Ясунари Кавабата. Снежная страна

Поезд проехал длинный туннель на границе двух провинций и остановился на сигнальной станции. Отсюда начиналась снежная страна. Ночь посветлела.

Девушка, сидевшая по другую сторону прохода, поднялась, подошла иопустила окно рядом с Симамурой. В вагон ворвался холодный, пахнувший снегом воздух. Девушка далеко высунулась в окно и крикнула в пустоту:

—Господин начальник станции!.. Господин начальник станции!..

Неторопливо ступая по снегу, подошел человек с фонарем. На нем была меховая шапка, закрывавшая уши, и шарф до самого носа.

Неужели действительно так холодно, подумал Симамура и посмотрел в окно.

Пустынное место. Лишь вдалеке, у подножия горы, где темнота поглощала снежную белну, виднелось несколько унылых строений барачного типа, очевидно казенные дома для железнодорожников.

— Это я, господин начальник! Как поживаете?

— А-а, это ты, Йоко!.. Домой, значит, едешь... А у нас опять холода.

—Я слышала, младший брат теперь здесь, у вас, служит. Спасибо, что о нем позаботились.

—Служит, служит, да боюсь, зачахнет он здесь с тоски. Такое это уж место. Жаль, совсем ведь еще молодой парнишка.

—Совсем молодой, маленький даже. Вы уж, господин начальник, присмотрите за ним, поучите его, прошу вас!

—Ладно, присмотрю. Да он пока ничего, здоров, с работой справляется... А у нас тут скоро самая горячая пора наступит. В прошлом году такие снега были, жуть! И без конца снежные обвалы. Все поезда тут застревали. Так и стояли на путях. Жителям ближних деревень работы подвалило - они день и ночь варили рис для пострадавших.

—Господин начальник, кажется, вы очень тепло одеты? А брат писал, что до сих пор даже без жилетки ходит.

- Я-то? Тепло - на мне целых четыре кимоно. А молодым что? Как наступят холода, они, знай, сакэ тянут. А потом простужаются, валяются там... - Он махнул фонарем в сторону казенных домов.

- Как, неужели и мой брат пить начал?

- Да нет...

- Господин начальник, вы уже уходите?

- Да, к врачу мне надо. Ранен я.

- Ой, вот несчастье-то!..

Начальник станции - хоть на нем поверх кимоно было еще пальто – должно быть, не хотел задерживаться и болтать на холоде. Уже повернувшись спиной, он сказал:

- Ну, счастливо тебе доехать!

- Господин начальник, скажите, а сейчас брат не на дежурстве? – Взгляд Йоко скользнул по снегу. - Господин начальник, вы уж присмотрите за ним, умоляю вас!

Ее голос был до боли прекрасен. Казалось, он рассыпается эхом по снежной простыне ночи, но не теряет своего высокого звучания.

Поезд тронулся, а девушка не отходила от окна. Когда их вагон поравнялся с шагавшим вдоль путей начальником станции, она снова крикнула:

- Господин начальник, передайте, пожалуйста, брату, пусть в следующий выходной домой приедет...

- Хо-ро-шо!.. - во весь голос закричал начальник станции.

Йоко закрыла окно и прижала ладони к раскрасневшимся щекам. Здесь, в горном районе, на границе двух провинций, ждали снега. Три снегоочистителя стояли наготове. В туннеле с юга на север тянулась линия аварийной сигналации на случай снежных обвалов. Для расчистки снега были мобилованы пять тысяч рабочих и добровольная молодежная пожарная команда в составе двух тысяч человек.

Узнав, что младший брат Йоко служит на сигнальной станции, находящейся под угрозой обвала, Симамура почувствовал к незнакомке еще больший интерес.

Он мысленно называл ее " девушка". Он не знал, кем приходится ей мужчина, с которым она ехала, но держались они как муж и жена. Впрочем, мужчина был больной, и в таких случаях женщина обычно начинает ухаживать за своим спутником, и оба уже ведут себя без свойственной неблким людям сдержанности, и, чем больше женщина ухаживает, тем больше походят они для постороннего глаза на супружескую пару.

Но Симамура мысленно отделил ее от спутника и называл " девушка" – такое она проводила впечатление. А кроме того, он смотрел на нее по-особому, наблюдал за ней всю дорогу, и в его душе появились какие-то намеки на нежность, оттого ему и хотелось так о ней думать - " девушка".

Часа три назад Симамура, разглядывая свою левую руку, с удивлением отметил, что не он сам, а лишь рука со всей свежестью хранит воспоминание о женщине, к которой он сейчас ехал. Он, Симамура, словно бы забыл ее, она стала расплывчатой, неопределенной, и все усилия вызвать в память ее образ были тщетны. Очевидно, у рук есть своя память, и не Симамура, а только эта рука, не забывшая женского тепла, прикосновения, тянется к женщине. В умлении Симамура даже поднес к глазам руку, а потом просто так провел ею по оконному стеклу и чуть не вскрикнул от умления: на стекле возник женский глаз. Ничего особенного в этом не было, просто стекло отражало сидевшую по ту сторону прохода девушку. Но Симамура думал о другом, потому так и удивился. Раньше отражения не было - стекло запотело от парового отопления, но, когда Симамура провел по стеклу рукой, оно сразу превратилось в зеркало, потому что за окнами уже сгустились сумерки, а в вагоне горел свет.

Отразился только один глаз девушки, но и один ее глаз казался необычайно красивым. Симамура, всем своим видом образив дорожную тоску, протер ладонью все стекло.

Девушка сидела чуть склонившись вперед и сосредоточенно, почти не

мигая, смотрела на лежавшего перед ней мужчину. Ее взгляд, ее напряженные

плечи, казалось, свидетельствовали, насколько она серьезно ко всему

относится. Мужчина лежал головой к окну с согнутыми в коленях ногами,

приходившимися на уровне груди девушки. Их места в вагоне третьего класса

были не прямо напротив Симамуры, а наискось, за другими местами, и в стекле

мужчина отражался не весь.

Со своего места Симамура отлично видел сидевшую наискосок девушку, но

старался не смотреть в ее сторону, ему было неловко. Когда он садился в

поезд, красота девушки, какая-то прохладная и пронзительная, поразила его,

но в тот же миг он увидел бледную, желтую мужскую руку, сжимавшую ее руку, и

решил, что смотреть неудобно.

Отраженное в стекле лицо мужчины проводило впечатление спокойствия и

умиротворенности, может быть, только потому, что он смотрел на грудь

девушки. Да и вообще, казалось, весь он, сломленный болезнью, источал

какую-то едва заметную, но сладостную гармонию. Ему под голову был подложен

шарф, свободный конец которого прикрывал его рот и щеки, а как только он

наползал на нос, девушка, не дожидаясь просящего взгляда мужчины, мягким

движением его поправляла. Она делала это бесконечно часто и совершенно

естественно, и наблюдавший на ними Симамура почему-то приходил от этого в

раздражение. А еще она все время поправляла подол пальто, укутывавшего ноги

мужчины. И тоже естественно, без всякой нарочитости. Очевидно, она утратила

представление обо всем окружающем и вся была устремлена в никому неведомую,

свою даль. У Симамуры создалось впечатление, будто не чужое горе он видит, а

бесконечные фокусы какого-то странного сна. Может быть, потому что он видел

это отраженным в зеркальном стекле.

В глубине зеркала струился вечерний пейзаж, то есть не сам пейзаж, а

тоже его отражение, и обе отраженные картины наплывали двойным кадром, как в

кинофильме. Между фоном и действующими лицами отсутствовала какая бы то ни

было связь, пррачная иллюзорность действующих лиц и зыбкий бег пейзажа

растворялись друг в друге и создавали мистический мир символики. Это

ощущение было настолько сильным, что Симамура застыл от восторга, когда на

лице девушки вдруг вспыхнул огонек, засветившийся где-то в поле.

