Чехов в роли прокурора

Маленький альбом Софьи Петровны обычно лежал в гостиной, и все посетители салона могли в него заглядывать. Кроме рисунков и стихов, несколько страниц альбома были исписаны размашистым, неразборчивым почерком. Это дневниковые записи Кувшинниковой, относящиеся к 1883 году.

Записи очень откровенные, и непонятно, почему они были доступны для всех. Софья Петровна подробно рассказывала о своей жизни в доме отца в маленьком сибирском городке, о бурном романе с одним человеком, сосланным за политическую деятельность. День за днем описывала она растущую нежность этого человека, жалкие письма его жены и свои большие чувства. По временам, казня себя, вспоминала о муже, разрешала неразрешимые вопросы о будущем и успокаивалась на том, что: «Мне, все-таки, лучше, еду к личности, как мой Дмитрий, который именно бескорыстно, отрешаясь от своего я, умел любить меня одиннадцать лет».

Она пишет о том, как в десять часов вечера приносят телеграмму от Кувшинникова, полную тревог об ее расстроенном здоровье.

Довольно часто бывая в гостиной, Чехов, конечно, не раз держал в руках этот альбом и читал последние страницы.

Не они ли дали ему отдаленный повод написать еще осенью 1886 года рассказ, в котором героиню звать Софьей Петровной, героя — сильного, громадного мужчину с черной бородой — Ильиным? В этом рассказе Чехов измену женщины мужу назвал коротким словом «Несчастье».

Дневник Софьи Петровны чувствуется и в другом шедевре Чехова — его «Попрыгунье».

Есть такие произведения, которые нельзя читать без содрогания. Страница за страницей показывает нам писатель одаренную женщину, эгоистку до мозга костей, помешанную на знаменитостях и не приметившую рядом с собой большого человека.

Чехов срывает покровы со своей героини, сохраняя ее внешнюю обаятельность, он высказывает ей резкое осуждение и делает виновницей гибели человека большой души.

Рассказ этот наделал много шуму. Его несравненная талантливость была одной из причин быстрой популярности.

Но читатели захотели искать прототипы основных героев, и они быстро узнали в хорошенькой блондинке брюнетку Софью Петровну.

Чехов писал об этом Л. Д. Авиловой 29 апреля 1892 года: «Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи»… и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика — внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».

Чехов попробовал отшутиться. Конечно, рассказ был глубже и трагичнее того, что он наблюдал в жизни.

Софью Петровну он теперь заметно недолюбливал. Называл ее семидесятилетием соперницей Лики, стареющей Сафо, которую тогда с огромным успехом исполняла Ермолова в пьесе австрийского писателя Франца Грильпарцера. Распределял он и другие роли. Лику называл Мелитой и предрекал ей в будущем обольстить Фаона — Левитана.

Софья Петровна пыталась отмахнуться от осуждения своими взглядами на независимость женщины. В автобиографии она назвала это так: «Жизнь шла шумно, разнообразно, часто необычайно, вне всяких условностей».

Чехов очень близко подходил в описании героини «Попрыгуньи» к характеру Софьи Петровны.

Какие-то внешние черты и Левитана легли в основу образа художника Рябовского. Он говорит иногда слова, которые любил повторять Левитан, и Чехову они были хорошо знакомы.

Но если от Софьи Петровны очень многое перешло в образ молодой героини, то художника Чехов наделил только внешними чертами своего друга, оставив нетронутыми глубины его души.

Дымов несравненно больше Кувшинникова. Но благородство, высокая человечность скромного врача, его преданность профессии и честное служение долгу дали повод для создания прекрасного образа талантливого ученого, беззаветного целителя человеческих недугов — Дымова.

В «Попрыгунье» врач противопоставлен актерам, музыкантам, художникам. Чехова давно волновала мысль о том, что знаменитостью может стать любая опереточная певичка, а кто построил, скажем, мост, никто никогда не узнает. И Чехов создал образ человека, который делает добро людям без аплодисментов.

