не должны искажаться противоположными по. жанру и характеру эпизодами: метаморфозы, превращения и перемены, обычно применяемые в английских пантомимах танцовщиками на канате, не могут быть использованы в благородных сюжетах: повторение по два и по три раза тех же явлений — составляет другой недостаток; эти повторения сцен охлаждают действие и делают сюжет скудным.

Разнообразие является несомненно одной из существенных частей балета; события и картины, им вызываемые, должны быстро следовать друг за другом; если действие не развивается быстро, если явления растянуты, если пламя не перебрасывается равномерно повсюду, если оно не усиливается по мере того, как развертывается интрига, то план плохо задуман и плохо составлен; он грешит против театральных правил, и исполнение не несет с собою иных впечатлений, кроме скуки.

Поверите ли вы, сударь, что я видел четыре одинаковых сцены в одном сюжете: я видел, что мебель составляла изложение, завязку и развязку одного большого балета; я видел, наконец, присоединение шутовских

событий к благороднейшему и сладострастному действию, которое, однако, происходило в местности, почитаемой всей Азией; не оскорбляют ли подобные бессмыслицы хорошего вкуса? Что касается меня, то я не особенно удивился бы этому, если бы не знал достоинства сочинителя; это меня почти убедило, что в столице зрители снисходительнее, чем где бы то ни было.

Всякий сложный и пространный балет, изображающий неотчетливо и запутанно представляемое им действие, интригу которого я не могу разгадать иначе как с программой в руках, всякий балет, плана коего я не почувствую, и который не вскроет мне изложения, завязки и развязки, останется, по моему мнению, только простым танцевальным дивертиссментом, более или менее хорошо исполненным, который весьма мало затронет меня, ибо он будет лишен действия и интереса.

Но танец в наши дни прекрасен; он может, скажут мне, пленять и нравиться, даже при отсутствии ума, коим вы хотели бы видеть его украшенным. Я соглашусь, что техническое исполнение этого искусства доведено до высшей степени совершенства, прибавлю также, что подчас оно грациозно и благородно, но все это составляет только часть тех достоинств, которыми оно должно обладать.

Непринужденность и блистательность в сочетаниях па, равновесие, устойчивость, бы-

строта, легкость, точность и противоположение рук и ног — вот что я называю техникой танца. Если гений не управляет всеми Этими движениями, а чувство и выразительность не придают им силы, способной меня тронуть и заинтересовать, то я хвалю проворство, восхищаюсь человеком-машиной, воздаю должное его силе и подвижности: но он не заставляет меня испытать волнение, он не трогает меня и вызывает во мне не больше переживаний, чем слова, размещенные следующим образом: Плаха... а... злодеяние... не... постыдно. Между тем эти слова, размещенные портом, составляют следующий прекрасный стих графа Эссекс ⁶⁵): «Постыдно злодеяние, а не плаха». Из этого сравнения следует сделать вывод, что танец содержит в себе все, что необходимо для прекрасного языка, и что знать один только его алфавит еще недостаточно. Пусть гениальный человек разместит буквы, образует и свяжет слова, — тогда танец перестанет быть немым, он заговорит сильно и энергично; тогда балеты разделят с лучшими театральными произведениями славу и умение волновать и трогать, вызывать слезы, веселить, пленять и нравиться в менее серьезных жанрах. Танец, украшенный чувством и руководимый талантом, добьется, наконец, вместе с похвалами и одобрений, которые вся Европа расточает живописи и поэзии, славных почестей, коими награждаются эти искусства.