После захода солнца небо над далекими горами еще сохраняло бледную

розоватость и пейзаж за оконными стеклами еще не полностью расплылся во

мгле. Но у пейзажа остались только контуры, краски исчезли, и все вокруг:

горы, поля - казалось очень унылым, обыденным, лишенным каких-либо

примечательных черт. И все же была в этом пейзаже некая страстная

напряженность, как в неуловимом потоке чувств. Из-за лица девушки, конечно.

Отраженное в стекле лицо закрывало часть пейзажа за окном, но вокруг

постоянно мелькали образы вечера, и поэтому лицо казалось прозрачным. И все

же невозможно было -за непрерывного мелькания убедиться, действительно ли

прозрачно это лицо. Создавалась иллюзия, что вечерний пейзаж бежит не на

заднем плане, а прямо по лицу девушки.

В вагоне было не очень светло и зеркало было ненастоящим, оно не

отбрасывало света, не давало отчетливого ображения. И Симамура, смотревший

в зеркало, постепенно забыл о нем, он видел только девушку, плывущую в

потоке вечернего пейзажа.

Именно в этот момент на лице девушки и вспыхнул огонек. Отраженный

огонек был слабым и не погасил настоящего огонька за окном, но и тот,

настоящий, не погасил своего отражения. Огонек проплыл сквозь ее лицо,

однако не осветил его - это был холодный, далекий свет. И все же зрачок

вдруг вспыхнул в тот момент, когда огонек наплыл на отраженный в стекле

глаз, и это был уже не глаз, а прекрасный, загадочный, фосфоресцирующий

светлячок, плывущий в волнах вечерних сумерек.

Йоко не замечала, что за ней наблюдают, все ее внимание было поглощено

больным. Но если бы даже она обернулась в сторону Симамуры, она бы увидела

не свое отражение в стекле, а смотрящего в окно мужчину и все равно бы

ничего не заметила

Наблюдая украдкой за девушкой, Симамура совершенно забыл, что ведет

себя по отношению к ней не очень-то красиво. Его увлекла ирреальность

зеркала, отражавшего вечерний пейзаж.

Возможно, -за этой же ирреальности он вдруг почувствовал себя

персонажем какой-то повести и проникся еще большим интересом к девушке в тот

момент, когда она - тоже чрезвычайно серьезно - заговорила с начальником

станции.

Когда поезд отошел от станции, темнота за окнами стала непроницаемой.

Зеркало, как только исчез поток пейзажа, утратило свою магическую силу.

Правда, красивое лицо девушки все равно в нем отражалось, но в этой красоте

была прозрачная холодная ясность, несмотря на нежную заботу, проявляемую

девушкой к своему спутнику, и Симамура не стал больше протирать запотевшее

стекло.

Но любопытству Симамуры было суждено вспыхнуть еще раз: девушка и ее

спутник сошли на той же станции, что и он. Симамура даже обернулся к ним,

словно они имели к нему какое-то отношение, и его взгляд спрашивал: что же

дальше? Но он тут же устыдился своего поведения, совсем уж неприличного, да

и холодный воздух, обдавший его на платформе, подействовал отрезвляюще. Не

глядя больше в их сторону, Симамура перешел путь перед паровозом.

Когда мужчина, держась за плечо девушки, хотел тоже перейти путь,

станционный служащий взмахом руки остановил их.

Из мрака возник длинный товарный состав и скрыл их от Симамуры.

Агент гостиницы был закутан, как пожарный на пожаре: уши спрятаны, на

ногах резиновые сапоги. Женщина в зале ожидания, смотревшая в сторону путей,

тоже была одета тепло - синяя накидка, капюшон.

Симамура, еще не успевший остыть от тепла вагона, не сразу ощутил

холод. Но его испугал даже не сам холод, а основательная одежда жителей

этого снежного края, где зимой он был впервые.

- Неужели здесь такие холода? Очень уж вы все закутаны...

- Да, господин. Мы все уже в зимнем. Особенно морозно по вечерам, когда

после снегопада наступает ясная погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля.

- Уже ниже нуля?

Садясь вместе с агентом в машину, Симамура окинул взглядом дома,

утопавшие в снегу. С крыш свисали маленькие ящные сосульки, а дома, и без

того нкие, -за снега казались еще более премистыми и неуклюжими.

Деревня была погружена в тишину.

- Н-да, холодно. До чего ни дотронешься, все холодное.

- В прошлом году тоже стояли большие холода. До двадцати с чем-то

градусов ниже нуля доходило.

- А снегу много?

- В среднем снежный покров - семь-восемь сяку1, а при сильных

снегопадах более одного дзе2.

- Теперь, наверно, начнет сыпать...

- Да, сейчас самое время для снегопадов, ждем. Вообще-то снег выпал

недавно, покрыл землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку.

- Разве сейчас тает?

- Да, но теперь только и жди снегопадов...

Было начало декабря.

Симамура громко прочистил свой нос, уже давно забитый простудой, у него

снова начинался насморк.

- Не знаете, девушка, что жила в доме учительницы, все еще здесь?

- Да, все там же живет. Она была на станции, не заметили? В синей

накидке.

- Это она была? Ее можно пригласить?

- Сегодня?

- Да.

- Не знаю. Она говорила, на последнем поезде должен приехать сын

госпожи учительницы. Его она и ходила встречать.

Интересно... Значит, в зеркале, на фоне вечернего пейзажа, он видел

Йоко, ухаживавшую за больным сыном хозяйки дома, где живет женщина, ради

которой он сюда приехал...

Узнав об этом, Симамура почувствовал, как что-то сжалось у него в

груди, но не очень удивился такому странному совпадению. Скорее он удивился

самому себе, почему это он не удивляется.

В глубине души возникло вдруг ощущение какого-то понимания, словно он

увидел, что проойдет между женщиной, оставившей воспоминание в его руке, и

девушкой, зажигавшей в своих глазах огоньки. Должно быть, отраженный в

стекле вечерний пейзаж все еще держал его в плену. Он подумал, быть может,

поток вечернего пейзажа символирует поток времени...

Когда Симамура вышел бани, гостиница была погружена в сон и тишину.

Понятно, лыжный сезон еще не начался, постояльцев совсем мало. Ветхий

коридор при каждом шаге звенел застекленными дверями. В дальнем его конце,

там, где он поворачивал к конторке, вырисовывалась женская фигура. Женщина

стояла неподвижно, подол ее одежды стелился по черному блестящему полу.

Этот льнувший к полу подол навел его на мысль, не стала ли она гейшей.

Он даже вздрогнул. Но очень уж серьезной она была: серьезно шагнула ему

навстречу, серьезно приветствовала его скупым жестом и застыла. Симамура

заспешил к ней, но, поравнявшись, ничего не сказал. Молчал. Женщина сделала

попытку улыбнуться, и от этого ее густо напудренное лицо стало вдруг

плачущим. Она тоже не пронесла ни слова и направилась в его н

Он не приезжал к ней, не писал, даже не выслал обещанное руководство по

японским танцам. Как она могла расценить его поведение после всего, что

между ними было? Развлекся, провел время, а потом уехал и забыл. Обидно,

горько. Она вправе молчать и ждать, чтобы он заговорил первым, пронес

слова винения. Но шедший рядом с ней Симамура, даже не поднимая глаз,

чувствовал, что она не только не обвиняет его, а испытывает нежность,

тянется к нему всем существом. Что же он может сказать? Любое оправдание

прозвучало бы несерьезно. И Симамура, чувствуя ее превосходство, молчал, но

постепенно его наполняла радость.

Лишь когда они дошли до лестницы, Симамура вдруг протянул вперед сжатую

в кулак левую руку.

