Вигилия первая. Злоключения студента Ансельма

Злоключения студента Ансельма... - Пользительный табак конректора

Паульмана и золотисто-зеленые змейки.

В день вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черные ворота в

Дрездене стремительно шел молодой человек и как раз попал в корзину с

яблоками и пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и

попал столь удачно, что часть содержимого корзины была раздавлена, а все

то, что благополучно избегло этой участи, разлетелось во все стороны, и

уличные мальчишки радостно бросились на добычу, которую доставил им ловкий

юноша! На крики старухи товарки ее оставили свои столы, за которыми

торговали пирожками и водкой, окружили молодого человека и стали ругать

его столь грубо и неистово, что он, онемев от досады и стыда, мог только

вынуть свой маленький и не особенно полный кошелек, который старуха жадно

схватила и быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружок торговок; но

когда молодой человек из него выскочил, старуха закричала ему вслед:

" Убегай, чертов сын, чтоб тебя разнесло; попадешь под стекло, под

стекло!.." В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное,

так что гуляющие с удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала

смех разом замолк. Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и

вовсе не понял странных слов старухи, но почувствовал невольное содрогание

и еще более ускорил свои шаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров

любопытной толпы. Теперь, пробиваясь сквозь поток нарядных горожан, он

слышал повсюду говор: " Ах, бедный молодой человек! Ах, она проклятая

баба! " Странным образом таинственные слова старухи дали смешному

приключению некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием

на человека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду

высокого роста юноши и его благообразного лица, выразительность которого

усиливалась затаенным гневом, охотно извиняли его неловкость, а равно и

его костюм, весьма далекий от всякой моды, а именно: его щучье-серый фрак

был скроен таким образом, как будто портной, его работавший, только

понаслышке знал о современных фасонах, а черные атласные, хорошо

сохранившиеся брюки придавали всей фигуре какой-то магистерский стиль,

которому совершенно не соответствовали походка и осанка.

Когда студент подошел к концу аллеи, ведущей к Линковым купальням, он

почти задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смел поднять глаза,

потому что ему все еще представлялись яблоки и пирожки, танцующие вокруг

него, и всякий дружелюбный взгляд проходящей девушки был для него лишь

отражением злорадного смеха у Черных ворот. Так дошел он до входа в

Линковы купальни; ряд празднично одетых людей непрерывно входил туда.

Духовая музыка неслась изнутри, и все громче и громче становился шум

веселых гостей. Бедный студент Ансельм чуть не заплакал, потому что и он

хотел в день вознесения, который был для него всегда особенным праздником,

- и он хотел принять участие в блаженствах линковского рая: да, он хотел

даже довести дело до полпорции кофе с ромом и до бутылки двойного пива и,

чтобы попировать настоящим манером, взял денег даже больше, чем следовало.

И вот роковое столкновение с корзиной яблок лишило его всего, что при нем

было. О кофе, о двойном пиве, о музыке, о созерцании нарядных девушек -

словом, обо всех грезившихся ему наслаждениях нечего было и думать; он

медленно прошел мимо и вступил на совершенно уединенную дорогу вдоль

Эльбы. Он отыскал приятное местечко на траве под бузиною, выросшей из

разрушенной стены, и, сев там, набил себе трубку пользительным табаком,

подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Около него плескались и

шумели золотистые волны прекрасной Эльбы; за нею смело и гордо поднимал

славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, который опускался на

цветущие луга и свежие зеленые рощи; а за ними, в глубоком сумраке,

зубчатые горы давали знать о далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед

собою, студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец

выразилась громко в следующих словах: " А ведь это верно, что я родился на

свет для всевозможных испытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я

никогда не попадал в бобовые короли, что я ни разу по угадал верно в чет и

нечет, что мои бутерброды всегда падают не землю намасленной стороной, -

обо всех этих злополучиях я не стану и говорить; но не ужасная ли это

судьба, что я, сделавшись наконец студентом назло всем чертям, должен

все-таки быть и оставаться чучелом гороховым? Случалось ли мне надевать

новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать на нем скверного жирного

пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не к месту вбитый

гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудь

господину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда

или я сам не спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не

приходилось ли мне уже и в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке

определенную подать от трех до четырех грошей за разбитые горшки, потому

что черт несет меня прямо на них, словно я полевая мышь? Приходил ли я

хоть раз вовремя в университет или в какое-нибудь другое место? Напрасно

выхожу я на полчаса раньше; только что стану я около дверей и соберусь

взяться за звонок, как какой-нибудь дьявол выльет мне на голову умывальный

таз, или я толкну изо всей силы какого-нибудь выходящего господина и

вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпу неприятностей.