«Попрыгунья» печаталась в двух январских книжках журнала «Север» за 1892 год.

В начале апреля Левитан приехал погостить к Чехову в недавно купленную им усадьбу Мелихово. Новый рассказ не повлиял на их отношения. Жилось им по-прежнему дружно. Много сердечных, волнующих бесед об искусстве и жизни, но много дурачились, смеялись.

Осталась фотография, которая напоминает об этой веселой поре. Левитан снял писателя В. Д. Гиляровского, когда он вез на тачке братьев Антона и Михаила Чеховых. Посылая эту фотографию Д. И. Смагину, Антон Павлович шутил, что он вышел с одним глазом.

Охотились каждый день. 8 апреля Чехов сообщал Суворину:

«У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа, сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежда. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головкой по ложу…» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать».

В Москве Левитан застал самый разгар сплетен о новом рассказе Чехова. Одни возмущались прозрачностью намеков писателя, другие злорадствовали, давно озадаченные вызывающей откровенностью жизни Кувшинниковой.

Негодовала Софья Петровна. Она-то и подбила Левитана написать возмущенное письмо.

Отношения накалились.

29 апреля Лика писала Чехову: «Вчера был у меня Левитан, и опять говорили об рассказе. Сам он, кажется, сознает, что все вышло очень глупо. И очень нужно было еще ему писать письмо. Точно не могли вы сообразить, что теперь писать не следовало, потому что это то же, что написать Кувшинниковой».

Недолго имя художника было на устах у москвичей. Новые сенсационные слухи давали им пищу для пересудов. А ссора друзей принимала затяжной характер. Около трех лет продолжался этот разрыв. Он принес обоим много горя. Особенно труден он был Левитану, ему предстояло пережить очень много тяжелого. А друга рядом не было…

ПОД ЗВОН КАНДАЛЬНЫЙ…

Бесконечная тянется дорога. Сумрачное, облачное небо нависло над землей, как бы придавило ее. Дорога плотно утоптана. Кругом бескрайные поля с перелесочками и бугорками. В чахлую зелень врезается желтизна убегающих в стороны стежек.

Бредет по тропинке одинокая странница, да голубец стоит при дороге. Тишина.

Какая знакомая картина! Сколько на Руси таких полевых дорог, нив, подпаленных солнцем, и тропочек, растрескавшихся от сухости и зноя!

Но в этой дороге, написанной Левитаном, какая-то необычайная хмурость. Огромное, давящее небо угнетает. Тревогой окрашен этот унылый пейзаж, тревогой и предчувствием горя.

Нет, это не просто мастерски написанный пейзаж — это народная эпопея. Левитан назвал картину «Владимирка» — так, как народ прозвал эту дорогу. Вот он, путь страданий, пройденный тысячами людей!..

Дорога эта уходит в бесконечную даль, но она не манит. Содрогаешься от беспросветного мрака, в который она ведет. И только вдалеке светлеет, озаренная уходящим солнцем, полоска спеющей ржи. Это робкий луч надежды.

Первое впечатление было мгновенным и очень сильным. Левитан жил летом 1892 года в Болдино по Нижегородской дороге. Однажды, возвращаясь с Кувшинниковой после охоты, они вышли на старое шоссе.

Вечер был близок. Сумрачное небо настраивало печально.

— Постойте, — сказал Левитан, — да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда.

Воображение художника включено, быстро рисуются перед его глазами печальные картины. Дорога перестает быть безлюдной. Этапом гонят в ссылку людей, измученных, исстрадавшихся. Рассечены в кровь ноги, измеряющие версты по этой каменистой. твердой дороге.

Пушкинское «Послание в Сибирь» ведет воображение за эту дорогу, далеко на каторгу. Мужество женщин, воспетых Некрасовым, всплывает в памяти.

Левитан вполголоса читает строки из «Колодников» Ал. Толстого:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль, —

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль…

…День меркнет все боле, — а цепи

Дорогу метут да метут…

И вот уже перед Левитаном не простой проезжий путь, а дорога горя. Она и символ жестокости.