- Вот кто тебя запомнил!

- Да?..

Женщина схватила Симамуру за руку и пошла по лестнице, увлекая его за

собой

У котацу3 она выпустила его руку и вдруг вся - до корней волос -

залилась краской. Чтобы скрыть смущение, она снова взяла его за руку.

- Это она меня помнила?

- Да нет, не правая, а левая... - Симамура высвободил правую руку,

спрятал под одеяло котацу и вытянул перед ней сжатую в кулак левую.

- Знаю! - пронесла она с невозмутимым видом, усмехнувшись, раскрыла

его ладонь и прижалась к ней лицом. - Она помнила меня?

- Ого, какие у тебя холодные волосы! Я и не знал, что такие бывают...

- А в Токио еще нет снега?

- Помнишь, что ты тогда говорила?.. И оказалась не права. Иначе разве

бы я приехал сюда в такие холода, да еще в конце года.

Тогда было самое начало альпинистского сезона. Опасность снежных

обвалов миновала, и любители спорта потянулись в покрывавшиеся юной листвой

горы. Время, когда с обеденного стола исчезают молодые побеги акебия.

Симамура вел праздный образ жни и постепенно утрачивал интерес и к

природе, и к самому себе. Но все же его тяготила собственная несерьезность,

и, пытаясь обрести утраченную свежесть чувств, он частенько отправлялся в

горы. В тот вечер, после семидневного похода, он спустился к горячим

источникам и попросил пригласить гейшу. Но ему объяснили, что вряд ли это

удастся: в тот день в деревне был всеобщий праздник по случаю окончания

строительства дороги. Под банкет сняли помещение, которое обычно

использовалось либо для театральных представлений, либо для откорма

шелковичных червей. Все гейши там, их всего-то двенадцать или тринадцать, а

при таком многолюдье это капля в море. Есть, правда, одна девушка, она живет

в доме госпожи учительницы, может быть, она согласиться прийти. Вообще-то

она тоже на банкете, помогает, но долго там не задержится - покажет

несколько танцев и уйдет. На вопрос Симамуры, что за девушка, ему объяснили:

она живет в доме учительницы игры на сямисэне4 и национальных японских

танцев. Девушка не то чтобы настоящая гейша, но, когда бывают большие

банкеты, ее охотно приглашают - гейши тут в основном уже не молодые, танцуют

неохотно, а она танцует, и ее здесь очень ценят. Она почти никогда не

приходит одна в номер к постояльцам, но кто знает. Короче говоря, неплохая

девушка, кое-какой опыт имеет... Примерно так ему тогда объяснили.

Симамура не очень-то надеялся, решив, что дело тут сомнительное - может

прийти, а может и не прийти, и был очень удивлен, даже привстал от

удивления, когда горничная привела к нему девушку. Она не отпустила

горничную, собравшуюся было уйти, и, потянув ее за рукав, усадила рядом с

собой.

Девушка была удивительно чистой. Все в ней так и сияло. Казалось, даже

малейшие линии на подошве ног искрятся ослепительной белной. Симамура

снова удивился: наверно, обман зрения, просто начинавшаяся в горах весна так

на него подействовала.

Одета она была почти как гейша, но не совсем. Подол ее кимоно,

подчеркнуто строгого, без подкладки, не касался пола. А вот оби, кажется,

было очень дорогое и контрастировало со всей прочей одеждой. Почему-то это

вызывало чувство жалости.

Разговор зашел о горах, и горничная, улучив момент, ушла. Но девушка

плохо знала горы, толком не могла назвать ни одну вершину, видневшуюся

отсюда, деревни. Симамура заскучал, ему даже сакэ пить расхотелось. И

вдруг она разговорилась, с неожиданной прямотой рассказала о себе. Родилась

она здесь в краю снега, одно время работала подавальщицей в Токио, но потом

ее выкупил покровитель, он хотел, чтобы в дальнейшем она занялась

преподаванием японских национальных танцев и обрела самостоятельность.

Однако не прошло и полутора лет, как покровитель.. Очевидно, лишь

после смерти этого покровителя она зажила настоящей жнью и живет так -

по-настоящему, по-своему - по сей день. Но какая женщина станет

откровенничать о своей жни?.. Она сказала, что ей девятнадцать, а на вид

Симамура дал бы ей двадцать один - двадцать два. Почему-то это вдруг придало

поведению Симамуры свободу, он заговорил о кабуки5, и оказалось, что она

прекрасно осведомлена о манере игры и жни актеров кабуки. Симамура,

истосковавшийся по собеседнику, увлеченно говорил, а она постепенно

становилась все более кокетливой, как это свойственно женщинам, работающим в

увеселительных кварталах. Казалось, она неплохо разбирается в настроении

мужчины. Симамура, с самого начала не воспринимавший ее как настоящую

профессионалку, отнесся к ней как-то по-особому. Может быть, он просто

жаждал выговориться, устав за неделю от одиночества и молчания, а может

быть, горы, пробудившие в нем нежность, еще и сейчас действовали на его

воображение и эта нежность распространилась теперь на женщину. Как бы то ни

было, он начал испытывать к ней нечто похожее на дружеское участие.

На следующий день она зашла к нему в номер - в гости. Купальные

принадлежности оставила в коридоре.

Едва она успела сесть, как Симамура попросил ее порекомендовать ему

гейшу.

- То есть как это порекомендовать?

- Будто не понимаешь как!

- Как противно! Мне бы и не приснилось, что вы о таком попросите. Знала

бы, не пришла.

Женщина резко поднялась, подошла к окну, некоторое время смотрела на

окружающие горы. Ее щеки постепенно заливала краска.

- Таких женщин здесь нет.

- Не сочиняй!

- Правда, нет! - Она повернулась к нему, села на подоконник. - У нас

никого не принуждают. Гейши вольны поступать, как им хочется. И в гостиницах

никто никогда никого не станет рекомендовать. Это чистая правда. Пригласите

кого-нибудь к себе и договаривайтесь сами.

- А ты не договоришься за меня?

- С какой стати я буду заниматься такими делами!

- А с такой, что я считаю тебя другом. Я не пытаюсь уговаривать тебя,

потому что мне бы хотелось, чтобы мы остались друзьями.

- Друзьями? - по-детски повторила она за ним, но ее тон тут же снова

стал резким. - Нет, вы просто неподражаемы! Да как у вас язык повернулся

просить меня об этом!

- А что тут такого? Окреп в горах и все. В голове одно и то же... Вот

даже с тобой не могу разговаривать без задней мысли.

Женщина молчала, прикрыв глаза веками. В Симамуре сквозила откровенная

мужская наглость. В таких случаях женщины обычно понимающе кивают, и это у

них получается естественно. Ее опущенные веки, обрамленные густыми

ресницами, притягивали - очень уж хороши были ресницы. Ее лицо, едва заметно

наклонившись справа налево, опять слегка покраснело.

- Ну и пригласите кого угодно.

- Я тебя об этом и спрашиваю - кого? Я ведь здесь новичок, не знаю,

какая у вас тут самая красивая.

- Что значит красивая?

- Хорошо бы молодую. Чем моложе, тем лучше. Во всех отношениях. Тут уж,

надо думать, не проойдет осечки. И чтобы не болтала без умолку. Хорошо бы

рассеянную и чистенькую. А когда мне захочется поболтать, я с тобой

поболтаю.

- А я больше к вам не приду!

- Не говори глупостей.

- Что? И не надейтесь, не приду. С какой стати я буду к вам ходить?

- Так ведь я тебя не уговариваю, как обычно уговаривают женщин. Хочу,

чтобы у нас с тобой все было чисто, без всяких таких вещей.

- Наглость какая!