Боже мой! Боже мой! Где вы, блаженные грезы о будущем счастье, когда я

гордо мечтал достигнуть до звания коллежского секретаря. Ах, моя

несчастная звезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю,

что тайный советник, которому меня рекомендовали, терпеть не может

подстриженных волос; с великим трудом прикрепляет парикмахер косицу к

моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый

мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою

косичку. Я в ужасе устремляюсь за нею и падаю на стол, за которым он

завтракал за работою; чашки, тарелки, чернильница, песочница летят со

звоном, и поток шоколада и чернил изливается на только что оконченное

донесение. " Вы, сударь, взбесились! " - рычит разгневанный тайный советник

и выталкивает меня за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне

место писца? До этого не допустит моя несчастная звезда, которая всюду

меня преследует. Ну, вот хоть сегодня. Хотел я отпраздновать светлый день

вознесения как следует, в веселии сердца. Мог бы я, как и всякий другой

гость в Линковых купальнях, восклицать с гордостью: " Человек, бутылку

двойного пива, да лучшего, пожалуйста! " Я мог бы сидеть до позднего

вечера, и притом вблизи какой-нибудь компании великолепно разряженных,

прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделался бы совсем

другим человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из них спросила

бы: " Который теперь может быть час? " или: " Что это такое играют? " - я

вскочил бы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись

о лавку, в наклонном положении подвинулся бы шага на полтора вперед и

сказал бы: " С вашего позволения, mademoiselle, это играют увертюру из

" Девы Дуная", или: " Теперь, сейчас пробьет шесть часов". И мог бы хоть

один человек на свете истолковать это в дурную сторону? Нет, говорю я,

девушки переглянулись бы между собою с лукавою улыбкою, как это

обыкновенно бывает каждый раз, как я решусь показать, что я тоже смыслю

кой-что в легком светском тоне и умею обращаться с дамами. И вот черт

понес меня на эту проклятую корзину с яблоками, и я теперь должен в

уединении раскуривать свой пользительный..." Тут монолог студента Ансельма

был прерван странным шелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около

него в траве, но скоро переползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся

над его головою. То казалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то -

что это порхают туда и сюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками.

Вдруг раздался какой-то шепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно

хрустальные колокольчики. Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал,

как этот шелест, и шепот, и звон превратились в тихие, едва слышные слова:

" Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся,

качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и

вниз, - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами,

спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с

ветвями, звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы

вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей! "

И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: " Конечно, это не

что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в

очень понятных выражениях". Но в это мгновение раздался над его головой

как будто трезвон ясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и

увидел трех блестящих зеленым золотом змеек, которые обвились вокруг

ветвей и вытянули свои головки к заходящему солнцу. И снова послышались

шепот, и лепет, и те же слова, и змейки скользили и вились кверху и книзу

сквозь листья и ветви; и, когда они так быстро двигались, казалось, что

куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез свои темные листья. " Это заходящее

солнце так играет в кусте", - подумал студент Ансельм; но вот снова

зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейка протянула свою

головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел по всем его

членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, и два

чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и

неведомое доселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как

бы силилось разорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все

смотрел в эти чудные глаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах

хрустальные колокольчики, а искрящиеся изумруды посыпались на него и

обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него

тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: " Ты лежал в моей тени, мой

аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат - это моя речь, когда

любовь воспламеняет меня". Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: " Я

веял около головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь,

когда любовь воспламеняет меня". Солнечные лучи пробились сквозь облака, и

сияние их будто горело в словах: " Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не

понимал меня; жар - моя речь, когда любовь меня воспламеняет".

И, все более и более утопая во взоре дивных глаз, жарче становилось

влечение, пламенней желание. И вот зашевелилось и задвигалось все, как

будто проснувшись к радостной жизни. Кругом благоухали цветы, и их аромат

был точно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя,

уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний

луч солнца быстро исчез за горами и сумерки набросили на землю свой

покров, издалека раздался грубый густой голос: " Эй, эй, что там за толки,

что там за шепот? Эй, эй, кто там ищет луча за горами? Довольно погрелись,

довольно напелись! Эй, эй, сквозь кусты и траву, по траве, по воде вниз!

Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й! "

И голос исчез как будто в отголосках далекого грома; но хрустальные

колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельм видел,

как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку;

шурша и шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с

треском поднялся зеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и

разлетелся.