Тарджис видит ее

Тарджис не был лентяем и, когда находился в конторе, предпочитал делать что-нибудь, а не сидеть сложа руки. Но он не разделял увлечения мистера Смита конторской работой и вовсе не рассматривал себя как часть фирмы. Для «Твигга и Дэрсингема», конечно, очень выгодно это неожиданное оживление, — заказов сейчас столько, сколько никогда не бывало. Но для себя лично Тарджис не находил ничего радостного в том, что приходилось теперь все дни здорово налегать на работу и частенько задерживаться в конторе на лишний час. Кто-то, без сомнения, извлекал из этого пользу, но он, Тарджис, не выиграл ничего, ему только прибавилось работы. Он как-то пожаловался на это мистеру Смиту. Дело было в субботу утром, он только что получил свой заработок за полмесяца — шесть фунтов, десять шиллингов и два флорина. Момент был для такого разговора подходящий.

— Да, да, — сказал мистер Смит с миной человека, которому многое известно. — Такова, значит, ваша точка зрения… Гм…

Тарджис, уже немного оробев, ибо он, если и не особенно любил, то чрезвычайно уважал мистера Смита, подтвердил, что его точка зрения именно такова.

— Я вам вот что скажу, мой друг, — продолжал мистер Смит серьезным тоном. — Недели две тому назад (я даже могу вам совершенно точно сказать, когда это было: в тот день, когда мистер Голспи пришел к нам в первый раз) мистер Дэрсингем вот в этой самой комнате совещался со мной о разных делах. Имейте в виду, то, что я скажу, должно остаться между нами! Так вот, мистер Дэрсингем объявил, что расходы по конторе чересчур велики и кого-нибудь придется уволить. Похоже было на то, что уволить он собирался вас.

— Меня? — Рот Тарджиса, всегда немного приоткрытый, теперь раскрылся во всю свою ширину, потому что его нижняя челюсть внезапно отвисла.

— Да, вас, Тарджис, — подтвердил мистер Смит с удовлетворением, видя, что добился желаемого эффекта. — И мне велено было сообщить вам об этом в тот же день. Я рад, что этого не сделал, потому что встревожил бы вас понапрасну. Теперь все, конечно, уладилось. Дела у нас по горло, и нам нужны все служащие. Но всякий раз, когда вам захочется поворчать из-за лишней работы, вспомните, дружок, то, что я вам сейчас сказал. Вы могли оказаться безработным. Держу пари, вам бы это не очень-то пришлось по вкусу, не правда ли?

— Разумеется, мистер Смит, — ответил Тарджис смиренно.

— И я вас вполне понимаю. — Уверенный теперь в прочности собственного положения, мистер Смит не мог удержаться от соблазна поговорить на эту тему, в которой было что-то жуткое и вместе неотразимо притягивающее. — Работу найти не так-то легко, а?

— Нелегко, конечно, мистер Смит, если у вас нет связей и умения устраиваться, — сказал Тарджис, свято веривший в таинственную силу «связей и уменья устраиваться» и слишком хорошо сознававший, что мало найдется в Лондоне людей, у которых было бы меньше того и другого, чем у него, Тарджиса. — В этом-то все горе. Я это испытал на себе. Вы не поверите, сколько я намыкался, раньше чем попал сюда. Обивал пороги, стоял в хвостах — о Господи! Вы знаете, как это бывает…

— Нет, я не знаю, — возразил мистер Смит резко.

— Простите, мистер Смит. Ну конечно, вы безработным не бывали. А я был. Это ужас что такое! — сказал Тарджис серьезно. — И сейчас безработица в Лондоне ничуть не меньше. Спасибо, что вы мне рассказали… Мне лучше придержать язык. А сейчас у нас все благополучно, мистер Смит?

— Вполне. Работайте не жалея сил, и мы в долгу не останемся, — сентенциозно заключил мистер Смит.

Тарджис подошел ближе и понизил голос:

— Как вы думаете, мистер Смит, могу я надеяться на прибавку? Ведь у меня теперь столько сверхурочной работы. Прибавить следовало бы, правда? Получаю я не больно много, — верно ведь, мистер Смит?

— Потерпите еще, Тарджис. Работайте только усердно, и тогда я подумаю, что можно для вас сделать.

— Да, пожалуйста, мистер Смит. Вы сами знаете, мне никто в конторе не помогает, потому что от новой машинистки пока проку мало. И если бы вы могли… знаете ли… замолвить за меня словечко мистеру Голспи или мистеру Дэрсингему… Ведь вы же знаете, мистер Смит, как я стараюсь. И не думайте, что я недоволен, вовсе нет…

Новая машинистка сильно разочаровала Тарджиса — не оттого, что оказалась для него слабой помощницей, а оттого, что она совсем не походила на то прелестное юное создание, которое рисовала ему пылкая фантазия. Мисс Поппи Селлерс с ее неудачными покушениями на «восточный стиль», придававшими ей только неряшливый вид, совсем не нравилась Тарджису. Уже к концу первого дня он, несмотря на то что ему льстило ее благоговение перед ним, мысленно забраковал ее как «ничего не стоящую девчонку». А он-то, узнав, что контора ищет вторую машинистку в помощь мисс Мэтфилд, размечтался, как будет работать бок о бок с одной из тех по-настоящему хорошеньких девушек, которых он часто встречал на улицах Сити! Да и на самой улице Ангела имелось две-три таких. Премиленькая штучка в их же доме, внизу, в конторе фирмы «Бритвы Квика». Другая — тоже ничего себе, недурненькая, — рядом, в магазине Варстейна «Приклад для портных». И наконец, настоящая красотка, такой лакомый кусочек, что просто слюнки текут, — у «Денбери и К^о», в конце улицы. Было еще две-три, на которых стоило посмотреть: вот хотя бы молоденькая жгучая брюнетка еврейского типа в магазине Чейза и Когена «Новинки карнавала». Любая из этих девушек, попав в контору «Твигг и Дэрсингем», озарила бы ее для Тарджиса новым светом, и ежедневная рутина скучных обязанностей превратилась бы в увлекательное приключение. Так нет же, «Твигг и Дэрсингем» не находят ничего лучше, как принять это пугало с челкой! Не везет! Две женщины в конторе, и обе никуда не годятся. Мисс Мэтфилд, правда, в своем роде недурна, но если бы даже она когда-либо и проявила признаки интереса к нему (а она их никогда не проявляла), — она слишком крупная женщина, слишком стара, а главное — очень уж властная, здорово важничает. Другая — Поппи Селлерс — достаточно им интересуется, прямо-таки напрашивается в подружки, но… но вы только посмотрите на нее!

Обиднее всего было то — и Тарджиса это просто бесило, — что обворожительные девушки (он называл таких мысленно «славные штучки») встречались ему повсюду, приходили и уходили из контор по соседству, сидели в уголках кафе, касались его локтем (он всегда старался придвинуться поближе) в автобусах и поездах подземки, и можно было подумать, что они служат во всех учреждениях Сити, кроме конторы «Твигг и Дэрсингем».

Не лучше, а, пожалуй, даже хуже было в свободное время, когда он не ездил на службу или со службы, а бродил по улицам в поисках развлечений. Повсюду он видел только женщин, ни одна не ускользала от его взгляда. Мысли его были постоянно заняты ими, образы их постоянно тревожили его воображение. Куда бы он ни шел, он испытывал танталовы муки, путь его был узкой и пыльной дорогой в пустыне, а по краям этой дороги повсюду висели сочные гроздья запретных плодов, которые теряли свою свежесть, высыхали, таяли при одном прикосновении к ним.

Тарджис был создан для роли пылкого любовника. Мысли его никогда не отвлекались надолго от представительниц другого пола. Счастье являлось ему в женском образе. Мир озарялся ясными взглядами девушек. И в любой миг одна из них могла открыть перед ним волшебное царство, в котором они будут счастливы вдвоем.

