Глава V. Когда со всем этим было покончено, Кир посылает к Киаксару гонца с предложением прибыть в его лагерь

Когда со всем этим было покончено, Кир посылает к Киаксару гонца с предложением прибыть в его лагерь, чтобы они могли решить, как поступить с только что захваченными крепостями, и чтобы Киаксар, сделав смотр войску, дал свой совет относительно общего положения и того, что, по его мнению, теперь надлежит предпринять. «Ты добавишь, — сказал Кир гонцу, — что если он того хочет, то я сам могу отправиться к нему и стану лагерем рядом с ним». Гонец отправился, чтобы передать эти предложения. А Кир тем временем велел как можно роскошнее украсить шатер ассирийского царя, который мидяне выделили для Киаксара, доставить туда различную утварь, какая у них имелась, и поместить в женской половине шатра наложницу вместе с арфистками, которые тоже были выделены для Киаксара. Мидяне занялись исполнением этого приказа. Между тем посланный к Киаксару гонец изложил все, что было ему поручено. Выслушав его, Киаксар решил, что войску Кира лучше оставаться на границе. Ведь к тому времени уже явились те персидские воины, за которыми посылал Кир, а их было сорок тысяч лучников и пельтастов. Видя, как сильно опустошают новые пришельцы мидийскую землю, Киаксар полагал, что, пожалуй, лучше избавиться и от этих, чем принимать еще одно войско. Впрочем, командир, приведший новых воинов, в соответствии с распоряжением Кира[148]спросил Киаксара, нужны ли они ему, а когда тот ответил, что не нужны, в тот же день, как только услышал о прибытии Кира, отправился к нему со всем своим отрядом.

На следующий день выступил и Киаксар с той частью мидийских всадников, которая у него еще оставалась. Когда Кир услышал о его подходе, он взял с собой конницу персов, уже достаточно многочисленную, всех мидян, армян и гирканцев, а также тех из остальных союзников, у кого были лучшие кони и лучшее вооружение, и выступил навстречу, желая показать Киаксару свое войско. Когда тот увидел, что за Киром следует множество великолепных воинов, а за ним самим лишь небольшая и жалкая свита, он почувствовал в этом что-то унизительное и сильно огорчился. Когда Кир сошел с коня и приблизился к Киаксару, намереваясь по обычаю поцеловать его, Киаксар тоже сошел с коня, но отвернулся; он уклонился от поцелуя, и было видно, что он плачет.[149]Тогда Кир велел всем остальным отойти в сторону и отдыхать, а сам взял Киаксара за руку и отвел его в сторону от дороги под тень пальм. Он велел постелить для Киаксара несколько мидийских ковров[150]и, усадив его там и сам сев рядом, начал такой разговор:

— Скажи мне, ради богов, дядя, почему ты на меня сердишься и какая неприятность заставила тебя так огорчаться? На это Киаксар ответил:

— Кир, по общему мнению, я происхожу из царского рода, столь древнего, насколько простирается человеческая память; мой отец был царем и я сам таковым считаюсь. Между тем я вижу, с какой жалкой и недостойной меня свитой я подъезжаю к тебе, тогда как ты в окружении моих собственных слуг и других войск являешься сильным и величественным. Такое унижение, я думаю, неприятно претерпеть и от врагов, но много неприятнее, о Зевс, испытать его от тех, от кого я менее всего мог бы это ожидать. Мне кажется, я предпочёл бы десять раз провалиться сквозь землю, [151]чем предстать пред взором людей столь жалким образом и видеть, как мои подданные пренебрегают мною и насмехаются надо мной. Ибо я прекрасно знаю, — продолжал Киаксар, — что не только ты теперь могущественнее меня, но и мои рабы[152]встречают меня, став сильнее, чем я сам. Они теперь так великолепно снаряжены, что могут скорее сами причинить мне зло, чем испытать его от меня.

Говоря это, он уже совершенно не мог сдерживать слез, так что от жалости и у Кира тоже глаза наполнились слезами. Однако, переждав немного, Кир возобновил разговор:

— Нет, Киаксар, ты и говоришь неверно и думаешь неправильно, если считаешь, что благодаря моему присутствию мидяне теперь настроены так, что способны причинить тебе зло.

Конечно, я не удивляюсь тому, что ты гневаешься и страшишься их. Однако по справедливости ли ты сердишься на них или напрасно, — этого я не стану касаться, ибо знаю, что тебе было бы неприятно слушать, как я веду речь в их защиту. Как бы то ни было, я считаю большой ошибкой, когда начальник сердится сразу на всех подчиненных. Ведь устрашая многих, он многих же неизбежно делает себе врагами, а сердясь сразу на всех, он всех их толкает к опасному согласию.

