Глава XI. Ночью Батурин долго не мог уснуть

Ночью Батурин долго не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, все время раздумывая над тем, что услышал сегодня от Лысенко.

Батурин уважал Лысенко, как родного отца, и готов был верить его словам, что Шлыков — не предатель. Но в глубине души жило сомнение: как мог старый рабочий, большевик взять на себя такую страшную, такую неблагодарную роль?..

«Слов нет, — думал Батурин, — Мишка с ребятами зарвался. Надо было удержать ребят…»

Тревожно было на сердце у Батурина.

Еще было темно, когда раздался резкий стук в калитку. Послышалась громкая ругань.

«Пришли… Обыск!..»

Батурин вскочил, пытаясь еще раз вспомнить: все ли дома в порядке, не осталось ли чего-нибудь подозрительного…

Стук повторился. Младший брат Батурина, пятнадцатилетний Виктор, бросился было к двери.

— Подожди, Витя. Я сам.

В калитку колотили чем-то тяжелым… Проснулась маленькая дочурка Батурина, заплакала. Мать прижала ее к груди, пытаясь успокоить.

— Петя, что это?.. За тобой?

Не отвечая, Батурин вышел во двор.

— Открывай! — зло кричал кто-то. — Открывай!..

Батурин не торопясь отодвинул засов. Глаза резанул яркий луч электрического фонарика. В полосе света Батурин увидел направленное на него дуло револьвера.

— Руки вверх! Где хозяин? [400]

Батурин поднял свою единственную руку.

— Вторую поднимай!.. Стрелять буду!

— Втором мне уже не поднять, — спокойно отвечал Батурин. — Вторую я на войне потерял. Что вам надо?

— Веди в хату. Быстро! — пропуская Батурина вперед и толкая его дулом револьвера в спину, крикнул немец.

Обыск длился долго. Жандармы все перетрясли, выбросили из комода белье, внимательно перелистали книги. Батурин, улучив минуту, шепнул брату:

— Утром разыщи на комбинате Лысенко и расскажи обо всем. Но так, чтобы никто не видел и не слышал…

Витя молча кивнул головой.

Ничего не найдя, жандармы ушли и увели с собой Батурина.

Мальчик готов был сейчас же бежать к Лысенко. Но за окнами едва брезжил рассвет, к тому же Витя понимал, что теперь он единственный мужчина в доме: надо успокоить мать, жену брата и хоть немного прибрать в квартире после учиненного жандармами разгрома.

Стараясь подражать брату, он говорил спокойно:

— Слезами горю не поможешь, мама. Не плачь.

Когда совсем рассвело, Витя сказал матери:

— Мама, мне надо уйти, по делу… Петя велел. Ты не волнуйся. Приляг. Я — мигом. Через два часа буду дома.

Но, как только он открыл калитку, перед ним вырос квартальный полицейский.

— Куда? Марш в хату!

Войдя в дом, полицай грозно заявил:

— Зря носу не показывать на улицу! И никому ни слова о том, что было ночью. Если соседи спросят, отвечать: уехал, а куда — не знаем. Понятно? Иначе всех в лагерь запрячу.

Оглядев комнату, полицай увидел на буфете баночку с медом и сунул ее в карман.

— Приду — проверю. И запомните: не болтать и по улице не шляться!

Уходя, он сдернул с вешалки теплый шарф, обмотал им шею и вышел, громко хлопнув дверью.

Как только за полицаем закрылась калитка, Витя побежал к воротам. Он дождался, когда полицай свернул в переулок, и вышел на улицу. Ему хотелось побежать. Но он нарочно шел медленно, чтобы не привлекать к себе внимания.

У одного из перекрестков остановилась легковая машина. [401] Как только Витя поравнялся с ней, дверца открылась, и шофер, в форме немецкого солдата, спросил:

— Мальчик, это что за улиц? Куда я заехал?

Шофер говорил на русском языке с сильным акцентом, но акцент этот не был похож на немецкий.

— Это Покровка, — смело ответил Витя. — А вам куда надо?

— Комбинат Главмаргарин. Далеко?

— Далеко. На другом конце города.

— Дорогу знаешь?

— Как не знать? Каждый знает.

— Садись. Будешь показывать.

Витя чуть не вскрикнул от радости. Вот удача так удача: на машине он быстро домчится до комбината. Быть может, ему даже удастся въехать в ворота, а там уж он легко разыщет Лысенко.