- Да ты пойми, случись между нами что-нибудь такое, кто знает, как я

буду себя чувствовать завтра. Может, и смотреть на тебя не захочу, не то что

разговаривать. А я ведь истосковался по человеку, по дружеской беседе, после

гор-то. Потому и не прошу тебя об этом. Не забывай - я приезжий.

- Вообще-то верно...

- В том-то и дело, что верно. Небось самой тебе противно станет, если

между нами что-нибудь такое проойдет... А с какой стати быть мне с

любой... Вдруг она мне не понравится? Нет, уж лучше ты выбери, все же как-то

приятнее.

- И не подумаю! - резко бросила она и отвернулась, но тут же кивнула: -

Впрочем, наверно, и правда приятнее.

- А то, знаешь, у нас сразу может все кончится. Раз-два - и конец. Одна

тягость останется.

- Так оно обычно и бывает, почти у всех. Я ведь в порту родилась. А тут

- горячие источники... - неожиданно прямодушно заговорила она. - Клиенты

почти все курортники. Я-то сама в этом слабо разбираюсь, молода еще, а

другие говорят - тоскуют по тому, кто при встрече понравился. Понравился, а

не объяснился... Не забывают таких. Расстанутся, а все помнят. И письма

присылают именно такие, почти всегда так бывает.

Женщина уселась на татами6 у окна. А лицо у нее было странное, словно,

сидя рядом с Симамурой, она оглядывалась на свое прошлое.

Тон женщины был таким искренним, что Симамура даже смутился - очень уж

легко ее провести.

Но разве он лгал ей? Ему нужна женщина, он жаждет женщину, и

удовлетворить эту жажду пара пустяков, но со своей гостьей он не станет

заниматься этим. Что бы ни было в ее жни, она не профессионалка. Очень уж

чиста. Стоит один раз взглянуть на нее, и сразу понятно, что не таких

она.

А кроме того, Симамура думал о предстоящем летнем отдыхе. Хорошо бы

приехать сюда, в деревню, на горячие источники, с семьей. Эта женщина - она,

к счастью, не профессионалка - составила бы компанию его жене, может быть,

даже обучила бы ее нескольким танцам. Симамура всерьез думал об этом. Он не

учитывал только одно: стараясь завязать с этой женщиной дружбу или нечто на

это похожее, он действовал вслепую, словно шел вброд по мелководью...

Сейчас Симамура все еще был во власти отраженного в зеркальном стекле

вечернего пейзажа, который невольно связывал его с этой женщиной. Не хотел

он случайных связей со случайными женщинами, и дело было не только в могущих

возникнуть неожиданных последствиях, но и в том, что эта женщина, кажется,

представлялась ему не совсем реальной, как и лицо той, в поезде, плывшее в

вечерних сумерках в вагонном стекле.

Нечто подобное происходило с ним, когда он увлекся европейским балетом.

Симамура, выросший в торговых районах Токио, с детства знал и любил кабуки,

а в студенческие годы начал тяготеть к японскому национальному танцу и

танцевальной пантомиме. В этом, как, впрочем, и во всем, он хотел дойти до

самой сути, такой уж у него был хара Он стал рыться в старинных

рукописях, посещал различные школы, познакомился с реформаторами

национальных танцев и в конце концов начал писать нечто вроде эссе и

критических исследований в этой области. Естественным следствием такого

увлечения было возмущение, с одной стороны, сонным застоем традиций

японского национального танца, с другой - грубыми попытками привнести нечто

новое в старинное искусство. Вывод напрашивался сам собой: он, Симамура,

просто обязан от теории перейти к практике. Но когда исполнители молодых

стали приглашать его в свои ряды, он вдруг переключился на европейский

балет. К японскому национальному танцу он теперь совершенно охладел,

погруженный в новые исследования. У него появились книги о европейском

балете, фотографии, даже афиши и программы, полученные с большими

трудностями -за границы. Недоставало только одного - самого балета в

исполнении европейцев. Но он отнюдь не печалился! В этом-то и заключалась

соль его нового увлечения. Доказательством тому служило полное равнодушие

Симамуры к европейскому балету в исполнении японцев. Зато с какой легкостью

он писал о европейском балете, опираясь только на печатные дания! В

разговорах о никогда не виданном зрелище было нечто неземное. Очень приятно

сидеть в кабинете и рассуждать о прекрасном искусстве - гимны во славу

неведомого божества рождались сами собой. Хотя Симамура и называл свои

работы исследованиями, это была не более чем игра его воображения: ведь

оценке подвергалось не мастерство живых, плоти и крови, исполнителей, а

танец прраков, порожденных его собственной фантазией, подогретой

европейскими книгами и фотографиями. Нечто вроде томления по никогда не

виданной возлюбленной. И все же Симамура порой пописывал популярные статьи о

европейском балете и вроде бы даже считался знатоком в этой области. Ему, не

занятому никакой работой, это приносило удовлетворение, хотя он и

посмеивался над самим собой.

Сейчас его знания впервые дали практический результат: разговорами о

танцах он привлек к себе женщину. Однако подсознательно он относился к ней

так же, как и к европейскому балету.

Поэтому-то ему вдруг и стало неловко, когда он, во власти дорожных

настроений - легкой тоски путника, нечаянно коснулся больного места в жни

этой женщины. Словно он готовился ее обмануть.

- Понимаешь, если все останется так, как сейчас, нам с тобой и потом

будет легко, когда я приеду сюда с семьей.

- Да-а... Я это уже прекрасно поняла... - Ее голос упал, потом она

улыбнулась кокетливо, улыбкой гейши: - Я тоже очень люблю такие отношения,

чем они проще, тем дольше длятся.

- Правильно! Так приведешь?..

- Сейчас?

- Ага...

- Нет, вы меня поражаете! Да разве могу я договариваться об этом среди

бела дня?

- Будешь тянуть - одно старье останется.

- Да как вы можете говорить такое! Что в вашей голове творится?

Думаете, раз горячие источники, так уж тут и промышляют без зазрения

совести. По-моему, одного взгляда на нашу деревню достаточно, чтобы понять,

что это совсем не так.

Она очень серьезно и с видимым раздражением вновь стала доказывать, что

здесь нет таких женщин. А когда Симамура опять позволил себе усомниться, она

рассердилась уже по-настоящему, но потом все же объяснила в чем дело:

здешние гейши могут вести себя совершенно свободно, но если они остаются у

клиента без ведома хозяина, он ни за что не отвечает. Если с его ведома,

тогда другое дело - хозяин несет ответственность за все последствия, что бы

с гейшей в дальнейшем ни случилось.

- Какие еще последствия?

- А такие, что женщина может забеременеть или заболеть.

Симамура, усмехнувшись своему дурацкому вопросу, подумал, что в этой

деревне, в горной глуши, такая беззаботность со стороны женщин вполне

объяснима.

Возможно, природной склонности к мимикрии, свойственной праздному

человеку, Симамура всегда проявлял инстинктивную чуткость к нравам и обычаям

жителей тех мест, где ему случалось останавливаться. В этой деревне, такой

скромной и даже скуповатой на первый взгляд, он сразу усмотрел некую

беззаботность. И действительно, как он потом узнал, это была одна самых

благополучных деревень в снежной стране. Железную дорогу провели всего

несколько лет назад, а до этих пор горячие источники служили исключительно

для местных нужд - здесь лечились окрестные крестьяне. Вряд ли кто посещал

заведения с надписями на занавесках " Ресторан", " Закусочная" 7, где держали

гейш, - весь вид этих домиков, их старинные закопченные седзи8 словно бы

свидетельствовали о противоположном. Были здесь разные мелочные и

кондитерские лавки, где держали по одной гейше, но владелец вроде бы и не

являлся настоящим содержателем веселого заведения - он, как и прочие

крестьяне, работал в поле. А гейши, очевидно, тоже не очень-то дорожили

своим положением, они не возмущались, когда непрофессионалка помогала им на

банкетах. Впрочем, может быть, здесь учитывалось, что она дома

учительницы.