В черновых записях к своей книге «Сахалин» Чехов сказал слова, идущие от острой душевной боли: «Мы осквернили эти берега насилием». И за минуту до того мирная картина погружающихся в сумерки полей тоже предстала перед Левитаном, как земля, оскверненная десятилетиями насилия.

Большие порывы вызвал в душе Левитана этот день, когда он сидел у придорожного голубца и смотрел в синюю даль бесконечной дороги.

Тем вечером и созрела мысль о картине. Дома он порывисто набросал эскиз. На другой день с большим холстом отправился на дорогу.

Сюжет так полонил художника, что он работал с полным напряжением сил и окончил этюд «Владимирки» в несколько сеансов. Мольберт его стоял неподалеку от голубца, который мы видим на картине.

Будто история Руси вырастала за спиной художника.

Он не написал колодников, тянущих цепи по дороге. Но в цвете, бесконечности пути, мрачном нависшем небе художник передал все то горе, которое повидала эта земля.

Как перекликалось его настроение со словами Чехова: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей… виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, неинтересно».

И хотя по приезде в Москву Левитан не мог показать Чехову «Владимирку», а писатель не мог прочитать ему главу из своей новой книги «Сахалин», они продолжали быть близкими в творчестве. Ссора — глупая дань вспыльчивости и подстрекательству — не разлучила столь близко слившиеся души друзей.

Не случайно два крупных художника слова и кисти в начале девяностых годов обратились к теме невинности осуждения.

Написать в годы реакции и неприкрытого террора картину о скорбном пути арестантов — значило проявить большое гражданское мужество. Это был вызов самодержавию, протест против деспотизма.

Приглушенный колорит картины не был продиктован желанием изобразить меланхолический серый день. Нет, такой колорит обличения художник избрал для того, чтобы красками сказать о том, что Горький назвал «свинцовыми мерзостями».

Вот когда Левитан-пейзажист заговорил во весь голос о возмущении полицейским террором. Он достиг этого своими же средствами пейзажиста, но так обдуманно и страстно, что «Владимирка» встала в один строй с лучшими произведениями революционного искусства.

Показанная на Передвижной выставке весной 1893 года новая картина встретила очень осторожные отзывы печати. Рецензент «Русских ведомостей» сказал о ней наиболее похвально: «Картина производит весьма глубокое и цельное впечатление». В журнале «Семья» ее причислили к удачному «пейзажу настроения», зато «Петербургская газета», которая позволяла себе печатать открыто издевательские материалы о Левитане, нашла такие «окрыляющие» слова о новом, значительном творении художника: «Темой для картин служит природа России. Выбраны самые неприглядные, «серые» мотивы. Что может быть скучнее «Владимирки — большой дороги» г. Левитана…» Рецензент предпочел не вникать в подтекст картины: это было небезопасно.

Но не газетные отзывы определили место «Владимирки» в русском искусстве. Это сделали зрители. Одни из них подолгу стояли возле картины, и чувство глубокой благодарности к художнику наполняло их сердца. Как много говорил им этот скромный пейзаж! Они преклонялись перед мужественной кистью Левитана.

Другие не хотели замечать большой мысли картины, нарочито сводя ее лишь к изображению серого дня. Они даже побаивались смелости художника, замалчивали ее.

«Владимирку» не приметил и Третьяков — вернее, и его смутила откровенная тенденция, заложенная в этой картине. Он не купил ее для галереи, которую уже к тому времени передал во владение городу.

Тогда Левитан принес картину в дар галерее. Он писал Третьякову 11 марта 1894 года: «Владимирка», вероятно, на днях вернется с выставки, и возьмите ее и успокойте меня и ее».

Так плод зрелой мужественной кисти художника занял свое законное место в галерее, рядом с другими его прославленными полотнами.

Об эскизе к картине «Владимирка» рассказывает в своих воспоминаниях писатель И. А. Белоусов: «Левитан подарил Михаилу Павловичу эскиз своей картины «Владимирка».