Легче всего увидеть в Тарджисе лишь одинокого юношу, затерянного в толпе и ищущего среди этой толпы сочувствующую душу. Так же легко счесть его за тайного сладострастника, упивающегося жалкими радостями беглых, как будто случайных прикосновений руки или ноги. Но за этими обликами скрывался человек, влюбленный в Любовь. Да, это было так, несмотря на обтрепанный вид, непривлекательную наружность, засаленный мешковатый костюм, помятый галстук, всегда полуоткрытый рот, нечистую, дряблую кожу и тот сероватый налет, который как будто осел на всем его физическом существе. Тарджис не был обыкновенным лихим сердцеедом. Он не старался в пределах своих скудных средств быть внешне привлекательным для женщин, презирающих мятый костюм, всклокоченные волосы, тестообразные щеки, молодость, лишенную всякой живости и блеска. И объяснялось это его верой в то, что вопль души, страстный, никогда не умолкающий, не может остаться без ответа. Он сознавал, что у него слишком мало внешних достоинств, что он невзрачен, что он человек ничтожный. Но в то же время чувствовал, что внутренне он совсем иной, удивительный, необыкновенный, и рано или поздно придет девушка, прелестная, пылкая, не придающая значения внешнему блеску. Она поймет, какие сокровища таятся в его душе, воскликнет: «О, это ты!» — и сразу вспыхнет любовь. Тогда только начнется настоящая жизнь. До сих пор она еще не начиналась; в шуме, сутолоке, неразберихе ежедневного существования, состоявшего в том, что он ел, спал, работал, ездил в трамваях и жадно смотрел вокруг, все, что он каждый раз принимал за начало, оказывалось ошибкой. Словом, в жизни Тарджиса бывали небольшие эпизоды, но он до сих пор еще не любил. Впрочем, так как он постоянно находился в состоянии влюбленности, то вернее будет сказать, что он до сих пор еще не нашел выхода разливу своих чувств, не нашел ту единственную девушку, о которой мечтал.

Вернувшись на место после разговора с мистером Смитом, Тарджис замечтался о девушках, которые так легко могли бы попасть вместо конторы Квика или конторы «Дэнбери и К^о» в контору «Твигг и Дэрсингем» и работать бок о бок с ним. Через некоторое время он неохотно оторвался от этих мыслей и начал приводить в порядок бумаги на столе. Время перешло за полдень, впереди уже маячили два дня отдыха. Сидя на своем высоком табурете и наклонясь к столу, Тарджис разбирал извещения Лондонской и Северо-Восточной железных дорог и Городского транспортного общества. В Транспортном обществе служила одна девушка, — он никогда ее не видел, но она часто говорила с ним по телефону. Голос у нее был приятный, нежный, и раза два Тарджису удалось рассмешить ее. Будь он в конторе один, он бы поговорил с нею по-настоящему и, может быть, назначил бы ей свидание. Но он никогда не оставался один, а если бы при разговоре присутствовал хотя бы этот глупый мальчишка Стэнли, все было бы испорчено. А приятно слушать, как она смеется! Серебристый… да, серебристый смех, — совсем как выражаются в романах.

Размышления Тарджиса были вдруг прерваны. Кто-то тронул его за руку, и, обернувшись, он увидел новую машинистку, смотревшую на него снизу вверх своими большими темными глазами. Одна сторона ее носа была густо напудрена, а на другой совсем не осталось пудры, и кожа жирно блестела. Это ее мало красило.

— Извините, — сказала мисс Селлерс своим щебечущим голоском с вульгарным акцентом Ист-Энда. — Извините… Вы написали этому… Англо… как его… пароходству?

— Нет, не написал, — отрезал Тарджис.

Мисс Селлерс молча смотрела на него.

— Я не писал этому Англо-как-его-пароходству, — продолжал он сурово, — потому что я никогда не слыхал о таком пароходстве. Не знаю такого, поняли?

— Ах, виновата! — В ее тоне не заметно было, однако, ни капли смущения. — Я что-нибудь переврала? Никак не могу запомнить все эти названия. Вы ведь знаете, о каком пароходстве я говорю: Англо… и еще что-то.

— Если вы говорите об Англо-Балтийском пароходном обществе, — с важностью сказал Тарджис, — то им я написал. Вчера. Но имейте в виду — Англо-Балтийскому. Здесь не может быть никаких «как его».

Девушка с минуту смотрела на него.

— Ого! — тихонько воскликнула она. — Вот вы как меня отщелкали! — И тотчас отошла от него.

Тарджис неприязненно посмотрел ей вслед. «Она уже и дерзить начинает, — подумал он. — Этого только не хватало! И все с досады, оттого что ей не удается ко мне подъехать. Ладно, мисс грязнуха, придется тебя осадить как следует. Сунься-ка еще раз, попробуй — тогда увидишь». Пылая благородным негодованием, он говорил себе, что эти девчонки не знают своего места, не стараются делать свое дело как следует и только пристают к мужчинам, которые желают честно работать, а не заниматься всякими глупостями.

Послышались знакомые звуки — словно какой-нибудь лесной зверек бежал быстро, быстро, постукивая копытцами. Дверь распахнулась. Это вернулся Стэнли.

— За работу, дружок, за работу! — сказал мистер Смит, глядя на него поверх очков. — Скопируй-ка вот эти письма, да поскорее. Не можем же мы сидеть тут весь день и дожидаться тебя, как ты думаешь?

— Мистер Смит, мне надо сегодня попасть на автобус, который отходит в час двадцать с Лондонского моста, — сказала мисс Мэтфилд. — Наконец-то уезжаю на свободные дни за город.

— Вы как раз поспеете на него, мисс Мэтфилд, — успокоил ее мистер Смит. — У вас еще уйма времени. Ну, Стэнли, живее поворачивайся. Одна нога здесь, другая там.

— Ах, мисс Мэтфилд! — воскликнула мисс Селлерс. — Неужто вы в самом деле любите бывать за городом в это время года? Не понимаю. Я ни за что бы не поехала туда зимой. Это не то, что летом, правда ведь?

— А я больше люблю деревню зимой, если только погода не слишком дождливая. Там очень хорошо. Зимой нет ничего противнее Лондона.

— Ну нет, я бы там умерла со скуки, — объявила мисс Селлерс. — Вот летом — другое дело. Летом там красота. — У нее было такое выражение лица, словно она уже любовалась маргаритками и лютиками. — Но я больше люблю летом ездить к морю. А вы, мисс Мэтфилд? У моря чудесно даже и в дождливую погоду, правда?

Мисс Мэтфилд лаконично, но дружелюбно подтвердила, что у моря хорошо, и начала убирать в ящик свои бумаги.

— А знаете, — закричал Стэнли от копировального пресса, — я сейчас в Мургейте видел катастрофу. — Он торжествующе оглядел всех.

— Держу пари, что врет, — бросил Тарджис.

— А вот и не вру! Во всяком случае, хотя я самого крушения и не видел, я там был сразу после него, когда полисмен составлял протокол. Какая собралась толпа! Я пробрался вперед к самому тому месту. Грузовик налетел на легковую машину. Грузовик-то не пострадал, но вы бы видели легковую!

— И сколько часов ты простоял там? — спросил мистер Смит. — Теперь я знаю, на что у тебя уходит время — на то, чтобы совать повсюду свой любопытный нос.

— Я шел той дорогой, и там никак невозможно было пройти, мистер Смит, — обиженно возразил Стэнли. — Как же было не посмотреть, в чем дело? Я думал, что полисмен запишет и меня в свидетели, но он не записал. А жаль! — прибавил он огорченно. — Хотелось бы когда-нибудь выступить свидетелем.

— Если ты через десять минут не скопируешь всех писем, — сказал мистер Смит, грозя ему пальцем, — ты будешь уволен, и тебе больше не захочется выступать свидетелем. А у вас как дела, Тарджис?

— Кончаю, мистер Смит. Сейчас позвоню в Транспортную контору и справлюсь насчет того груза, который мы отправили в Норвич. — Он подошел к телефону.

Сегодня из конторы Транспортного общества не слышно было серебристого смеха. Отвечал Тарджису мужской голос, и еще к тому же усталый, сердитый, полный отчаяния голос затравленного человека, близкого к убеждению, что ему придется весь субботний день отвечать на идиотские запросы по телефону.

— Да, да, знаю, — пролаял он. — Ведь вы уже звонили насчет этого. Мы делаем все, что можем. Мы проследим за этим грузом. Да, да, да, я предупредил наших людей в Норвиче. В понедельник сообщу вам результат. Да, обязательно, в понедельник. — Голос уже умолял. — Больше ничего сделать не могу, сами понимаете. — Голос, видимо, устал молить. — Ладно, ладно, мы делаем все, что воз-мо-о-жно. Я вам позвоню в понедельник.

— Они дали знать в Норвич, мистер Смит, — доложил Тарджис. — Но говорят, что придется подождать с этим до понедельника.

— Хорошо, Тарджис. В понедельник вы им еще раз позвоните.