Водитель оказался словоохотливым: рассказал, что он словак, год назад призван в немецкую армию и работает шофером у господина советника полевой жандармерии. Начальник послал его заправиться бензином, и он заблудился в незнакомом городе и боится, что господин советник будет ругать его за опоздание.

Витя насторожился. Как раз полевые жандармы увели Петю. Может быть, шофер знает что-нибудь о брате? И мальчик, стараясь сдержать в голосе дрожь, спросил:

— Вы что же, и арестованных возите?

Словак ответил, что нет, не возит, — слава богу, этой неприятной работой ему не приходится заниматься. Но машина господина советника стоит во дворе жандармского управления, и шоферу частенько случается видеть, как приводят арестованных. Да и сегодня на рассвете доставили одного безрукого…

— Безрукого? — невольно вырвалось у Вити. — В сером стеганом ватнике?

Шофер, прищурившись, взглянул на мальчика.

— А ты откуда знаешь? Твой знакомый?

— Нет, нет, я так просто спросил…

К счастью для Вити, машина уже подъехала к комбинату и шофер прекратил расспросы. Он предъявил пропуск, машина въехала в ворота и остановилась.

Витя открыл дверцу, хотел было незаметно ускользнуть, но чья-то рука схватила его за ворот. Мальчик поднял глаза. Перед ним стоял маленького роста, тщедушный немец, с лицом, [402] сморщенным, как сухой гриб. Он что-то сердито и визгливо кричал.

Витя готов был ударить этого противного карлика, но вовремя удержался: «Надо все стерпеть, — подумал он, — лишь бы увидеть Лысенко…»

Шофер выскочил из машины. Вытянувшись перед немцем, он что-то быстро говорил ему. Должно быть, объяснял, как мальчик очутился в машине.

Немец выпустил Витю и оглянулся. Невдалеке стояла группа рабочих — они хмуро смотрели на него. Немец порылся в кармане и, криво улыбаясь, протянул Вите денежную марку.

Мальчик машинально взял бумажку. Но вдруг вся кровь прилила к его лицу. Он швырнул марку под ноги немцу и бросился в сторону.

Витя услышал за собой визгливый крик немца. Впереди стоял высокий штабель досок. Мальчик спрятался за него… Все было тихо кругом. Через минуту он выглянул: немца уже не было, машина выезжала из ворот…

…Жандармы вели Батурина по безлюдным улицам. На востоке чуть розовело небо. В этот ранний утренний час, когда улицы пустынны, город показался Батурину особенно чистым и красивым. Он шел по знакомым улицам и с тоской думал о том, доведется ли ему еще когда-нибудь увидеть эти дома, сады, бульвары…

Батурина сопровождали восемь жандармов.

«Важной персоной считают», — подумал он.

О семье он не беспокоился. Он был уверен: Витя разыщет Лысенко, и тот поможет семье… «Но кто же предал?..» На одно мгновенье мелькнула мысль: «Не Шлыков ли? Нет, не может быть!..»

* * *

Жандармы подошли к центру города. Здесь, на углу Красной и улицы Пушкина, стоял большой трехэтажный дом под № 33, облицованный светлыми метлахскими плитками. После захвата немцами Краснодара в нем разместилась краевая полиция, но недавно в Краснодар из Майкопа переехало управление полевой жандармерии и заняло этот дом.

«Вот куда ведут, — подумал Батурин. — Плохо: отсюда живым не выйдешь…»

Жандармы вошли через ворота на широкий асфальтированный двор. В глубине его под навесом стояли машины. Одна из них выехала на середину двора. Около нее возился шофер в форме немецкого солдата. [403]

Конвоиры остановились. Жандарм вошел в здание доложить о приводе арестованного. Батурин почувствовал на себе внимательный взгляд. Обернувшись, он увидел шофера, возившегося у машины. По внешнему виду водитель не был похож на немца. И Батурин уловил в его взгляде сочувствие и жалость.

Жандарм вернулся и коротко бросил:

— В подвал!

Широкая лестница вела глубоко под землю. Крутой поворот влево, и перед Батуриным массивная железная дверь. Конвоир постучал. Хриплый голос за дверью спросил:

— От кого?

— От капитана Вагнера.

Дверь открылась. Батурин очутился в длинном пустом коридоре. По обе стороны — наглухо закрытые двери.

Подошел надзиратель и внимательно оглядел арестованного.

Жандарм что-то сказал надзирателю.