- А сколько их тут у вас?

- Гейш? Да человек двенадцать, кажется, или тринадцать.

- Ну, говори, какую позвать? Как ее зовут? - спросил Симамура,

поднимаясь и нажимая кнопку звонка.

- Я уйду, ладно?

- Как же я без тебя буду...

- А мне неприятно! - сказала женщина, словно отмахиваясь от

оскорбления. - Пойду я. Да вы не беспокойтесь, это не насовсем. Я буду к вам

заходить.

Но, увидев горничную, она опять как ни в чем не бывало уселась. Сколько

горничная ни спрашивала, кого пригласить, она так никого и не назвала.

Вскоре пришла гейша. Молодая, лет семнадцати-восемнадцати. Симамура

лишь взглянул на нее - и жажда, мучившая его с того момента, как он

спустился с гор, сразу улетучилась. Стало тоскливо. Стараясь не показать

своего испорченного настроения, он сделал вид, что смотрит на эту

добродушную и какую-то совсем невинную девушку со смуглыми, не утратившими

угловатости руками, а на самом деле смотрел на горы, зеленевшие в окне за ее

спиной. Ему даже разговаривать расхотелось. Типичная гейша захолустья.

Симамура совсем приуныл, когда женщина, считая, очевидно, что она здесь

лишняя, ушла. Он только и думал, как бы выпроводить гейшу, она сидела уже

около часа. К счастью, Симамура вспомнил о почтовом переводе и, сославшись

на его срочность, вышел вместе с гейшей номера.

Но, выйдя гостиницы, он обернулся и окинул взглядом возвышавшуюся

позади дома гору, зеленую, дышавшую молодой листвой. Гора притягивала, и он,

не разбирая дороги, направился вверх по склону.

Симамуру разбирал смех, хотя вроде бы смеяться было не над чем.

Почувствовав приятную усталость, он повернул обратно и, заткнув подол

кимоно за оби, бегом спустился вн. Из-под его ног выпорхнули две желтые

бабочки.

Бабочки, сплетаясь, поднимались все выше и выше. А когда они улетели

совсем далеко и запорхали где-то в вышине, их желтая окраска стала казаться

совсем белой.

- Что с вами? - Женщина стояла в тени криптомериевой рощи. - Вы так

весело смеетесь...

- Передумал! - Симамура опять рассмеялся безо всякой причины. -

Передумал!..

- Да?

Женщина вдруг повернулась к нему спиной и медленно пошла в глубь

криптомериевой рощи. Симамура молча последовал за ней.

Это был храм, синтоистский. Женщина села на плоский камень возле

замшелого каменного ваяния пса.

- Здесь самое прохладное место. Даже в разгар лета дует холодный

в..

- Что, все здешние гейши такие, как эта?

- Кажется, все. Что одна, что другая. Правда, среди немолодых есть

красивые.

Голос ее звучал сухо. Она опустила голову. На ее шее заиграло отражение

сумрачной зелени криптомерий.

Симамура посмотрел вверх, на ветви.

Криптомерии возносили свои стволы совершенно вертикально и очень

высоко, настолько высоко, что невозможно было увидеть вершину, даже если

смотреть, откинувшись назад всем телом и опираясь руками о скалу за спиной.

Их темная листва закрывало небо, и от этого тонко позванивала тишина.

У того дерева, самого старого всех, к которому Симамура привалился

спиной, все ветви, обращенные к северу, почему-то засохли. Сучья торчали,

словно вбитые в ствол колья, и казались грозным оружием небес.

- Понимаешь, я заблуждался, - засмеявшись, сказал Симамура. - Думал,

что все гейши здесь красивые. А почему? Да потому, что, спустившись с гор,

первой встретил тебя...

Он только теперь догадался в чем дело. Бодрость, обретенная за семь

дней в горах, искала выхода. Но он бы не загорелся желанием отделаться от

собственной бодрости, если бы не увидел именно эту женщину.

Женщина пристально смотрела на далекую реку, сверкавшую в лучах

закатного солнца. Обоим стало неловко.

- Ой, вы, наверное, курить хотите! - сказала она, стараясь вести себя

как можно непринужденнее. - Я ведь тогда вернулась к вам в номер, но вас уже

не было. Куда же, думаю, вы ушли... И вдруг вижу в окно, как вы стремглав

поднимаетесь в гору. Один. Так смешно! А потом увидела, что вы сигареты

забыли. Ну, я их и захватила.

Вытащив рукава кимоно сигареты, она подала их ему и зажгла спичку.

- Нехорошо получилось с этой девочкой...

- Подумаешь... Это уж дело клиента, когда отпустить.

Доносился шум реки, мягко плескавшейся на каменистом ложе. Сквозь

стволы криптомерий виднелись горы со сгущавшимися на склонах тенями.

- Ведь потом, при встрече с тобой, досадно мне станет, если я проведу

время с другой женщиной, не такой красивой, как ты.

- Не хочу я об этом слышать!.. Какой вы, однако, упрямый человек! - зло

и насмешливо сказала она.

Но что-то в их отношениях менилось. Все было уже по-другому, чем

тогда, до прихода гейши.

Как только Симамуре стало ясно, что он с самого начала хотел именно эту

женщину и лишь по своей всегдашней привычке ходил вокруг да около, он

показался себе отвратительным. Зато женщина стала еще более привлекательной.

Она сделалась какой-то ускользающей, невесомой, прозрачной с того момента,

как окликнула его рощи.

Ее тонкий прямой нос, пожалуй, был каким-то неживым, но губы,

прекрасные, удивительно подвижные, подрагивающие, даже когда она молчала,

цвели как бутон. Впрочем, ему показалось, что они скорее походили на

свернувшуюся колечком ящную пиявку. Эти прекрасные губы, будь они в

морщинках или имей бледный оттенок, могли бы показаться даже неприятными, но

они так заманчиво, влажно блестели!

Глаза у нее были прочерчены удивительно прямо, даже на уголках не

опускались и не поднимались. Даже было странно. Брови не очень высокие, но

правильные, дугообразные, в меру густые. Овал лица самый заурядный, круглый,

с едва заметно выступающими скулами, но зато кожа фарфоровой белны с

легчайшим розоватым оттенком. Шея у основания еще по-детски тонкая. Может

быть, именно поэтому женщина поражала скорее не красотой, а чистотой. Вот

только грудь у нее, пожалуй, была несколько высока для тех, кто прислуживает

за столом.

- Смотрите, сколько мошкары вокруг нас появилось, - сказала она,

поднимаясь и отряхивая подол кимоно.

Нельзя было тут дольше оставаться, в этой тишине. Смущение бы все

увеличивалось, ложась тенью на их лица.

А потом - часов в десять вечера, кажется, - она, громко окликнув

Симамуру коридора, как сомнамбула вошла в его номер, бессильно, словно

падая, опустилась у стола - вещи, на нем лежавшие, полетели в разные стороны

- и, шумно глотая, выпила воды.

Сегодня вечером, рассказала женщина, она встретилась с людьми, с

которыми познакомилась зимой на лыжной станции. Сейчас они перешли перевал и

спустились в деревню. Она приняла их приглашение, пошла в гостиницу. А потом

появились гейши и пошло сумасшедшее веселье. Ее напоили.

Она говорила без умолку. Ее голова качалась стороны в сторону.

- Я схожу к ним, а то нехорошо получается. Ищут небось, куда это я

пропала. Потом я приду, ладно?..

Пошатываясь, женщина ушла.

Примерно через час в коридоре послышались шаги, неверные,

заплетающиеся. По-видимому, она шла, стукаясь о стены. А может быть, и

падала.