В это время дня в конторе уже как бы носилось в воздухе убеждение, что все решительно дела могут подождать до понедельника. Такое настроение царило не только в конторе «Твигг и Дэрсингем», но и наверху, в «Универсальной галантерейной торговле», и в «Продовольственных складах», и этажом ниже, у Квика, у Чейза и Когена, с одной стороны, и «Дэнбери и К^о» — с другой, по всей улице Ангела и далеко за ее пределами, во всех банках, конторах, складах Сити. Всему Сити предстояло замереть до понедельника. Толпы маклеров, кассиров, клерков, машинисток и уличных разносчиков исчезнут с его тротуаров, бары будут покинуты, столовые и закусочные — почти пусты или закрыты. Его трамваи и автобусы будут не мчаться с грохотом, стремясь одолеть несколько лишних ярдов пространства, а спокойно скользить в туманной синеве, подобно судам, плывущим вниз по реке. И вся эта часть города, в которой не останется ничего живого, кроме сторожей и полисменов, медленно погрузится в тишину. Сити будет грезить во сне, и над старыми камнями, словно сонм призраков, будет колебаться дым и легкий туман. Пока не придет с грохотом, лязгом, шумом и внезапно, грубо разбудит все Понедельник.

Бумаги поспешно отправлялись в ящики столов, грудами штемпелевались письма, а журналы и кассовые книги запирались в шкафы, пишущие машинки покрывались чехлами. Пудрились носы, закуривались папиросы и трубки, хлопали двери, и на лестницах звучали торопливые шаги. Трудовая неделя кончилась. Тысячи людей выходили из контор на улицу Ангела, Мургейт-стрит, Корнхилл и Чипсайд. На улице Финсбери толпа двигалась сплошным потоком, и Мургейтская станция метро, как огромное чудовище, заглатывала ее в свое пышущее жаром ненасытное нутро. Среди этих исчезавших в ее пасти букашек была одна с большим носом, темными глазами навыкате, всегда полуоткрытым ртом и вяло опущенным подбородком. Это Тарджис возвращался домой.

В вагоне подземки всю дорогу пришлось стоять. И хотя здесь было не менее пяти хорошеньких девушек — притом одна совсем близко от него, а двух других он уже встречал несколько раз, — никто из них не проявил к нему ни малейшего интереса.

Очутившись снова на поверхности земли, Тарджис нырнул сразу в шумную толчею Хай-стрит, потом свернул на Кентиш-Таун-роуд, так как он жил на Натаниэл-стрит, там, где сходится несколько коротких улиц, между Кентиш-Таун-роуд и Йорк-роуд. Он и сегодня задержался в конторе, — эти новые затеи Голспи сказывались даже на субботнем дне, — и потому теперь шагал быстро, торопясь домой. Он с нетерпением ждал обеда и знал, что обед уже ждет его. По субботам квартирная хозяйка готовила для него и завтрак и обед, не отказывала ему и в ужине, когда он просил об этом. Ибо Тарджис жил у нее уже полтора года и, по понятиям Натаниэл-стрит, основанным на горьком жизненном опыте, был хорошим, спокойным жильцом, степенным и аккуратно платившим за квартиру. В будни ему официально полагался дома только утренний завтрак, а все остальное он должен был добывать себе сам, и трапезы его в течение двух недель проходили убывающую шкалу роскоши, начиная от тех суббот (два раза в месяц), когда в конторе выплачивали жалованье. Таким образом, в понедельник, вторник и среду на первой и третьей неделе каждого месяца Тарджис питался хорошо, а в среду, четверг и пятницу второй и четвертой недели вел полуголодное существование. Впрочем, в крайнем случае всегда можно было поужинать у хозяев. Тарджис был с ними в дружеских отношениях. Да и как же иначе — ведь ели все вместе, в той же комнате за кухней. Комната под самой крышей, которую занимал Тарджис, служила ему спальней и кабинетом и служить еще и столовой никак не могла. Она была так мала, что железная кровать, желтый умывальник, еловый комод с тремя ящиками, кривоногий и скрипучий плетеный стул и маленькая газовая печка, настоящая музейная древность, загромождали ее всю, она казалась битком набитой вещами. Эта комната не любила, чтобы в ней сидели, возмущалась при виде чашки чаю и бисквита, и, конечно, появление полной тарелки ростбифа с картофелем, брюссельской капустой и подливкой совершенно доконало бы ее.

Дом № 9, как и все дома на Натаниэл-стрит, был и тесен и темен, в мрачной маленькой передней всегда стоял смешанный аромат капусты, камфары и старых газет. Тарджис совершенно не замечал этого запаха, и только в тех редких случаях, когда он бывал в каком-нибудь другом, менее благоуханном доме, нос его немедленно сигнализировал, что находится в непривычной атмосфере.

Повесив в передней пальто и шляпу, Тарджис вошел в комнату. Здесь хозяйка, только что пообедав, наслаждалась у камина чашкой чаю. Но наслаждалась она своей чашкой чаю не так, как другие, — спокойно и непринужденно. Нет, она сидела в напряженной позе на краешке стула и имела вид какого-нибудь кавалерийского генерала в промежутке между двумя сражениями.

Миссис Пелумптон недаром имела такой вид. Это была низенькая и очень полная дама с копной растрепанных седых волос и лицом как печеное яблоко. Сразу было видно, что вся ее жизнь — долгая и непрерывная борьба и что, если только ее не разобьет паралич или она не сойдет с ума, она умрет, так сказать, с оружием в руках. В присутствии миссис Пелумптон прогресс начинал казаться бессмысленнейшим мифом. Если бы она могла превратиться в жену какого-нибудь мародерствующего викинга или в одну из женщин, следовавших за ордами Аттилы, она сочла бы это заслуженным отдыхом и была бы поражена, а может быть, и устрашена внезапно открывшейся перед ней перспективой красочной и веселой жизни.

Как только она увидела Тарджиса, она отставила чашку в сторону и снова вскочила в седло. Принесла и поставила на стол две тарелки под крышками, обед жильца. Под одной крышкой оказалось мясо с овощным гарниром, под другой — пудинг.

— Я сегодня немного запоздал, миссис Пелумптон, — сказал Тарджис, садясь за стол.

— А я сижу и думаю: опоздали вы или, может, это часы у нас опять спешат? Как же им не спешить, если он опять возился с ними!

— Да, они спешат на пятнадцать минут, — нет, пожалуй, и на все двадцать.

— А все оттого, — заметила миссис Пелумптон весьма решительным тоном, — все оттого, что он в них вечно ковыряется. «Оставь часы в покое, — говорю я ему. — Это не твоего ума дело». Хотя, конечно, четверть часа — не бог весть что, и у нас в доме никому это не важно, кроме Эдгара, а у него есть собственные часы, и он выверяет их на вокзале.

Эдгар, ее сын, живший тут же в доме, работал на железной дороге в Кингс-Кросс. Тарджис редко с ним встречался.

— Что, хороший кусочек мяса я сегодня для вас выбрала, мистер Тарджис? — продолжала миссис Пелумптон, шумно отхлебнув глоток чаю и глядя поверх чашки на жильца. — Оно мороженое, но, если бы я вам не сказала, вы бы, наверное, подумали, что свежее, правда?

— Да, миссис Пелумптон.

— Но я не стану вас обманывать: оно мороженое. Да это не важно. Мясо надо уметь выбрать. Если возьмете то, что вам предлагают в лавке, то потом не придумаете, что с ним и делать. Надо походить, да поискать, и обязательно выбрать самой. Меня уже знают во всех мясных лавках. — Миссис Пелумптон засмеялась отрывисто и торжествующе. — Да, хорошо знают. «Выбирайте сами, что вам понравится, мамаша», — говорят мне всегда. «Выберу, не беспокойтесь», — отвечаю я. И выбираю, что получше.

— Так и следует. Обед превосходный, миссис Пелумптон.