Будь уверен, что именно поэтому я и не стал их отсылать обратно до своего возвращения, боясь, чтобы из-за твоего гнева не случилось чего-нибудь такого, что огорчило бы нас всех.[153]Теперь, с помощью богов, когда я здесь, все это не сулит тебе никакой опасности. Однако мне крайне неприятно, что ты считаешь меня своим обидчиком: между тем как я стараюсь изо всех сил оказывать друзьям как можно больше услуг, меня подозревают в стремлениях совсем противоположных.

— Впрочем, — продолжал Кир, — не будем вот так, наобум, обвинять друг друга. Лучше выясним, если это возможно, в чем состоит обида, которую я причинил тебе. Я могу предложить условие, самое справедливое при такого рода спорах между друзьями: если окажется, что я причинил тебе какое-нибудь зло, то я признаюсь, что нанес тебе обиду. Но если окажется, что я не делал и не желал тебе никакого зла, то разве не придется и тебе также признаться, что ты не претерпел от меня никакой обиды?

— Ну, разумеется, — согласился Киаксар.

— А если вдобавок станет ясно, что я даже оказал тебе услугу и вообще радел как можно больше о твоих интересах, то разве не буду я тогда скорее заслуживать похвалы с твоей стороны, чем порицания?

— Это будет только справедливо, — сказал Киаксар.

— Тогда, — продолжал Кир, — давай посмотрим все мои действия по порядку; так более всего будет ясно, какое из них хорошее, а какое плохое. Давай начнем с моего назначения в командующие, [154]если только тебя устраивает начать с этого момента. В самом деле, когда ты услышал о сборе многочисленных вражеских армий и об их выступлении против тебя и твоей страны, ты сразу же послал гонцов к персидским властям, требуя помощи, а ко мне лично обратился с просьбой, чтобы я сам постарался возглавить поход, если какое-либо войско персов пойдет тебе на помощь. Разве я не внял этим твоим просьбам и не явился к тебе во главе многочисленного, насколько это было возможно, отряда, составленного из самых лучших воинов?

— Да, явился, — подтвердил Киаксар.

— Ну так, скажи мне прежде всего, усмотрел ли ты тогда в моем поступке какое-либо обидное для себя действие или, может быть, наоборот, благодеяние?

— Несомненно, — признал Киаксар, — что в этих, по крайней мере, действиях заключалось благодеяние.

— Что же, — продолжал Кир, — когда враги пришли и надо было сражаться с ними, заметил ли ты хоть раз, что я отказывался от труда или избегал какой-либо опасности?

— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал Киаксар, — конечно, нет.

— Что же, когда победа с помощью богов осталась за нами и враги отступили, а я стал призывать тебя, чтобы мы вместе их преследовали, вместе покарали, вместе пожали плоды удачного дела, [155]— разве во всем этом ты можешь обнаружить у меня какое-либо стремление к своекорыстной выгоде? Так как Киаксар безмолвствовал, то Кир продолжал:

— Но раз ты предпочитаешь хранить молчание, нежели отвечать на вопрос, то скажи мне тогда, считаешь ли ты, что я нанес тебе обиду тем, что избавил от участия в рискованном деле, коль скоро тебе казалось небезопасным пускаться в преследование, и вместо этого попросил отправить со мною часть твоих всадников? Ведь если и этой просьбой я обидел тебя, — я, который до этого сам предоставил себя в твое распоряжение, — то изволь это обосновать. Поскольку Киаксар и на это не мог ничего ответить, то Кир сказал:

— Но если ты и на это не хочешь отвечать, то скажи мне, в чем дальше я мог тебя обидеть? Когда ты ответил мне, что тебе не хотелось бы, видя, как мидяне веселятся, лишать их удовольствия и принуждать вновь к опасному делу, неужели, по-твоему, я снова оскорбил тебя, когда вместо того, чтобы рассердиться на тебя за отказ, я лишь попросил тебя об одолжении, которое, как я знал, и тебе не стоило никакого труда предоставить и от мидян легче всего было потребовать: я попросил тебя разрешить, чтобы со мной отправились лишь те, кто пожелает. Очевидно, что, получив твое согласие, я еще ничего не выиграл, так как мне предстояло добиться согласия воинов. Итак, я отправился уговаривать их, и кого убедил, с теми и выступил в поход по твоему разрешению. Если ты считаешь это основанием к обвинению, то, выходит, принятие от тебя любого дара таит в себе угрозу обвинения. Но вот мы отправились в поход: что из содеянного нами со времени нашего выступления не стало ясным свидетельством нашей правоты? Разве не был взят лагерь врагов? Разве не погибло множество из тех, кто пошел на тебя войною? Да и из оставшихся в живых неприятелей многие лишились оружия, многие — своих коней. Кто раньше грабил и разорял твои владения, у тех, как ты видишь, твои друзья взяли богатую добычу и теперь гонят ее и для тебя самого, и для твоих подданных. Наконец, самое важное и самое прекрасное деяние: смотри, как увеличилась твоя страна и как сократились владения врагов. Их крепости теперь в наших руках, [156]а твои, которые ранее перешли во владение сирийцев, теперь снова вернулись под твою власть. Что из этого для тебя могло быть вредно или что не выгодно для тебя, — выяснять подобную нелепость у меня, по правде сказать, нет ни малейшего желания. Тем не менее ничто не мешает выслушать твои разъяснения. Ответь же, что ты думаешь по поводу этих действий. Сказав это, Кир умолк, и тогда Киаксар начал свою ответную речь:

— Конечно, Кир, я не решусь сказать, что дела, которые ты совершил, дурны. Тем не менее знай, что эти благие поступки такого свойства, что чем их оказывается больше, тем более они меня тяготят. Ведь я безусловно предпочел бы силою своих войск расширять пределы твоей страны, чем видеть, как мои владения приумножаются тобою, ибо для тебя такой поступок прекрасен, а мне это же самое несет бесчестье. Думаю также, что мне доставило бы больше радости одарять тебя ценными подарками, чем принимать их от тебя вот так, как ты мне нынче их преподносишь. Ибо, обогащаемый тобою в этом отношении, я чувствую, однако, как становлюсь беднее во многих других. Я думаю также, что мне доставило бы меньше печали видеть, как мои подданные в чем-то — впрочем, не слишком значительном — терпят от тебя обиду, чем созерцать теперь те великие выгоды, которые они получили от тебя. А если тебе кажется, — продолжал Киаксар, — что я рассуждаю неразумно, то приложи все это не ко мне, а к себе самому и посмотри, как тебе это понравится. Что ты скажешь, если кто-нибудь вздумает задабривать собак, которых ты содержишь ради охраны своей жизни и своего достояния, и сделает их более преданными себе, чем тебе? Обрадует ли он тебя этой любезностью?

Если же тебе этот случай кажется ничтожным, то возьми и рассмотри другой. Что если кто-нибудь так расположит к себе твоих слуг, которых ты завел для сторожевой и военной службы, что они больше захотят состоять при нем, чем при тебе? Будешь ли ты признателен ему за такую услугу? Наконец, возьми то, что людям всего милее и чем они дорожат более всего на свете: что если кто-нибудь так начнет ухаживать за твоей женой, что заставит полюбить его больше, чем тебя? Обрадует ли он тебя таким добрым делом? Я думаю, едва ли; более того, я уверен, что таким поступком он сильнее всего обидит тебя. А чтобы ты мог представить себе случай, совершенно сходный с моим, допустим, что кто-нибудь так задобрит персов, которых ты привел с собой, что они с большей радостью пойдут за ним, чем за тобой. Сочтешь ли ты такого человека своим другом? Думаю, что нет; наоборот, ты увидишь в нем злейшего врага, даже большего, чем если бы он погубил многих твоих воинов. Ну а если кто-нибудь из твоих друзей, в ответ на твое любезное предложение взять, сколько угодно из твоего добра, прихватит с собой все, сколько сможет, и таким образом сам обогатится за твой счет, а тебе не оставит даже малого, — сможешь ли ты считать такого безупречным другом? Между тем, Кир, нынче, мне кажется, я оказался по твоей милости если и не точно в таком, то в весьма сходном положении. Ты говоришь как будто бы правду; однако, когда я разрешил тебе взять добровольцев, ты ушел, прихватив с собой все мое войско, а меня оставил в полном одиночестве. И вот теперь ты приносишь мне добычу, которую захватил с помощью моего войска, и умножаешь мои владения моею же силой. А я вроде бы и не причастен к этим успехам и, словно какая-нибудь женщина, предоставляю другим оказывать мне услуги. В глазах всех людей и в первую очередь в глазах этих моих подданных ты выступаешь настоящим мужчиной, а я — бездельником, не достойным власти. И это ты считаешь доброй услугой, Кир? Знай, что, если бы ты хоть сколько-нибудь радел обо мне, ты более всего остерегался бы лишить меня почета и уважения. Что пользы от того, что владения мои расширяются, если на меня падает пятно бесчестья? Ведь до сих пор я властвовал над мидянами не потому, что я действительно был лучше их всех, а скорее потому, что они сами были убеждены в нашем полном превосходстве над ними. Он еще не кончил своей речи, как Кир перебил его:

— Во имя богов, дядя, если я в чем-нибудь угодил тебе раньше, то и ты теперь уступи моей просьбе: перестань покамест упрекать меня. Прежде убедись, как мы относимся к тебе, и если станет тебе ясно, что все содеянное мною было совершено для твоего блага, то на любовь мою ответь любовью и признай во мне своего благодетеля, а если окажется наоборот, тогда уже попрекай.