— За мной! — приказал тот, обращаясь к Батурину. Они довольно долго шли по коридору, потом остановились перед дверью. Щелкнул ключ в замке. Заскрипели петли. Надзиратель толкнул Батурина в спину. Дверь захлопнулась.

Первое мгновение Батурин ничего не мог разобрать. Через узкую щель почти под самым потолком еле пробивался слабый предутренний свет. В камере стоял полумрак. Батурин шагнул вперед и сразу же наткнулся на кого-то, лежащего на полу.

— Тише, черт… По людям ходишь…

Сказавший это со стоном поднялся. Батурин увидел перед собой обезображенное, все в кровоподтеках лицо.

— Дай-ка я на тебя погляжу, хлопец… Нет, не наш. Городской?

— Из Краснодара. А вы?

— Из разных мы мест… Станичники. Ну, что ж, располагайся. Только лечь у нас негде. Тут и сесть-то трудненько: полна коробочка…

Когда совсем рассвело и глаза Батурина привыкли к полумраку, он внимательно оглядел камеру. Она действительно была переполнена сверх всякой меры. Вплотную друг к другу сидели на полу седобородые казаки, молодые хлопцы, женщины с грудными ребятами. Слышались стоны. Кто-то бредил. В углу плакал ребенок. В камере было душно, дышалось с трудом. Над головами низко навис грязный сводчатый потолок, как крышка громадного бетонного гроба… [404]

Весь день просидел Батурин на каменном полу камеры. Ночью загремел засов, в коридоре выкрикнули его фамилию. Сидевшие на полу посторонились.

В коридоре Батурина ждали два жандарма. В руках у них были револьверы.

Батурина повели по лестнице наверх, потом по двору, потом опять по каким-то коридорам. Наконец жандармы остановились у плотно закрытой двери. Один из них осторожно постучал.

— Нельзя! — раздалось за дверью.

Ждали минут пять. Дверь неожиданно открылась. Из нее в коридор вышли жандармы и между ними… Гриша из батуринской бригады! Его лицо было разбито. Крупными каплями стекала кровь на порванную рубашку. Он шатался, как пьяный.

Гриша первым узнал Батурина, бросился было к нему. Но жандармы рванули его в сторону, и Гриша так ничего и не успел сказать.

— Давай сюда! — раздался за дверью голос.

Переступив порог, Батурин увидел посреди комнаты большой белый стол с массивными ножками. Крышка стола была залита кровью.

Батурин вздрогнул. Почувствовал, как задрожали колени…

Но он быстро овладел собой и уже спокойно посмотрел на немца-лейтенанта, стоявшего по другую сторону стола.

Батурину невольно вспомнилось: вот точно такие же глаза, маленькие, заплывшие, злые, видел он однажды у дикого кабана во время охоты в предгорьях…

— Ну-с, господин Батурин, — заговорил немец, растягивая слова, — ваши друзья многое рассказали. Мне известно почти все. Надеюсь, с вами мы быстро закончим: надо выяснить одно маленькое недоразумение. Тем более, что и вам, очевидно, хочется поскорее домой: у вас семья — мать, жена, маленькая дочь, брат.

— Спрашивайте…

— Вот и прекрасно!.. Вы работаете начальником механических мастерских на комбинате и выполняете заказ по восстановлению компрессорного отделения?

— Да, — Батурин утвердительно кивнул головой.

— Зачем вы прятали готовые детали?

— Мы их не прятали, мы просто хотели, чтобы у нас всегда оставался запас готовых деталей. [405]

— Похвально! А почему же вы так хранили свои запасы, что нам только с большим трудом удалось их обнаружить?

— Мы работали для гидрозавода и боялись, как бы другие заводы не взяли их у нас.

— А не кажется ли вам, господин Батурин, что это похоже на саботаж? Вы делали детали, прятали их и опять делали новые.

— Какой же это саботаж? Мы работали добросовестно, времени не теряли…

— Добросовестно? А кто вас учил так «добросовестно» работать?

— Никто. Мы сами…

— Сами? — неожиданно крикнул немец. — Сами? Вы что же, сговорились, мерзавцы?

«Молодцы ребята, не выдали!» — пронеслось в голове Батурина, и он даже чуть заметно улыбнулся.

— Смеешься? — снова заорал лейтенант. — Посмотрим, как ты сейчас будешь смеяться… Привязать!

Батурина схватили, бросили на стол. Проволокой прикрутили ноги и руки к ножкам стола, захлестнули шею проволочной петлей и привязали к четвертой ножке.