Шаркающие шаги возвестили приближение хозяина дома, мистера Пелумптона, того самого, который портил часы. Мистер Пелумптон двигался очень медленно, отчасти потому, что страдал ревматизмом, отчасти же — от преувеличенного сознания собственного достоинства. С первого взгляда все в его наружности — развинченная, неряшливая фигура, водянистые глаза, нос грушей, обвислые седые усы, беспечные неторопливые манеры — внушало мысль, что мистер Пелумптон один из тех людей, которые сами не работают и только заставляют работать на себя жену и детей. Но это впечатление было обманчиво. Мистер Пелумптон работал, и об этом очень скоро узнавал всякий, кто вступал с ним в разговор. Он занимался торговлей. Своей лавки у него не было, но он имел какое-то отдаленное отношение к лавке одного своего приятеля, где продавался поразительный по разнообразию ассортимент подержанных вещей из вторых, третьих и четвертых рук. Мистер Пелумптон проводил день в пыльной преисподней, откуда сильно пострадавшие от времени комоды и испорченные граммофоны переходили к новым владельцам, и суммы сделок исчислялись шиллингами, а комиссионные — пенсами. Он вел переговоры с людьми, которые желали продать какой-нибудь потрескавшийся туалетный прибор, или старый велосипед, или пять изъеденных мышами томов справочника «Знатные фамилии Англии». Его можно было встретить иногда и в самых жалких аукционных камерах, где он спешил надбавить полкроны за какой-нибудь хлам и перехватить его у других. Каждую пятницу он в роли торговца bona fide[3]появлялся на рынке Калидониэн-Маркет. Здесь, на сером, открытом ветрам холме, он стоял с небольшим, но весьма разнообразным запасом товара: «Самоучитель игры на банджо», пара розовых ваз с выщербленными краями, шелковая нижняя юбка, увеличенная фотография генерала Буллера, пяток грязных теннисных мячей, цитра, у которой не хватало почти всех струн, «Письма Чарльза Кингсли»…

Торгуя вещами, которым место на мусорной свалке, много не заработаешь. И мистер Пелумптон с некоторого времени был на иждивении жены и сына Эдгара. Но все же про него никак нельзя было сказать, что он не работает. Он занимался сбытом и скупкой вещей, был коммерсантом, лицом узаконенной профессии и с огромной серьезностью относился к себе самому и своей таинственной деятельности. То, что дела его были не слишком блестящи, мистер Пелумптон объяснял кризисом торговли. Мистер Пелумптон был нетороплив и подчеркнуто важен, словно какой-нибудь крупный оптовик. Он курил дрянной табак из коротенькой трубки, не отказывался от стакана пива, усердно читал газеты и говорил всегда весьма авторитетным тоном. Как и многие другие дельцы и завсегдатаи Калидониэн-Маркет, личности с обвислыми усами, жалкими остатками зубов и привычкой говорить с оглядкой, конфиденциально понижая голос, мистер Пелумптон смягчал все свистящие звуки и «с» произносил как «ш». Несомненно, делец, говорящий попросту «Jes», никогда не займет столь прочного положения, как его собрат по ремеслу, умеющий произносить это слово протяжно и таинственно. Мистер Пелумптон принадлежал к этой второй категории.

Он вошел в комнату очень медленно, так же медленно и осторожно уселся в кресло у камина, достал свою дрянную трубочку, устремил туманный взор на Тарджиса, важно кивнул ему, потом положил трубку обратно в карман и ждал, пока кто-нибудь заговорит с ним.

— Ну что, застал ты его? — спросила жена. Мистеру Пелумптону вечно бывало нужно «забежать тут неподалеку» и кого-нибудь «поймать дома». Сегодня он ушел сразу после обеда.

— Нет, он будет дома только в пять, — отвечал мистер Пелумптон. — А за мой визит меня нахально отчитали.

— Кто же это?

— Его жена, — пояснил мистер Пелумптон. — Если эта миссис — его жена. «Как вы могли рассчитывать, что в субботу днем застанете его дома?» — говорит она мне. «Извините, миссис, — отвечаю, — в нашем деле приходится работать и в субботу так же, как в любой другой день. Мне, — говорю, — иной раз и в воскресенье отдохнуть не удается». Только это я и сказал, вежливо сказал — и знаешь, что она мне ответила? «Ну, а мы не таковы, в праздники не работаем», — и с этими словами захлопнула дверь перед моим носом.

— Ах, наглая обезьяна! — с негодованием воскликнула миссис Пелумптон. — Пусть бы она сунулась ко мне, я бы ей нос дверью отщемила. Экое невежество! Некоторые люди имеют такое же понятие о хороших манерах, как… как попугай.

— Да, да, — философствовал мистер Пелумптон, — со многим приходится мириться людям моей профессии. Можете мне поверить, мистер Тарджис! Но мы не жалуемся, только бы попадался настоящий товар. Такая уж у нас работа, понимаете?

— Имеете на примете что-нибудь подходящее, мистер Пелумптон? — осведомился Тарджис.

— Вы угадали. Продается славная штучка. Буфет. Отличный буфет, только немножко отполировать его, так его с руками оторвут. Такой буфет не стыдно и во дворце поставить. Сам я купить его не могу, дела сейчас не так хороши. Но я знаю, кому его предложить. Тут можно заработать комиссионные.

— Хорошая идея, — вяло поддержал его Тарджис. Тарджис всегда соглашался со своими собеседниками, но не от избытка дружеского расположения, а просто потому, что это проще и удобнее всего. Про себя же он называл мистера Пелумптона смешным и нудным стариком.

— Вот чего мне всегда хотелось! — воскликнула миссис Пелумптон. — Иметь буфет, приличный, красивый буфет с шкафчиками для посуды и всякими такими штуками, чтобы для всего было место. И хотелось бы, чтобы он был красного дерева.

— Еще бы, этого многим хочется! Но такие вещи стоят бешеных денег. Найдите мне хороший буфет, массивную вещь — конечно, не из вашего товара, мистер Тарджис…

— Какой это его товар? Что ты болтаешь, отец? Какой у него может быть товар? Ничего не понимаю.

Мистер Пелумптон даже вынул трубку изо рта и укоризненно посмотрел на жену.

— Что говорю? Говорю то, что мне известно, вот что я говорю. Сколько мебели прошло через мои руки? Тысячи штук. Так. Знаю я свое дело или не знаю?.. — Он концом трубки указал на Тарджиса, всецело занятого в эту минуту паточным пудингом, и сказал очень медленно и торжественно: — Фанера. Ты знаешь, что такое фанера? Ну, так вот это и есть его товар. Верно я говорю, мистер Тарджис?

— Верно, — подтвердил Тарджис. — Наша контора торгует фанерой, миссис Пелумптон. Мебельной фанерой и наборкой. Правда, я лично этим не занимаюсь, у меня другая работа. Но фирма наша торгует таким товаром.

— Да неужели? Вот чудеса! — Миссис Пелумптон была искренне изумлена тем, что в мире продается и покупается столько различных вещей. — А я понятия не имела. Я думала, вы служите в Сити, в какой-нибудь конторе этим… знаете… клерком.

— Так оно и есть, — успокоил ее муж. — А торгует фанерой его фирма. Он давно мне об этом рассказал, правда, мистер Тарджис? Да, так вот я говорю: укажите мне хороший буфет, прочную, солидную вещь, и я вам заплачу за него сколько хотите — конечно, если цена будет подходящая. Пусть даже торговля идет плохо (а у нас и в самом деле теперь затишье), но на некоторые вещи постоянно есть спрос, да, да, постоянно! Трудно сбывать только товар попроще…

Мистер Пелумптон приготовился уже было начать длинный монолог. Но он напрасно рассчитывал на своих слушателей, обоим были слишком хорошо знакомы эти монологи. Миссис Пелумптон, увидев, что Тарджис кончил есть, набросилась на грязные тарелки и унесла их с шумом и суетливостью, которые заставили нахмуриться ее супруга. Он сделал попытку удержать хотя бы Тарджиса, закурившего папиросу.

— Вот, к примеру, возьмите меня, мистер Тарджис, — начал он.

Но Тарджис не желал «брать» его. Он достаточно часто слушал его рассуждения и поэтому спешно ретировался к себе в комнату.

Комната не может быть одновременно и душной и холодной, но его комната как-то умудрялась совмещать в себе оба эти свойства. Когда он пытался бороться с этим, ему приходилось выбирать между еще большей духотой и более сильным холодом. Тарджис предпочитал духоту и зажигал газовую печку, которую глубоко возмущало то, что ее заставляют работать, и она вспыхивала с громким, негодующим треском, а потом обиженно пыхтела каждые две секунды. Когда из комнаты было окончательно изгнано ледяное дыхание ноября, Тарджис, сняв башмаки и воротничок, растянулся на постели. Прежде всего он прочитал в газете все объявления. Они занимали целую страницу, и в них предлагалось все, что угодно, начиная от надушенных восточных папирос и кончая электрическими поясами против ревматизма. Тарджис добросовестно прочитал все. В разговорах с другими он отзывался о рекламах с циничным скептицизмом, но втайне оставался до сих пор их добровольной жертвой, и чуть не каждый шиллинг, который он тратил на одежду, выпивку, табак, разные увеселения, выманивали из его кармана богатые и ловкие предприниматели, помещавшие объявления в газетах. Вероятно, по этой причине брюки Тарджиса так скоро начинали пузыриться на коленях, обувь промокала в дождь, папиросы ломались, а развлечения не развлекали.