Я как-то пришел в дом Корнеева: Антона Павловича не застал дома; зашел в комнату Михаила Павловича и увидал у него на столе подаренный Левитаном эскиз. Я стал рассматривать его и хвалить.

Михаил Павлович как-то раздраженно сказал:

— Нет, вы посмотрите, что он написал!

И я прочитал надпись, сделанную чернилами на самом эскизе: «Будущему прокурору Михаилу Павловичу Чехову. И. Левитан».

А нужно заметить, что Михаил Павлович был на юридическом факультете, и Левитан своей надписью делал тонкий намек на будущее — вот, дескать, по какой дорожке ты будешь посылать людей, закованных в кандалы, когда будешь прокурором.

— А эскиз все-таки хорош, — продолжал хвалить я.

— Вам очень понравился? Так не хотите ли, я его подарю вам?

— Да как же так, ведь он вам подарен, — возражал я.

— С такой надписью я его иметь не хочу!..

И я взял этот эскиз, который у меня пропал во время переездов с одной квартиры на другую».

После плодотворного лета в Болдино Левитан возвращался домой, полный больших планов. Но там его ждал тяжелый удар.

По приказу, подписанному Александром III, все евреи должны были оставить Москву к 14 июля 1892 года. Левитан был признанным художником, гордостью России. Но и на него распространялся этот приказ.

Доктора Кувшинникова знакомый пристав предупредил, что приказ о выселении касается и Левитана. Его талант не служит для него защитой от произвола властей.

Тяжкие, тревожные дни. Левитан уехал опять в Болдино и до декабря не появлялся в Москве. А Кувшинниковы и другие друзья художника начали энергичные хлопоты. Все волновались: неужели не удастся доказать, что выселение Левитана — это позор России, скандал, который будет услышан далеко за ее пределами?

Вот, кстати, где сказались изумительные человеческие достоинства доктора Кувшинникова! Не щадя своих сил и времени, он сделал все, чтобы помочь Левитану.

Удивительное и многозначительное совпадение: художник только что успел написать свою мятежную картину о дороге ссыльных, как на него самого обрушился страшный произвол.

До разрешения дела въезд в Москву ему запрещен, дальнейшая судьба неизвестна. Надо увозить картины из мастерской, разорять обжитую квартиру и скитаться по городам, отнесенным к черте оседлости.

Какое несчастье и какой позор для родины, которую так беззаветно любил художник!

Четырнадцатого числа каждого месяца на московском вокзале происходили трагические сцены. Уезжали целыми семьями, не зная, куда они едут, где преклонят голову, найдут заработок. Уезжала еврейская беднота на нищету, голод, унижения.

Царский приказ не давал пощады никому. Четырнадцатое число стало черным днем московского изгнания.

Максим Горький впоследствии с гневом и болью осудил это надругательство над человеком. «Проклятое правительство… черта оседлости — это такой несмываемый позор для нас».

Перепуганные скандалом, под давлением общественности власти, наконец, разрешили знаменитому художнику остаться в Москве. В знак милостивого расположения и для прекращения толков о выселении сам великий князь Сергей Александрович и великая княгиня Елизавета Федоровна посетили мастерскую художника в феврале 1893 года. Левитан поспешил сообщить об этом в газету и тем легализовать свое положение.

Софья Петровна устроила в ознаменование радостного события веселый вечер. Тревога, казалось, миновала.

Но кто сумеет залечить рубцы, которые легли на сердце Левитана, кто исцелит глубокую душевную травму, которую принесли ему месяцы унижений! В его тяжелую болезнь «московское изгнание» внесло свою неумолимую лепту. Пережитое никогда не могло забыться…

Да к тому же из Москвы выселили всех родных Левитана, и его старшая сестра уехала с детьми на жизнь, полную нищеты. Забота о воспитании племянников до конца дней обременила художника, заставляя его работать даже тогда, когда сердце требовало отдыха. Другая сестра вовсе покинула Россию.