- Симамура-сан! Симамура-сан! - громко позвала она. - Симамура-сан, я

ничего не вижу.

Это был обнаженный крик души, крик женщины, прывавшей мужчину.

Симамура не ожидал ничего подобного. Однако она звала слишком громко,

на всю гостиницу, и он в растерянности поднялся. Тут она ухватилась за

седзи, прорвала бумагу и упала прямо на Симамуру.

- А-а, вот вы где...

Она обхватила Симамуру и, опустившись вместе с ним на татами,

привалилась к нему.

- Я совсем не пьяная... Нет, нет, правда!.. Мне плохо, просто плохо и

все... А голова ясная... О-ох, воды хочу! И зачем я пила виски... В голову

ударяет, и как голова болит!.. Они там дешевые сорта заказывали... А я не

знала, ну вот и...

Она говорила и все время потирала рукой голову.

Шум дождя за окнами внезапно усилился.

Когда Симамура чуть-чуть ослабил руку, она мгновенно обмякла, однако не

выпустила его своих объятий, прижалась еще крепче. Тугие пряди прически

до боли давили на его щеку. Рука Симамуры очутилась за воротом ее кимоно.

Он зашептал ей на ухо... Словно бы не реагируя на его просьбу, она

скрестила руки и загородилась ими - кажется, он хочет овладеть ею. Но руки

от опьянения бессильно опустились.

- У-у, дрянь!.. Дрянь паршивая, и сил-то нет... Кому такая нужна...

Кому? - пробормотала она и вдруг впилась зубами в свою руку.

Симамура, пораженный, поспешил разжать ей рот. На руке у нее остался

глубокий след.

Женщина уже не обращала внимания на руки Симамуры - они могли теперь

делать все, что угодно. Она сказала, что будет сейчас что-то писать. И

начала писать имена тех, кто ей нравился. Написала двадцать или тридцать

имен актеров театра и кино, а потом бесконечно имя Симамуры.

Ее груди под ладонями Симамуры постепенно начали наливаться теплом.

- Ну и слава богу, слава богу... - умиротворенно сказал Симамура.

У него возникло к ней какое-то нежное чувство, словно к ребенку.

Но ей опять вдруг стало плохо. Она вскочила и, скорчившись, опустилась

на пол в углу номера.

- Не могу, не могу... Я домой пойду, домой...

- Ты же на ногах не стоишь, а тут еще ливень.

- Босиком пойду, поплыву...

- Не выдумывай! А уж если пойдешь, я тебя провожу.

Гостиница стояла на холме, и спуск был очень крутой.

- Расстегни оби. А еще лучше полежи, чтобы прийти в себя.

- Да не поможет это. Надо что-то делать. Знаю, не впервые ведь...

Она села, распрямилась, выпятила грудь, но ей становилось все труднее

дышать. Ничего не получилось и тогда, когда, открыв окно, она попыталась

вызвать рвоту. Она сжимала зубы, о всех сил противясь желанию кататься по

полу, и время от времени, словно подстегивая свою волю, восклицала:

- Домой, домой пойду!.. - Был уже третий час ночи. - А вы ложитесь

спать, говорят вам, ложитесь!

- А ты что будешь делать?

- Буду так вот сидеть. Отпустит немного, пойду домой. Доберусь еще до

рассвета.

Не вставая, женщина придвинулась к Симамуре, потянула его.

- Я же сказала, что вы можете лечь! Ложитесь, спите, не обращайте на

меня внимания.

Когда Симамура улегся в постель, она, навалившись грудью на край стола,

выпила воды.

- Встаньте! Слышите, вставайте!

- Да чего ты от меня в конце концов хочешь?!

- Впрочем, лежите...

- Ну, хватит болтать!

Симамура встал с постели и привлек женщину к себе.

Она отвернулась, пряча лицо, но вдруг с внезапной силой потянулась к

нему губами. И сразу после этого забормотала, словно каясь, словно жалуясь

на боль:

- Нельзя, нельзя!.. Вы же сами говорили, что мы должны остаться

друзьями...

Симамуру тронула серьезность, с которой она это пронесла. У него

вроде бы и желание пропало, пока он глядел, как она, напрягая волю, боролась

с собой. Ее лицо мучительно искривилось, на лбу обозначились морщины. Он

даже подумывал, не сдержать ли данное ей обещание.

- Я бы ни о чем не пожалела. Ни о чем. Но я не такая... Не такая я

женщина... Вы же сами говорили, что все у нас быстро кончится...

Она была наполовину бесчувственной от опьянения.

- Я не виновата... Это вы виноваты... Вы проиграли... Вы оказались

слабым, а не я... - приговаривала она.

Потом закусила рукав, словно желая оказать последнее сопротивление

радости...

Некоторое время она была тихой, но потом, будто вспомнив что-то, колюче

пронесла:

- А вы смеетесь! Надо мной смеетесь!

- И не думал смеяться.

- Про себя смеетесь. А если сейчас не смеетесь, то потом обязательно

будете смеяться. - Она уткнулась лицом в подушку и захлебнулась слезами.

Вдруг перестала плакать так же внезапно, как начала. Стала нежной,

приветливой, заговорила о своей жни с подробностями, словно вручая себя

Симамуре. О том, что только что проошло, не заикнулась ни словом.

- Ой, совсем заболталась, обо всем забыла...

Она рассеянно улыбнулась, сказала, что должна вернуться домой до

рассвета.

- Совсем еще темно, но у нас все в такую рань встают.

Она несколько раз вставала и смотрела в окно.

- Темно, лица еще не различишь. А сегодня к тому же дождь. Никто не

пойдет в поле работать.

Постепенно сквозь мрак и завесу дождя обрисовался контур горы напротив

гостиницы, на ее склонах проступили крыши домов. А женщина все не уходила.

Наконец, перед тем как должна была встать гостиничная прислуга, она

поправила волосы и направилась к двери. Боясь посторонних глаз, не разрешила

Симамуре проводить себя даже до выхода гостиницы. Выскользнула поспешно,

словно убегая.

Симамура в тот же день уехал в Токио.

- Все это неправда, то, что ты тогда сказала. Не то стал бы я сюда

приезжать в такой холод... И знаешь, я потом над тобой не смеялся.

Женщина вскинула голову. Ее лицо, только что прижимавшееся к ладони

Симамуры, покраснело. Даже сквозь густой слой пудры были видны вдруг

заалевшие щеки и веки. Это напоминало о холоде ночей снежной страны и в то

же время проводило впечатление тепла. Особенно веяло теплом от густой

черноты ее волос.

Ее лицо даже чуточку сморщилось, словно она, ослепленная ярким светом,

о всех сил сдерживала улыбку. Слова Симамуры, должно быть, напомнили ей,

что было тогда, и она вся начала заливаться краской. Женщина вдруг сердито

потупилась, опустила голову, воротник ее кимоно отошел, и было видно, как

краска ползет вн, на спину. Казалось, она стоит перед ним во всей

увлажненной желанием наготе. Это впечатление усиливалось от цвета ее волос.

Густо-черные волосы женщины не были тонкими - толстые, как у мужчины,

волосинки лежали одна к одной, и все это блестело тяжелым сверкающим

блеском, как какой-нибудь черный минерал.

Симамура совсем недавно удивлялся холоду, исходившему от ее волос, а

теперь подумал, что погода здесь ни при чем, просто у нее такие волосы. Пока

он разглядывал ее волосы, женщина опустила руку на лежавшую на котацу доску

и стала что-то подсчитывать, сгибая и разгибая пальцы.

- Что ты считаешь? - спросил Симамура.

Она не ответила, продолжая считать на пальцах.

- Двадцать третьего мая это было...

- Вот в чем дело! Считаешь, значит, сколько дней прошло. Не забудь, что

в июле и в августе по тридцать одному дню, хоть эти месяцы и идут один за

другим.