Прочитав газету, он достал с каминной полки (для этого ему не нужно было вставать с постели) последний выпуск двухпенсового журнала, посвященного кино, или, вернее говоря, киноактерам и киноактрисам с длиннейшими ресницами и неестественно большими глазами. В течение получаса Тарджис без особого интереса рассматривал их фотографии и читал отрывочный текст — перепечатки из газет. Тарджис, в сущности, не был энтузиастом кино. Он ничего не смыслил в технике кинематографии и ни разу не вдумался серьезно ни в один фильм и не сравнивал его с другими. Он смеялся вместе со всеми зрителями, когда выступали комики, но неспособен был по-настоящему оценить смешное на экране по той простой причине, что у него было слабо развито чувство юмора. Кинокартины привлекали его тем, что в них он находил такой же страстный интерес к вопросам пола, какой жил в нем самом. В этих темных залах, где звучала музыка и мелькали разноцветные огни, Тарджис вступал в царство мечты. Деньги, уплаченные за вход, были, можно сказать, данью серебром прекрасной Афродите, для поклонения которой финикияне Калифорнийского побережья воздвигали больше храмов, чем древние финикияне на Кипре. И в те минуты, когда Тарджис, взобравшись по крутой лестнице, усаживался на затемненном балконе, он испытывал трепет и опьянение от незримого присутствия богини с ее свитой, Эросом, Часами и Грациями. Но из всей ее свиты с ним оставались и провожали его домой только двое — Потос и Химера, символы тоски и страстных желаний.

Журнал выскользнул у него из рук. Глаза сомкнулись, нижняя челюсть немного отвисла. Голова была повернута на подушке так, что свет газового рожка, мерцавший в слабом дневном свете (ибо окно было не шире грифельной доски), бросал слабые розовые отблески на его лицо, на красивый широкий лоб, на нос, которому не хватало решительности, на круглый, слабый подбородок. Дыхание Тарджиса стало ровнее, он задремал. Багровые отсветы и густая тень придавали маленькой комнате какой-то причудливый и печальный вид. Тарджис спал около часа. А Суббота между тем шумела и гремела в темных ущельях средь кирпича и дыма, — на улицах Лондона.

Тот Тарджис, что в субботу после обеда вышел из дома № 9 по Натаниэл-стрит, совершенно не походил на молодого человека, с которым мы познакомились в конторе «Твигга и Дэрсингема». Он был чисто умыт, старательно выбрит и причесан, двигался легко и быстро. Эти часы были для него лучшими за всю неделю. В его сердце пела Суббота. Он верил, что, если Великому суждено свершиться, оно свершится непременно в субботу. Трамваи, автобусы, магазины, кафе, театры, кино — сегодня все сияло в зачарованной мгле сумерек. Приключение — в шелковых чулках и туфельках на высоких каблуках — могло каждый миг встретиться ему на пути. Он направлялся к Вест-Энду: по субботам, в особенности в те субботы, когда платили жалованье, он презирал Кемден-Таун, Излингтон, Финсбери-парк, все эти маленькие оазисы сверкающих огней и увеселительных мест в пустыне Северного Лондона. Они имели свою прелесть, но когда у человека в кармане несколько лишних шиллингов, то для него Вест-Энд — гораздо более подходящее место. Вест-Энд предлагает вам настоящие удовольствия в великолепных ресторанах и кино. Те и другие входили в обычную субботнюю программу Тарджиса, когда у него водились деньги. Сначала — чай в одном из самых шикарных кафе, где можно было встретить множество девушек и представлялся случай «подцепить» какую-нибудь из них. Потом — посещение какого-нибудь большого кино Вест-Энда, где можно просидеть весь вечер в ожидании чудесной встречи, которая должна произойти с минуты на минуту. Такова была его программа и на сегодняшний вечер, хотя, впрочем, он всегда готов был изменить ее, если бы в кафе что-нибудь произошло, если бы он встретил там настоящую девушку и она пожелала бы развлекаться каким-нибудь иным способом.

В тот же час, когда он выходил из дому, сотни, тысячи девушек с напудренными вздернутыми носиками, влажными пунцовыми губами, пронзительными голосами и обтянутыми блестящим шелком икрами также выходили из домов (но, к его огорчению, почти все парами), чтобы выполнить точно такую же программу развлечений. Тарджису это было известно, — или, быть может, инстинкт охотника вел его туда, где было больше всего дичи. К счастью для него, он не представлял себе отчетливо эту дичь, иначе муки Тантала довели бы его до сумасшествия. Девушки были где-то близко, они легко сбегали по бесчисленным темным лестницам, щебетали и пересмеивались в автобусах и трамваях, направлялись все туда же, в тот небольшой участок города, куда ехал и он, даже в те же самые здания. Они будут так близко от него, что, проходя, будут задевать его. Тарджису было бы легче (и он очень хорошо это понимал), если бы и он тоже, как эти девушки, гулял не один. Но знакомых у него было очень мало, друзей не было совсем, и, кроме того, он при всех обстоятельствах предпочитал охотиться один, пробираться один через слепящие джунгли, наедине со своей жаждой и своей мечтой.

Автобус доставил его в Вест-Энд, и там, среди безумной пестроты огней, зелеными и малиновыми фонтанами разбивавших синюю мглу сумерек, он отыскал свое любимое кафе, которое в тот вечер тоже словно сошло с ума, стало настоящим Вавилоном. Белый дворец, пылавший десятком тысяч огней, высился над другими, более старыми зданиями, подобно цитадели. Да это и была цитадель, аванпост нового века, быть может, новой культуры, а быть может, и нового варварства. Под тонкой мраморной облицовкой скрывались сталь и бетон, точно так же как за беспечной, расточительной роскошью — миллионы пенсов, рассчитанные до последнего полупенса. Где-то в глубине, за тысячами огней, целыми акрами белых скатертей, рядами ошеломительно сверкающих чайников, за тысячью кельнерш, кассирш, распорядителей в черных фраках, темпераментных длинноволосых скрипачей, за сияющими многоцветными горами конфет и пирожных, за целыми котлами жаркого, вагонами мороженого, скрывалось несколько человек, умевших ловко использовать каждую дробную долю фартинга, знавших, сколько единиц электрической энергии расходуется на приготовление пудинга с мясом и пудинга с почками, сколько минут и секунд требуется кельнерше (рост пять футов четыре дюйма, здоровье среднее) на то, чтобы донести поднос определенного веса от кухонного лифта до столика в дальнем углу зала. Словом, в верхних этажах кипела горячая, шумная, обыденная жизнь, основанная на чувствах и ощущениях, а внизу шла незримая работа холодной науки. Таков был тот огромный ресторан, куда вошел Тарджис, привлеченный не одним только желанием подкрепиться, но и очарованием непривычной роскоши. Быть может, он инстинктивно знал, что люди, завоевавшие полмира, разграбившие целые королевства, никогда не видывали такой роскоши. Этот дворец был воздвигнут для него.

Он был воздвигнут и для множества других людей, и все они сегодня, как обычно, собрались здесь. В залах стоял туман от человеческого дыхания. Мраморный вестибюль был буквально завален ошеломляющими грудами конфет и пирожных всех сортов, кишел людьми, точно какой-нибудь вокзал. Грязь улиц, мрак и сырость, все прелести лондонского ноября здесь сразу забывались, оставались где-то позади. В зале стояла благодатная тропическая жара, атмосфера кондитерской в разгаре лета. Как всегда, возбужденный всем, что он здесь видел, звуками, запахами, Тарджис, презрев услуги лифта, поднялся по широкой лестнице на свой любимый этаж, где оркестр под управлением молодого скрипача, еврея с беспокойными блестящими глазами и пристрастием к тремоло, притягивал как магнит тысячи девушек. Лакей распахнул перед Тарджисом дверь. Изнутри, как сюрприз из разорвавшейся сахарной бомбы, посыпалось звяканье чашек, визгливая болтовня напудренных красногубых девиц и сладострастные вопли струн, рассекавшие золотистый, пропитанный духами воздух. Когда Тарджис, немного ошеломленный, остановился на пороге, к нему, кланяясь, подошел человек с елейно-серьезным выражением лица, старше его и одетый так элегантно, как и не мечтал одеться Тарджис. Человек этот почтительно пробормотал:

— Местечко для одного, сэр? Сюда пожалуйте. — И Тарджис пошел за ним, застенчиво и вместе гордо.