В эту трагическую пору Левитан не видел рядом Чехова, он был лишен его сердечной и мудрой поддержки.

Еще целый год отголоски угрозы выселения преследовали художника. Для летних поездок требовалось особое разрешение. А добыть его — значит истратить и без того малые нравственные силы, отнять их от искусства.

Пришел на помощь знакомый художник-передвижник — П. А. Брюллов, обладавший большими связями. Благодарное к нему письмо показывает степень его отзывчивости.

22 мая 1893 года Левитан писал ему: «Я просто не знаю, как Вам и выразить свою благодарность, уважаемый Павел Александрович. Такое участие и готовность помочь просто трогательны и, конечно, выше всякой благодарности, и потому лучше об ней ни слова. Бумаги мои на днях перешлю, теперь они в канцелярии обер-полицеймейстера. где я прошу о выдаче мне какого-либо временного паспорта на жительство вне Москвы. (В Москве меня не беспокоят!) Вся эта канцелярщина, стеснения, хлопоты доводят меня минутами до бешенства. Мне кажется мое дело бесконечным».

Через несколько месяцев Левитан вновь благодарил Брюллова: «Позвольте сказать Вам русское спасибо и крепко пожать Вам руку. От какого громадного количества неприятностей избавило меня Ваше содействие…»

Знакомые Левитана не замечали в нем резких перемен. Он вел свой обычный образ жизни. Много работал, гуляя по улицам Москвы, приходил на конкурсы, устраиваемые Обществом любителей художеств. Оскорбление, нанесенное ему, ушло вглубь, и только чаще стали посещать его приступы тоски.

На мольберте в мастерской стояла картина, которую Левитан готовил для Чикагской всемирной выставки. Помня о шумном успехе «Тихой обители», он писал ее вариант. Многое изменил в композиции.

Работая, художник напевал свою любимую песню «Вечерний звон» на слова поэта-страдальца Козлова, который начал писать стихи, когда потерял зрение. До того он преуспевал на службе, безоблачной была его личная жизнь. Несчастье не сломило его, оно открыло в нем поэтический талант. Левитан любил его стихи, а песню эту часто напевал.

Она переносила его в летние вечера Плеса, когда все многоголосие церковных колоколов вступало в строй и певучий благовест разносился окрест.

Левитан писал картину, полный воспоминаний об этом церковном благолепии. Даже картину назвал «Вечерний звон».

В той же мастерской, написанная тем же художником, стояла готовая к выставке «Владимирка». Одна — вдохновленная звоном кандальным, другая — звоном вечерним.

В одной — протест, бунт, негодование.

В другой-смирение, покой, умиление.

И обе эти картины — знамение своего времени.

Одна — отголосок мужественного сопротивления, зов к борьбе.

Другая — дань безвременью. Картина эта очень нравилась обывателям, готовым заткнуть уши и не слышать того грозного протеста, который зреет в народе, обывателю, сделавшему теперь песню Козлова чуть ли не своим гимном.

За несколько лет до появления картины «Вечерний звон» Чехов написал потрясающий рассказ «Святой ночью». Его герой истинно верующий человек. Но писатель срывает покровы святости с «Тихой обители». Он показывает монахов и их пастырей людьми корыстолюбивыми, чинопочитателями, чревоугодниками.

Как это далеко от того умиления, в какое привели Левитана слушание благовеста и частое посещение церквей!

Больше никогда в своем творчестве Левитан не вернется к подобным сюжетам. Да и здесь он, говорят, увлекся чисто живописной стороной догорающего дня.

Это действительно его привлекало. Но для него, художника, создающего мудрые картины и поднявшего искусство пейзажа до глубокого философского звучания, был не безразличен смысл того, что он изображал.

Рядом была «Владимирка» — свидетельство мужества, которым в большой степени обладал Левитан.

Так ярко в одном художнике отразились противоречия эпохи, два полюса: прогресс и депрессия.