— Накачать его! Соли не жалеть!

Один из немцев принес небольшой насос и сунул в ноздри Батурина наконечники довольно длинных резиновых трубок, тянувшихся от насоса. Другой зачерпнул в ведре густой рассол, добавил в него еще горсть соли, помешал и влил в насос. Захлопнул крышку, завинтил какой-то винт и начал качать насос.

Батурин почувствовал, как тепловатый рассол льется ему в горло. Это было мучительно. Подступила тошнота. Давясь и захлебываясь, Батурин рванулся, но проволочные путы крепко держали его. Немцы смеялись. Стрелка манометра медленно ползла вверх. В стеклянной трубочке колебался, плавно опускаясь, водяной столб.

Батурин почувствовал резкую боль: живот его раздувался.

— Довольно! — приказал лейтенант. — Свести его вниз погреться.

Немцы потащили обессиленного Батурина в коридор.

Камера, куда бросили его, была темная, узкая, с низким потолком. От одной стены до другой тянулась толстая труба, пышущая жаром.

Батурин упал на бетонный пол, больно ударился обо что-то головой и потерял сознание. [406]

Когда Батурин очнулся, первое, что он ощутил, — это была нестерпимая жара. Было так жарко, будто его бросили в раскаленную печь. В висках стучало. Внутренности жгло огнем. Широко раскрыв рот, Батурин старался поймать хоть каплю свежего воздуха, но, казалось, в этой камере нет воздуха. Мучительно хотелось пить.

— Воды!.. Братцы!.. Воды!.. — прохрипел кто-то рядом с Батуриным.

Батурин повернулся, хотел было подползти к соседу, но снова потерял сознание. Он то приходил в себя, то снова проваливался в душную темноту. Он видел перед собой воду, много воды. Он купается в Кубани, пригоршнями пьет холодную прозрачную воду…

* * *

Когда Батурин окончательно пришел в себя, все его тело ныло. На лице запеклась кровь: видно, он разбил голову, падая на пол. Живот опал, но до него нельзя было дотронуться: казалось, внутри все было сожжено…

Загремел засов. Щелкнул дверной замок. В открытую дверь вместе с лучом фонаря ворвался свежий воздух. Голова закружилась…

— Вот этот! — услышал Батурин.

Его подняли, поставили на ноги и повели по коридору. Потом вывели во двор.

Стояла прохладная темная ночь. Ночной воздух освежил Батурина. Только внутри все по-прежнему горело и все так же мучила жажда.

Его снова ввели в какой-то коридор. Наверху, под самым потолком, тускло горели электрические лампочки. И вдруг Батурин увидел: открылась дверь, и из нее вышел… Петр Евлампиевич Бутенко. Он шел свободно, без конвоя, с маленьким чемоданчиком в руке.

Вначале Батурин решил, что ему почудилось; нет, это был Бутенко с комбината — механик точных приборов — в обычной своей замасленной спецовке, худой, сутулый, с длинными волосами, делавшими его похожим на художника.

Когда Бутенко поравнялся с Батуриным и глаза их встретились, Батурину показалось: Бутенко ободряюще улыбнулся. И все же сердце у Батурина тревожно колотилось: «Кто же Бутенко — враг или друг?..»

— Давай сюда! — раздался знакомый голос лейтенанта.

Батурина втолкнули в комнату, ту самую, где недавно его [407] накачивали рассолом. И первое, что увидел механик, было ведро воды. Оно стояло на полу перед столом.

— Вам хочется пить, господин Батурин? — насмешливо спросил немецкий лейтенант. Как и в прошлый раз, он стоял у стола, держа руки в карманах. — Вам хочется пить, господин Батурин? — повторил он. — Вот полюбуйтесь — вода чистая, холодная, без рассола. Если вы готовы быть сегодня более разговорчивым, чем в позапрошлую ночь, — пейте на здоровье… Ну, так как же? Согласны?

Батурин собрал всю свою волю, провел языком по пересохшим, растрескавшимся губам.

— Нам не о чем говорить…

— Вы правы: нам не о чем долго говорить. Я хочу от вас только фамилию того, кто посоветовал вам прятать готовые детали. Только фамилию! Тогда вы вдоволь напьетесь воды и я отпущу вас домой. Я не сомневаюсь — вы скажете мне эту фамилию: не такие, как вы, становились у меня разговорчивыми! И поэтому я готов дать вам аванс… Воды! Полкружки! — приказал он солдату.