В сущности, это было неприятно: здесь не удавалось выбрать столик и соседей по своему вкусу. Кафе всегда бывало так переполнено, что приходилось садиться там, где тебе предлагали. И, как всегда, Тарджису не повезло. Свободное место, которое ему указали и от которого он не посмел отказаться, нашлось за столом, где уже сидели трое, и ни один из этих троих и отдаленно не походил на хорошенькую девушку. Это были две немолодые, толстые, говорливые женщины, потные, распаренные, с наслаждением уписывавшие булочки с кремом, и с ними мужчина средних лет, который и до субботней экспедиции, вероятно, не отличался крупными размерами, а теперь совсем съежился. При взгляде на него невольно думалось, что, если компания задержится здесь надолго, от него не останется ничего, кроме очков, носа, воротничка и пары башмаков. В первые минуты Тарджис был настолько разочарован таким соседством, что эти люди возмущали его, вызывали чувство ненависти. И конечно, здесь невозможно было дождаться кельнерши. Прождав минут пять, он уже пожалел, зачем не пошел в другое кафе. За соседним столиком сидела красивая молодая женщина, но с нею был кто-то — видимо, ее избранник, и она казалась сильно влюбленной: время от времени сжимала ему руку у плеча и держала ее крепко, словно боясь, как бы молодой человек не вздумал убежать. За другим столом неподалеку сидела компания из трех девушек. Две показались Тарджису очень пикантными, — у обеих были наглые глаза и широкие смеющиеся рты; но, занятые перешептыванием и хихиканьем, они не обращали на него никакого внимания. Так что Тарджис из жизнерадостного юноши, бросавшего на всех женщин влюбленные взгляды, внезапно превратился в юношу сурового, которому хотелось чаю, который пришел сюда с единственной целью выпить чаю и был удивлен и возмущен тем, что чай не подают.

— И поверьте мне, — выкрикивала одна из его пожилых соседок, обращаясь к другой, — я не злопамятна, это не в моем характере, вы сами знаете, дорогая. Но когда она это выпалила, я подумала: «Ну, миледи, на этот раз ты уж слишком далеко зашла. Теперь моя очередь». Впрочем, имейте в виду, я даже после этого не сказала всего того, что я могла бы сказать. Ни одного словечка не вымолвила насчет Грейвзенда, хотя это вертелось у меня на языке.

Тарджис посмотрел на нее с отвращением. Старая дура!

Наконец подошла кельнерша с таким длинным, густо напудренным носом, что казалось, будто большая его часть не принадлежит ей и существует сама по себе. К тому же девушка была утомлена, раздражена и готова каждую минуту оборвать посетителя. Заказ Тарджиса (порция палтуса с жареной картошкой, чай, хлеб с маслом и пирожные — великое пиршество раз в две недели) она приняла без малейшего энтузиазма, но воротилась с ним вовремя, так что Тарджис не успел выйти из себя. В течение двадцати минут он сосредоточенно наслаждался роскошным ужином, забыв о девушках. Покончив с едой и сидя с папиросой в зубах за третьей чашкой чаю, он пришел в состояние мечтательного блаженства, несмотря на то что в поле его зрения не оказалось ни одной подходящей девушки. Душу баюкала мелодия, звучавшая в оркестре. Событие приближалось, и в сладком томлении он ожидал его на пороге.

С этого тропического плато он после чая с пирожными спустился вниз, на улицу, где резкий ночной холод внезапно хлестнул его. На тротуарах — движущееся море глаз и тяжелых, толкающих друг друга тел. На каждом углу газетчики предлагали футбольную программу, вопя, как грешники в аду. С лязгом и ревом проносились автомобили. Световые рекламы и вывески вспыхивали фейерверком под забытыми, померкшими звездами. Тарджис добрался до следующего пункта своей программы — большого кинотеатра, который высился на углу, похожий на высеченный из камня громадный свадебный пирог, осыпанный блестками. Это был словно близнец того большого кафе, из которого только что ушел Тарджис, это был второй аванпост новой эпохи.

Два еврея, уроженцы Польши, а теперь — американские граждане, беседовали однажды за сигарами и кофе на лоджии умопомрачительной испано-итальяно-американской виллы с видом на Тихий океан, и результатом их разговора (очень вялого, ибо один из собеседников испытывал тяжкие страдания и знал, что он медленно умирает) было рождение этого огромного кино и подобных ему чудовищ в Нью-Йорке, Париже и Берлине. На расстоянии десяти тысяч миль те двое высмотрели полтора шиллинга в кармане у Тарджиса и одним мановением руки, претворившимся в железо и бетон, в билетные кассы, и ковры, и обитые плюшем кресла, привели эту монету в движение, переправили ее в свой карман.

И вот теперь, стоя в хвосте у входа на балкон, Тарджис ожидал, когда наступит его черед уплатить свои полтора шиллинга. Было только начало седьмого, лихорадка субботнего вечера еще только начиналась, но у кассы уже толпилась добрая сотня людей. Впереди и позади Тарджиса стояли всё парочки. Не было видно ни одной девушки без кавалера, и только две-три немолодые женщины пришли одни. Вечер начинался для Тарджиса не слишком удачно.

Когда их наконец впустили, они сперва прошли через богато отделанный вестибюль, коричневый с золотом, освещенный громадной люстрой, похожей на букет коричневато-золотых шаровидных цветов. Лакеи в шоколадных с золотом костюмах направляли людской поток к двум длинным мраморным балюстрадам, к широкой лестнице, залитой светом таких же коричнево-золотых ламп. Ноги утопали в пушистых коричневых коврах, словно ноги эрцгерцогов и герцогинь. Толпа двигалась наверх. Прошли галерею портретов кинозвезд с такими длинными ресницами, что казалось — стена ощетинилась толстой и черной колючей проволокой. Наконец дошли до дверей, которые вели на полутемную вершину балкона. Был антракт между двумя картинами. Свет нескольких прожекторов падал на клавиатуру органа, который отсюда казался золоченой коробочкой, стоявшей где-то далеко внизу. Орган сотрясал воздух каскадами паточно-сладких звуков, и все вокруг трепетало в приторном экстазе. Но пока вновь пришедшие ожидали в коридоре, огни померкли, золоченая коробочка потускнела, утонула во мраке, занавес раздвинулся, вновь открывая экран, и громовой голос, в котором не было ничего человеческого, словно голос духа, возвестил зрителям, что сейчас новости мира дойдут не только до их глаз, но и до ушей.

— Один? Сюда, сэр. — И билетер пошел впереди Тарджиса, светя своим фонариком. Для Тарджиса наступал самый волнующий момент. Ведь он может оказаться рядом с какой-нибудь восхитительной девушкой, одинокой, как и он, и она заговорит с ним, украдкой пожмет ему руку, позволит проводить ее домой и поцеловать во мраке какой-нибудь незнакомой окраины Лондона. Там, куда указывал тоненький луч света от фонарика, начнется, быть может, великое событие его жизни. Но может случиться и так, что он окажется зажатым между какими-нибудь двумя толстыми старыми людьми. Все в жизни — игра, и в этой игре у него очень мало шансов выиграть восхитительную девушку — это он знал слишком хорошо. Но все же надежда есть. И всякий раз, как он спускался по темным ступеням к своему месту, он чувствовал, как растет его волнение.

Луч света двигался по ряду, и Тарджис шел за ним, протискиваясь мимо десятка негодующих колен. Последняя пара оказалась очень упрямой, и он без особого энтузиазма вступил с нею в переговоры. Ему решительно не везло. Соседями его оказались с одной стороны обладательница этих неподатливых колен, громадная женщина, горой мяса громоздившаяся на стуле, с другой — бородатый мужчина, шумно пыхтевший трубкой. А переменить место было уже поздно. Чуда не произошло и на этот раз.

Помрачневший Тарджис сосредоточил все внимание на кинохронике, но ни единый ее дюйм, ни единый звук не занимали его. Хронику сменила комедия, в которой действующими лицами было множество каких-то глупых юнцов, и Тарджис смотрел на них все время с ненавистью. Ненавистна была ему и громадная соседка, хохотавшая так, что все время валилась к нему на плечо. Он чувствовал себя несчастным и жалел, что пришел сюда. Больше он не пойдет в этот хлев, набитый жирными бабами и мужчинами с вонючими трубками. Ужасная дыра! Вот опять проходит, уже прошел, потерян субботний вечер!