- Сто девяносто девятый день. Как раз сто девяносто девятый день!

- И как только ты запомнила, что именно двадцать третьего мая!

- А очень просто. Стоит лишь заглянуть в дневник.

- Дневник? Ты что, дневник ведешь?

- Ага... Приятно просматривать старые дневники. Только иногда стыдно

делается, я ведь обо всем пишу, без утайки.

- И давно ты пишешь?

- Начала писать незадолго до того, как пошла работать подавальщицей в

Токио. Тогда денег своих у меня не было, бумагу не могла покупать. Но зато в

дешевой общей тетради за два-три сэна9, которая у меня была, все так

аккуратно разлиновано и написано. Строчки узенькие-узенькие, линии тонкие,

расстояние между строками одинаковое. Я по линейке линовала страницы. И

почерк у меня мелкий. Все сплошь исписано. А потом, когда сама уж смогла

покупать бумагу, все стало выглядеть иначе, плохо, неаккуратно. Раньше

упражнялась в каллиграфии на старых газетах, а теперь прямо на чистой

бумаге. Когда есть деньги, перестаешь это помнить, не дорожишь вещами...

- И ты все время, без перерыва, ведешь дневник?

- Да. Самые интересные записи сделала, когда мне было шестнадцать лет и

в этом году. Я всегда пишу, когда возвращаюсь с какого-нибудь банкета.

Переодеваюсь в ночное кимоно и пишу. Перечитаешь потом и видишь - вот на

этом месте я заснула. Я ведь поздно домой возвращаюсь.

- Интересно...

- Но пишу-то я, конечно, не каждый день, бывает, и пропускаю. Здесь

ведь такая глушь, а ужины - все одни и те же. В этом году мне не повезло,

купила тетрадь, а там на каждой странице дата. А иногда распишешься, так и

страницы не хватает.

Рассказ женщины удивил Симамуру, но еще больше он поразился, узнав, что

она уже с пятнадцати лет конспектирует все прочитанные рассказы и романы.

Сейчас у нее накопилось около десятка общих тетрадей с такими конспектами.

- Свои впечатления записываешь?

- Впечатления не умею писать. Просто записываю фамилию автора, название

книги, имена героев и их отношения. Только и всего.

- Так ведь нет никакого смысла все это записывать.

- Возможно...

- Напрасный труд...

- Да, пожалуй! - Она согласилась, весело кивнув, но внимательно

посмотрела на Симамуру.

И в то самое мгновение, когда Симамура почему-то хотел еще раз громко

повторить " напрасный труд", в него вдруг вошла тишина, такая тихая, как

снежный звон. Это было влечение к ней. Отлично зная, что для нее это не

напрасный труд, он все же хотел бросить ей эти слова, которые, как почему-то

ему казалось, очищали ее от всего ненужного и делали еще чище.

Она проносила " рассказ", " роман", но в ее устах это не имело ничего

общего с тем, что называют литературой. Здесь, в глуши, если женщины

что-либо и читали, то разве лишь женские журналы. На большее деревенские

жительницы не были способны. Она читала другое и читала в полном

одиночестве. Наверно, без разбору и без особого понимания. Все, что

попадалось под руку. Увидит в гостинице какую-нибудь книгу или журнал и

попросит почитать. Однако среди авторов, названных ею, были и невестные

Симамуре. Но когда она говорила о прочитанных книгах, в ее тоне появлялась

какая-то жалкая нотка - так бескорыстный нищий рассказывает о

нежданно-негаданно полученном подаянии. Для нее все прочитанное было чем-то

далеким, чем-то странным и чужеземным. Не то же ли самое испытывал Симамура,

разглагольствуя о европейском балете, знакомом ему по зарубежным даниям?..

Она с неменьшим удовольствием говорила о пьесах и фильмах, которые

никогда не видела. Наверно, голодалась по собеседнику. Может быть, она уже

забыла, что сто девяносто девять дней назад увлекательные разговоры на

сходные темы заставили ее добровольно броситься в объятия Симамуры?.. Во

всяком случае, сейчас она опять все больше и больше загоралась от

собственных слов, от возникающих образов.

Она тосковала по городским развлечением, но как-то абстрактно,

погружаясь в мечту, наивную и абсолютно неосуществимую. В этом была простая

безнадежность, а не высокомерное недовольство человека, после столицы

вынужденного прозябать в провинции. Впрочем, сама она, кажется, нисколько не

тяготилась своей теперешней жнью. Но в Симамуре все это отдавалось

странной грустью. Если бы он позволил себе погрузиться в подобные мысли,

пожалуй, он сам бы впал в несвойственную ему чувствительность и пришел бы к

выводу, что его жнь тоже бессмысленна. Но сидевшая перед ним женщина была

полна жнерадостности и свежести, словно ее всю пропитал горный воздух.

Как бы то ни было, мнение Симамуры о ней менилось к лучшему, но

почему-то теперь, когда она сделалась гейшей, ему было труднее заговорить о

том, зачем он приехал.

Тогда она, совершенно пьяная, разозлившись на свои не хотевшие

слушаться руки, даже укусила себя за руку.

" Дрянь паршивая, и сил-то нет... Кому такая нужна... Кому?.."

Ноги ее совсем не держали.

Вспомнились ему и слова, которые она тогда проносила, бунтуя в

постели: " Я бы ни о чем не пожалела... Но я не такая... Не такая я

женщина..."

Симамура заколебался, и женщина моментально вскочила и как сумасшедшая

бросилась к окну, заслышав раздавшийся вдали гудок поезда. Она отвергала

его.

- Ноль часов, пассажирский в столицу, - сказала она, резко раздвинув

седзи и стеклянные створки окна и, привалившись всем телом к поручням,

уселась на подоконнике.

В комнату сразу хлынул холод. Гудок поезда, удаляясь, начал казаться

свистом ночного ветра.

- Дурочка, холодно ведь!

Симамура тоже встал и подошел к окну. Ветра не было.

Ночной пейзаж был суровым. Казалось, земля, покрытая холодным снегом,

промерзает до самых глубин и с треском раскалывается. Луны не было. Зато

небо пестрело мириадами звезд, таких ясных, таких блких, словно они все

неудержимо мчались к земле. Чем больше приближались звезды, тем дальше ввысь

уходило небо, тем гуще становилась ночь. Очертания пограничных гор, их

выступы и складки растворились во мраке, лишь какая-то черная, закопченная

масса смутно маячила на подоле звездного неба.

Поняв, что Симамура подходит к ней, женщина высунулась в окно и всей

грудью навалилась на поручни. В этой позе была не робость, а непримиримая

твердость. Он подумал: опять!

Горы, несмотря на свою черноту, в какое-то мгновение вдруг делались

беловатыми от снега. И тогда они казались чем-то пррачным и грустным.

Между горами и небом не было никакой гармонии!

Симамура положил руку женщине на спину, где-то возле шеи.

- Простудишься. Смотри, какая ты холодная.

Он попытался оторвать ее от поручней, но она еще крепче в них вцепилась

и захрипела:

- Я пойду домой!

- Ну и убирайся!

- Вот посижу еще немножко так...

- Тогда я схожу в баню, окунусь в горячую воду.

- Не надо. Побудьте тут.

- Закрой, пожалуйста, окно.

- Давайте посидим немного так...

Где-то за криптомериевой рощей лежала деревня. На станции - до нее от

гостиницы десять минут езды на машине - горели фонари, но мигали так

отчаянно, что, казалось, они вот-вот со звоном лопнут от мороза.

Симамура никогда не испытывал такого холода. Все, к чему прикасались

его руки, - и щека женщины, и оконные стекла, и рукава его ватного халата -

было совершенно ледяным.