Какое это было наслаждение — пить воду! Зубы стучали о края кружки. Тонкая струйка стекала по подбородку. И вода казалась такой драгоценной, что было жалко каждую каплю.

Три-четыре глотка — кружка опустела, но жажда не утихла. Пожалуй, пить хотелось даже еще сильней. Батурин поднял глаза. Лейтенант продолжал улыбаться. Ему, видно, доставляло удовольствие наблюдать за мучениями механика. И снова Батурин собрал всю свою волю и спокойно посмотрел в лицо немца.

— Еще хотите, господин Батурин?

— Нет… не хочу…

— Скоро же вы оправились! Ну, что же, тем лучше. Итак, фамилия того, кто руководил вами?

— Я не скажу ничего другого, кроме того, что уже сказал.

— Скажешь! — заорал немец. — Скажешь! Эй, раздеть его!

Подбежали два немецких солдата, повалили Батурина на стол, стащили с него сапоги и снова привязали к столу. Один из немцев начал было присоединять электропровода к его ногам, как неожиданно зазвонил телефон на столе лейтенанта,

Немец назвал в трубку свою фамилию. Голос его мгновенно изменился — стал почтительным и приторно сладким. Солдаты замерли, склонившись над Батуриным, стараясь не дышать.

Телефонный разговор кончился, лейтенант сказал «слушаю-с» и положил трубку. [408]

— Твое счастье, что мне сейчас некогда. Но мы еще увидимся! Советую на досуге подумать… Отвести его обратно! Быстро!

Солдаты подхватили Батурина под руки и вытащили из комнаты. Снова они шли по коридору, по двору, снова по коридору. И, наконец, все та же горячая камера… И опять кружилась голова, мутился рассудок, и перед глазами по-прежнему стояла полноводная широкая Кубань. Кто-то бредил рядом… Батурин вскоре потерял всякое представление о времени…

Очнулся он в коридоре: всех, кто был в камере, немцы неожиданно выбросили из нее. Немцы торопились: должно быть, готовили место для новых «жильцов».

Прохладный воздух коридора освежил Батурина. Его перевели в общую камеру. И тут ему повезло: вскоре всех, кто сидел в этой камере, повели в уборную.

Батурин припал к водопроводному крану. Как вкусна была вода! Батурин пил, пил, не отрываясь, и никак не мог напиться досыта. Громадным усилием воли он заставил себя оторваться от крана…

В камеру он вернулся значительно окрепшим: уже не так мучила жажда, утихли резкие боли в желудке.

И вдруг снова открылась дверь. Грубый голос крикнул:

— Батурин! Выходи!

Неужели опять на допрос?.. На этот раз механика повели в другой конец коридора и втолкнули в полутемную камеру.

В тусклом свете слабой лампочки, висевшей под самым потолком, Батурин разглядел смутные силуэты людей. И вдруг они, эти люди, бросились к нему. Они обнимали его, радостно и горячо шепча:

— Петька!.. Батурин!.. Живой!..

Только тут механик понял, что это были его ребята, все шестеро батуринцев. И никого постороннего. Только свои!

Они улеглись на полу, тесно прижавшись друг к другу, и, возбужденные неожиданной встречей, перебивая друг друга, шепотом рассказывали о том, как их пытали. Батурин вглядывался в истомленные лица товарищей и радостно улыбался: друзья снова вместе, и все выстояли — ни один не проговорился, не предал.

Но все-таки кто же донес на них? Батурин рассказал о своей встрече с Бутенко. Мнения разделились. Одни считали, что Бутенко — изменник, подосланный Шлыковым и продавшийся немцам: иначе почему же ночью, как свой человек, свободно [409] ходит он по коридорам жандармского управления? Другие, наоборот, как утопающий за соломинку, ухватились за Бутенко: он — наш, его Лысенко послал разведчиком к немцам…

Батурин готов был принять эту версию: он запомнил взгляд Бутенко там, в коридоре — ласковый, обнадеживающий. Механик готов был охотно поверить, что Бутенко — друг, что он мог попасть к жандармам только по заданию Лысенко. Но какое это было задание?..

Батурин мучился в догадках. Единственное, что было ему ясно: их посадили в одну камеру — и это плохо. Допросы кончены. Немцы их не выпустят живыми…

Только бы не опоздал Лысенко, если он действительно задумал спасти их!..