Но затем шла картина, составлявшая «гвоздь» вечера. Она скоро увлекла Тарджиса, уныние его рассеялось. Это был звуковой фильм под названием «В погоне за роскошью», и главным действующим лицом была красивая девушка (и в самом деле красивая, потому что ее играла Лулу Кастелляр, любимица Тарджиса), уехавшая в Нью-Йорк, чтобы там танцевать в кабаре, и на время совсем забывшая своего милого — молодого изобретателя, который, как и Тарджис, был беден и жил в прескверной комнате, но это не мешало ему быть эффектно завитым и причесанным, чего никак нельзя было сказать о Тарджисе. Красивая героиня вела себя глупейшим образом. Она принимала подарки от богатых мужчин с противно ухмыляющимися физиономиями. Она кутила с ними и напивалась. Да и как тут было не пьянеть, когда порой самый воздух состоял, казалось, из пузырьков шампанского. Она ездила к своим поклонникам ужинать, ужины затягивались до поздней ночи, и, несмотря на то что дело происходило в апартаментах длиною в триста футов и шириной в двести, эти вечеринки носили, несомненно, интимный характер, и на них девушкам предоставлялась возможность проявить себя, танцуя на столе и сбрасывая с себя часть одежды. Все туалеты героини, каждое ее движение только привлекали внимание этих плотоядно ухмылявшихся субъектов к какой-нибудь части ее восхитительного тела. И даже когда сама она переставала строить им глазки, и улыбаться, и извиваться перед ними со стаканом шампанского в руке, ее прелестные ножки все еще упрямо требовали к себе внимания. Было ясно, что эти богатые скоты с минуты на минуту могут сделать все ту же вековечную ошибку — вообразят, что она не добродетельна, и будут действовать соответственно этому, а девушка будет удивляться, возмущаться, что ее не понимают, что с нею так обращаются. Тем временем молодой изобретатель получил письмо (зрителям слышно было, как он разрывает конверт), в котором его приглашали приехать в Нью-Йорк те трое грузных мужчин, которые из-за него предварительно лаялись между собой на экране. Это была для изобретателя «великая удача», о чем он сам и заявил публике.

Поезд, в котором ехал счастливец, еще громыхал на экране, когда Тарджис, уже сильно заинтересованный дальнейшей судьбой героя, услышал голос, сказавший «извините», и смутно различил в темноте фигуру женщины, которая пыталась пройти мимо него.

— Пожалуйста, — отозвался он любезно, убирая ноги, чтобы пропустить ее.

Она села на место слева, где сидел раньше мужчина с вонючей трубкой, который, должно быть, незаметно вышел по другому проходу. Новая соседка все еще была только смутным силуэтом, но Тарджис уже предчувствовал, что она молода и хороша собой.

— Простите, — шепнула она снова. — Что, это и есть знаменитая новая картина?

— Да, она самая, — ответил он с готовностью.

— Давно началась?

— Нет, не так давно. Пожалуй, и половины еще не прошло, — сказал он, стараясь говорить с нею тоном старого приятеля. — Я уверен, что самое интересное впереди.

— Хорошо, если вы окажетесь правы, — отозвалась она, устраиваясь поудобнее на слишком узком стуле, и затем сосредоточила все свое внимание на экране.

Слабый и нежный аромат духов дошел до Тарджиса. Его чувства не ждали больше других доказательств. Они немедленно сигнализировали воображению, а воображение тотчас поспешило наделить неясно видную в темноте соседку всеми прелестями Лулу Кастелляр (которой в этот момент не было на экране — там на молодого изобретателя, приехавшего в Нью-Йорк, лаяли три грузных американца). Тарджис следил за всем происходившим, но он больше не был поглощен им. Он жил напряженной жизнью в крошечном темном пространстве между ним и незнакомкой. Инстинктивно придвинулся ближе. Их локти соприкоснулись, и даже это мгновенное, беглое прикосновение привело его в дрожь. Несколько минут спустя его левая нога коснулась чего-то упругого и вместе мягкого, — чужой ноги, чудесно округлой женской ноги, и она не отодвинулась. Это, как и первое прикосновение, могло быть нечаянным, но Тарджиса оно наэлектризовало. А потом случилось так, что его рука, свисавшая с колена, коснулась руки соседки, и, когда он вторично умышленно дотронулся до этой руки, соседка не отдернула ее. Руки сошлись, стиснули одна другую. Пальцы их переплелись, между ними шел безмолвный разговор в темноте. Тарджис теперь наблюдал грациозные ужимки Лулу Кастелляр рассеянно и снисходительно. Призрачная жизнь на экране была ничто в сравнении с настоящей трепетной жизнью — этой близостью в жаркой тьме, этими легкими пожатиями, переносившими его в какой-то новый, волшебный мир. Он не делал попыток заговорить с незнакомкой. Это — потом. Он молчал, почти не глядя в ее сторону, боясь спугнуть очарование.

Когда фильм окончился, экран исчез за занавесом и темнота наверху сменилась каким-то подобием золотисто-бурого рассвета, они отодвинулись друг от друга, и Тарджис не успел даже мельком увидеть лицо соседки. Множество людей вышло, такое же множество вошло, но их никто не беспокоил. Потом занавес опять раздвинулся, золотистые сумерки снова сгустились в мрак, и программа продолжалась. Но будет ли иметь продолжение то, что происходило не на экране, а в углу балкона и несравненно больше волновало его? В наступившей вновь темноте сердце Тарджиса забилось сильнее. Он опять прижался к соседке. Она не отодвинулась. И опять рука стиснула руку, теперь ладонь была, пожалуй, немного липкой, но все же ощущение было восхитительное. Уже много месяцев Тарджис не чувствовал себя таким счастливым, как в этот вечер.

Только когда программа вечера завершила полный круг и поезд, везший в Нью-Йорк молодого изобретателя, опять загромыхал через экран, незнакомка высвободила руку и стала натягивать перчатки. Тарджис уже с некоторого времени ожидал этой минуты. Когда его соседка поднялась, он встал тоже. Она пошла за ним, протискиваясь мимо протестующих колен. Так они дошли до наружной лестницы, спускавшейся в реальный мир, и только тогда Тарджис обернулся и заговорил. Он инстинктивно чувствовал, что они больше уже не те двое, которые сжимали друг другу руки в темноте. Близость между ними исчезла, и люди, стоявшие сейчас на площадке в свете ламп, были чужие друг другу, им все надо было начинать сначала. Эта инстинктивная или интуитивная уверенность продиктовала Тарджису слова, с которыми он обратился к незнакомке.

— Ну, как вам понравился фильм? — спросил он небрежно.

— Не скажу, чтобы очень, — ответила она ему в тон. — Не люблю я эту Кастелляр. Слишком уж она кривляется, если хотите знать. Можно подумать, что у нее пляска святого Витта. А вам она нравится?

— Гм… Не знаю, право… она все же хороша, — промямлил Тарджис, с трудом приходя в себя после ужасного потрясения: эта женщина была совсем не красива, мало того — даже нисколько не привлекательна! Она была много старше его, и наружность ее показалась Тарджису отталкивающей. Он сейчас только как следует разглядел ее лицо. Нос какой-то кривой, глаза немного косят. Ей никак не меньше тридцати. Черт возьми, какая неудача! Она еще что-то говорила, но Тарджис не дал себе труда вслушаться. От досады у него даже щипало глаза. Он шел рядом с ней вниз по лестнице, бормоча время от времени «да» или «нет» в ответ на ее замечания, но где-то внутри уже проснулся в нем злой, рассерженный человечишка, проклинавший все и всех.

— Ну-с, — промолвила его дама, когда они подошли к двери на улицу, — мы с сестрой уговорились здесь встретиться, так что я с вами прощусь.

— Всего хорошего, — сказал Тарджис угрюмо.

Субботний вечер шумел вокруг, но для Тарджиса он утратил всякую прелесть и смысл. Он машинально шел вперед, и так ему было себя жалко, так бесило все, что он готов был громко заплакать. Голова болела от долгого сидения на этом дрянном душном балконе, и во всем теле он ощущал какую-то странную ломоту. Куда идти теперь? Нигде ничего интересного. У кого много денег, кто хорошо одет и все такое, тот может ходить по ресторанам и ночным клубам и приглашать на танцы красавиц с прелестными обнаженными руками. А он, Тарджис, не принадлежит к таким людям. У него нет ни фрака, ни денег, да и танцевать он не умеет. Ничего не умеет… Ну и что же, что не умеет? Все равно он ничуть не хуже большинства тех окаянных жирных бездельников, которые имеют деньги и сорят ими, в то время как ему, Тарджису, приходится рассчитывать каждый пенс. Посмотрите-ка на эту компанию в шикарном автомобиле, в бриллиантах и мехах, в белых крахмальных манишках! Наверное, едут куда-нибудь танцевать, а потом будут кутить, пить и бог знает что еще делать. Свиньи! Он ничем не хуже их. Нет, он лучше, потому что трудится. Такая несправедливость хоть кого сделает большевиком! Тарджису не очень-то нравился второй жилец миссис Пелумптон, Парк: угрюмый, неприветливый парень и к тому же еврей. Но он не осуждал Парка за то, что тот — большевик. Он чувствовал, что и сам близок к тому, чтобы стать большевиком. Да, но чем это ему поможет?