— Что ж, — заметил Киаксар, — быть может, ты и прав; я так и сделаю.

— Но тогда, — спросил Кир, — можно мне поцеловать тебя?

— Да, если ты хочешь.

— А ты не отвернешься от меня, как недавно?

— Нет, — сказал Киаксар, — не отвернусь. И тогда Кир поцеловал его.

Как только мидяне, персы и остальные воины увидели это, — а их всех беспокоило, к чему приведет эта встреча, — они тотчас же обрадовались и развеселились. Затем Кир и Киаксар сели на коней и двинулись вперед. Мидяне по знаку Кира последовали за Киаксаром, за самим Киром шли персы, а за ними все остальные. Когда все прибыли в лагерь и Киаксара препроводили в убранный для него шатер, специальные слуги занялись приготовлением всего необходимого для мидийского царя. Все время до ужина, пока Киаксар был ничем не занят, к нему приходили мидяне, одни по собственному побуждению, но большинство по указанию Кира, и подносили ему дары: тот — красивого виночерпия, другой — хорошего повара, третий — пекаря, четвертый — арфистку, пятый — чашу, шестой — красивое одеяние. Каждый, как правило, дарил ему хоть что-нибудь из своей добычи, так что Киаксар не думал уже теперь, как прежде, что Кир собирался склонить мидян к отпадению от него или что мидяне оказывают ему меньше уважения, чем раньше.

Когда наступило время ужина, Киаксар позвал Кира и просил его по случаю встречи впервые после долгой разлуки отужинать вместе с ним. Однако Кир отказался:

— Не приглашай меня, Киаксар, — сказал он. — Разве ты не понимаешь, что все эти воины, окружающие нас, находятся здесь по нашему приглашению? Я поступил бы некрасиво, если бы, забыв о них, стал заботиться о собственных удовольствиях. Убеждение, что ими пренебрегают, делает хороших воинов малодушными, а дурных — более наглыми.[157]Ты проделал долгий путь, и потому ужинай теперь спокойно. И если кто оказал тебе внимание, отнесись к таким, в свою очередь, приветливо и угости их, чтобы они больше не боялись тебя. А я пойду и займусь тем, о чем я тебе говорил. Завтра рано утром, — сказал он в заключение, — сюда к твоим дверям явятся начальники отрядов, чтобы всем вместе посоветоваться с тобой о том, что нам делать дальше. Ты выйди и предложи нам тогда обсудить вопрос, надо ли дальше вести войну или уже настало время распустить войско.

После этого Киаксар отправился ужинать, а Кир собрал у себя тех из друзей, кто более всего был способен и обдумать и помочь совершить необходимое дело, и сказал им так:

— Друзья мои, с помощью богов мы теперь добились того, о чем давно мечтали: куда бы мы ни двинулись, везде теперь становимся хозяевами страны; мы видим, как силы врагов уменьшаются, а наши собственные возрастают и крепнут. Если союзники, ныне присоединившиеся к нам, пожелают и дальше оставаться вместе с нами, то мы, разумеется, сможем добиться еще большего успеха, будем ли мы действовать силою или убеждением. Но чтобы как можно большее число союзников согласились остаться, для этого вам надо потрудиться ничуть не меньше, чем мне. И как в сражении самым отважным считается тот, кто одолеет наибольшее число врагов, так и в деле убеждения тот будет признан по справедливости самым красноречивым и деятельным, кто сумеет склонить наибольшее число людей к одному мнению с нами.

Не старайтесь, однако, о том, чтобы блеснуть перед нами красноречием, с каким вы будете обращаться к каждому из собеседников. Лучше позаботьтесь о том, чтобы люди, которых каждый из вас уговорит, делами доказали свою добрую волю. Итак, — заключил он, — займитесь этим, а я постараюсь, насколько это в моих силах, устроить так, чтобы у воинов было все необходимое, прежде чем им придется решать вопрос о продолжении войны.