Татами начало холодить даже ноги, и ему снова захотелось в баню, он

решил пойти один.

- Погодите, и я с вами! - сказала женщина и на этот раз послушно пошла

за ним.

Когда она складывала в корзину одежду, которую снял Симамура, в

предбанник вошел мужчина, один постояльцев. Увидев застывшую перед

Симамурой прятавшую лицо женщину, он сказал:

- Ах, простите, пожалуйста!

- Да нет, проходите, пожалуйста! Я пойду в соседнее отделение, - вдруг

ответил Симамура и, схватив корзину с одеждой, голый, направился в женское

отделение.

Женщина последовала за ним - откуда этот человек знает, может быть, она

жена Симамуры... Симамура молча, не оборачиваясь, бросился в теплый бассейн.

Он чуть не рассмеялся от мгновенно наступившей легкости. Поспешил

прополоскать горло, набрал воды в рот прямо их крана...

Когда они вернулись в номер, женщина, чуть склонив набок голову,

поправила минцем прядь волос и пронесла одно только слово:

- Грустно!

Ее глаза как-то странно чернели. Может быть, они только наполовину

открыты? Симамура, приблившись к ней вплотную, заглянул ей в глаза.

Оказывается, это чернели ресницы.

У нее были взвинчены нервы, и она совсем не спала, ни одной минуты.

Симамуру разбудил шелест завязываемого жесткого оби.

- Прости, разбудила тебя в такую рань. - Ведь темно еще... Посмотри,

прошу тебя... - И она выключила свет. - Ну как, можно разобрать мое лицо?

- Нет, не разберешь. Ведь еще не рассвело.

- Да нет же, ты посмотри хорошенько, как следует, а не мельком. Ну как?

- Она открыла окно. - Все видно. Как плохо-то... Ну, я пошла...

Передернувшись от предрассветного холода, Симамура поднял голову с

подушки. Небо было еще темным, ночным, но в горах уже наступило утро.

- Впрочем, ничего. Никто в такую рань не выйдет. Крестьянам сейчас в

поле делать нечего. Разве только в горы кто-нибудь собрался... - рассуждала

она вслух, прохаживаясь по номеру. Конец незавязанного оби волочился за ней.

- Пятичасовой поезд Токио уже был, никто в гостинице не остановился с

этого поезда... Значит, прислуга долго еще не поднимется.

Завязав оби, она продолжала расхаживать по комнате. Садилась, вставала

и снова ходила их угла в угол. Поглядывала на окно. Словно дикое ночное

животное, напуганное, раздраженное блящимся рассветом. Животное, которое

никак не может успокоиться и мечется, мечется... Будто в ней пробудились

какие-то загадочные древние инстинкты.

Вскоре рассвело и стало видно, какие у нее румяные щеки. Необыкновенно

яркие. Симамура даже удивился.

- У тебя щеки совсем красные от холода.

- Это не от холода. Пудру смыла, оттого они и красные. А мне тепло, в

постели я сразу согреваюсь вся, до кончиков ног.

Она села к трюмо у головья постели.

- Дождалась, совсем светло стало... Ну, я пойду...

Симамура посмотрел в ее сторону и втянул голову в плечи. Глубина

зеркала была совершенно белой - отражала снег, а на этом белоснежном фоне

алело, пылало лицо женщины. Удивительная, невыразимо чистая красота.

Должно быть, солнце уже начало подниматься -за горонта - снег в

зеркале вдруг засверкал, загорелся холодным пламенем. И в этом холодном

снежном пламени густо чернели волосы женщины, приобретая все более яркий

фиолетовый оттенок.

Горячая вода, переливаясь через край бассейнов, стекала в канавку,

вырытую вокруг гостиницы на скорую руку, вероятно, на случай снежных

завалов. У парадной двери вода канавки почему-то разлилась, и тут

образовалось нечто вроде маленького прудика. Огромный черный пес акитской

породы, взобравшись на камень садовой дорожки, лакал воду прямо прудика.

Вдоль стен гостиницы стояли вынутые чулана лыжи, которыми обычно

пользовались постояльцы. От них исходил едва уловимый запах, сладковатый от

паров горячей воды. С ветвей криптомерии срывались снежные комья, падали на

крышу общей купальни и расплывались бесформенной массой. Комья казались

теплыми.

...Скоро, ближе к новому году, начнутся метели, эту дорогу засыплет...

В гости придется ходить в горных хакама10, в резиновых сапогах, закутавшись

в накидку и платок. Снега к тому времени выпадет на один дзе...

Так говорила женщина перед рассветом, глядя в окно.

Сейчас Симамура шел вн по этой дороге. Вдоль обочины сушились высоко

подвешенные пеленки. В просвете между пеленками и землей виднелись горы,

сиявшие мирной снежной белной. Зеленый латук еще не засыпало снегом.

На рисовых полях деревенские ребятишки катались на лыжах.

Когда Симамура свернул в деревню, раскинувшуюся у самого тракта,

послышался шум, похожий на шум дождя.

С карнов свисали ласково поблескивавшие сосульки.

Шедшая купальни женщина посмотрела вверх, на мужчину, сбрасывавшего

снег с крыши и сказала:

- Послушай, может, заодно и у нас сбросишь?

Щурясь от яркого солнца, она отерла лоб мокрым полотенцем. Наверно,

кельнерша, приехавшая сюда подзаработать во время лыжного сезона. Неподалеку

было кафе с намалеванными на стеклах масляной краской, уже выцветшими

картинками. Крыша у кафе покосилась.

Большинство крыш было крыто мелкой дранкой, в нескольких местах

придавленной камнями. На солнечной стороне снег подтаивал и камни казались

совсем черными. Впрочем, черными они были скорее всего не от влаги, а от

продолжительного выветривания на морозе. Дома чем-то походили на эти камни -

премистые, с нкими крышами. Так обычно строят на севере.

Ватага ребят играла на дороге. Дети вытаскивали канавы лед и швыряли

его на дорогу. Лед звонко, с хрустом разбивался и мелкими осколками

разлетался в разные стороны. Должно быть, детям нравились эти искристые,

блестящие брызги. Симамуру, стоявшего на солнцегреве, поразила

неправдоподобная толщина льда. Некоторое время он наблюдал за игрой.

Девочка лет тринадцати-четырнадцати, прислонившись спиной к каменной

ограде, что-то вязала шерсти. Она была в горных хакама и высоких гэта11

на босу ногу. На подошвах ее покрасневших от холода ног виднелись трещины.

Другая девочка, маленькая, лет трех, сидела рядом на охапке хвороста и с

серьезной сосредоточенностью держала клубок шерсти. Казалось, даже истертая

шерстяная нить, протянувшаяся от маленькой девочки к большой, лучает

тепло.

Из лыжной мастерской за семь-восемь домов впереди доносился шум

рубанка. Напротив, в тени карна одного домов, стояла группа гейш.

Человек пять-шесть. Женщины переговаривались. Не успел Симамура подумать,

что, может быть, и Комако там - он узнал сегодня в гостинице, что та женщина

среди гейш вестна под именем Комако, - как увидел ее. Она тоже его

заметила и сразу застыла, посерьезнела. Хоть бы держалась попроще, как ни в

чем не бывало, подумал Симамура, а то ведь, наверно, вспыхнет, покраснеет. И

действительно, Комако до самой шеи залилась краской. И не отвернулась, а,

неловко потупившись, медленно поворачивала голову вслед за идущим по дороге

Симамурой.

Ему показалось, что у него тоже вот-вот запылают щеки, и он поспешно

прошел мимо. Но Комако бросилась его догонять.

- И чего вы тут ходите! Мне же неудобно...

- Тебе? Это мне неудобно. Ишь, высыпали на улицу толпой, даже пройти

страшно. Что, всегда вы так?

- Да, обычно вс