Занятый такими мыслями, он все шел и шел по улицам, и казалось, субботнему вечеру не будет конца. Оставив позади сверкающий огнями Вест-Энд, Тарджис остановился у кофейного ларька, где, как всегда, несколько дураков спорили о каких-то пустяках, и заказал чашку кофе с двумя булочками. Кофе был дрянным, слишком сладким и почти холодным. Отвернувшись от прилавка, он увидел девушку, премилую малютку с большими черными глазами. Она улыбнулась в его сторону из-под красной шляпки, и он радостно улыбнулся в ответ, но тогда девушка отвела взгляд, и улыбка мгновенно исчезла с ее лица. Очевидно, она прежде улыбалась не ему: она смотрела на мужчину, стоявшего с ним рядом и заказавшего две чашки кофе. И с таким субъектом гуляют в субботу, такому улыбаются! Если ей такой нужен — на здоровье! Пренебрежительно фыркнув, Тарджис вышел на улицу и сел в первый попавшийся автобус, чтобы ехать в Кемден-Таун и вернуться на Натаниэл-стрит после совершенно испорченного вечера.

— Хорошо повеселились, дружок? — спросил размякший от пива мистер Пелумптон, когда Тарджис заглянул в заднюю комнату. — Молодец, так и надо! Пользуйтесь жизнью, пока молоды и пока вы можете ею пользоваться. В ваши годы я так и делал. Запомните, что я вам говорю, дружок… — Тут мистер Пелумптон хихикнул и потом закашлялся. — Да, я таки повеселился в молодости, никому не удалось помешать мне.

— Что это ты тут расхвастался? — спросила его жена, вынырнув неизвестно откуда.

— Я только говорю нашему другу, чтобы он веселился, пока молод, и что я его за это не осуждаю, потому что и я повеселился в свое время.

— Еще бы, ты был изрядный шалопай! — сказала миссис Пелумптон с невольной гордостью.

— О Господи! — хихикнул мистер Пелумптон. — Вы только послушайте ее! Да, да, дружок, я вас ничуть не осуждаю. Веселая старая суббота… Сколько их было в моей жизни… Я понимаю…

«И наверное, ничего у тебя не было, старый олух», — подумал Тарджис.

— Запомните только вот что, мой милый: надо знать меру. Все в меру, понимаете? Человек бывает молод только раз. Так веселитесь, если хочется, но знайте меру.

Тарджис неприязненно посмотрел на него.

— Покойной ночи, — бросил он мрачно и начал подниматься по холодной лестнице наверх, в свою комнату.

Однако довольно о субботе.

Воскресенье выдалось прекрасное: ни дождя, ни снега, ни слякоти. Но солнце светило скупо, и улицы Кемден-Тауна и Кентиш-Тауна были похожи на гулкие аспидно-серые туннели. Такими увидел их Тарджис, выйдя из дому, чтобы купить газету и папиросы. И, как всегда, они показались ему унылыми. Здесь и в будни незаметно большого оживления, но то, что происходит тут в будни, просто — цирковое представление, шумный праздник по сравнению с воскресной картиной. И в воскресенье Тарджис острее всего чувствовал свое одиночество.

Впрочем, справедливость требует сказать, что как раз в это воскресенье он получил и отклонил два предложения. Одно — от мистера Пелумптона, который решил, что ему следует побывать в Петикоут-лейн. «Так только, взглянуть, как идут дела», — пояснил он внушительным тоном делового человека. Потом несколько покровительственно спросил, не хочет ли Тарджис сопровождать его. Но тот поспешно отказался. Во-первых, он уже бывал в Петикоут-лейн, во-вторых, с него было совершенно достаточно общаться со стариком Пелумптоном на Натаниэл-стрит, и он не имел ни малейшего желания идти с ним в Уайтчепл только ради того, чтобы старик имел слушателя и мог выпить пива за его счет.

Второе приглашение исходило от жильца их квартиры, большевика Парка. Парк, брюнет еврейского типа, молчаливый и вежливый, работал в какой-то типографии и, по-видимому, в двух сменах, так что Тарджис почти с ним не встречался. Кроме того, Парк был убежденный коммунист, вечно пропадал на собраниях и конференциях, переписывался (судя по адресам на конвертах) с партийными товарищами в дальних странах и распространял какую-то литературу, которая Тарджису казалась ужасно скучной. Молодые люди недолюбливали друг друга, но Парк все еще надеялся обратить Тарджиса, потому что у того был вид пролетария с пробуждающимся классовым самосознанием. Отсюда и приглашение.

На этот раз Парк предложил Тарджису такую программу развлечений: посетить два-три собрания коммунистов, а затем насладиться кофе с пирожными в компании товарищей, в Стрэтфорде или Вест-Хэме. Тарджис отказался, — не без благодарности, ибо, хотя Парк ему и не особенно нравился, он питал к нему некоторое уважение. Не пошел он с ним оттого, что не представлял себе, о чем будет говорить с его товарищами. Может быть, истинной причиной было то, что он не рассчитывал на присутствие в этой компании девушек, настоящих хорошеньких девушек, а не остроглазых товарищей в юбках. Он не сказал этого Парку, он даже себе самому в этом не признавался. И когда Паркс наивной прямолинейностью людей его сорта обвинил его в том, что он трусливый раб буржуазии и сам в душе буржуа, Тарджис не стал оправдываться и только фыркнул угрюмо и насмешливо.

До обеда он развлекался чтением газеты. После обеда вышел прогуляться, и прогулка заключалась главным образом в рейсах на автобусе стоимостью в одно пенни. В конце концов его высадили, как высадили до него несколько тысяч других людей, у Мраморной арки на углу Гайд-парка, где собираются воскресные ораторы. Тарджис не интересовался отвлеченными вопросами и никогда не давал себе труда вслушаться в доводы ораторов, а к самим ораторам питал искреннее презрение. Это было приятное, утешительное чувство, оно давало ему некоторое удовлетворение. Он считал этих людей гораздо глупее себя, и это его ободряло. Кроме того, всякое скопление праздных людей привлекало его, ибо в толпе всегда могла оказаться какая-нибудь прелестная девушка, скучающая и одинокая, и могло вдруг случиться, что она ответит улыбкой на его улыбку.

Он переходил от оратора к оратору, увлекаемый толпой, которая в большинстве своем состояла из таких же молодых людей, как он, распираемых приятным чувством собственного превосходства. Среди них попадались, однако, и люди иного сорта, азартные любители дискуссий, религиозные и политические фанатики. В одном месте какой-то старый чудак в позеленевшем сюртуке размахивал большим плакатом и выкрикивал что-то высокой певучей скороговоркой, в которой из шести слов можно было разобрать только одно. Этот, в отличие от всех прочих, превозносил стенографию, ставя ее выше всего на свете. Тарджис минуты две глазел на него, решил, что он сумасшедший, и двинулся дальше. Рядом на митинге, весьма многолюдном, обсуждались политические вопросы, и первые же слова, которые услышал Тарджис: «Ну, а что вы скажете, друзья мои, о России, где ваш социализм осуществлен на практике?» — обратили его в бегство. Он подошел к небольшой кучке людей, обступивших молодого человека с растрепанной бородкой и выпученными глазами, игравшего на фисгармонии. Все монотонно тянули гимны, и на Тарджиса никто не обратил внимания. Немного дальше происходила типичная для этого угла Гайд-парка сложная и запутанная дискуссия. Дискуссия была в полном разгаре, и слушатели по-своему, иронически, наслаждались ею. До Тарджиса, стоявшего позади всех, доносился только голос самого оратора, молодого человека в очках, с длинными желтыми волосами, который все время вопил, перебивая других:

— Одну минуту, мой друг, одну минуточку! Позвольте мне сказать… Да, да, знаю, но погодите одну минутку. Мне задали вопрос, считаю ли я такого человека безумцем. Так вот… Одну минуточку!..

Тарджис и здесь постоял немного. В толпе он за